Надежда КОНДАКОВА

 

Поэт, переводчик, литературовед. Родилась в Оренбурге. Окончила два курса филфака Саратовского госуниверситета и Литинститут. Член СП СССР (1976) и СП Москвы (1991). Заведовала отделом поэзии журналов «Знамя» и «Октябрь». Автор 12 книг стихов и ряда зарубежных антологий (США, Финляндия, Швеция, Венгрия, Австрия, Болгария). Переводчик славянской поэзии и поэзии народов нашей страны. Стихи публиковались в журналах «Юность», «Новый мир», «Москва», «Октябрь», «Огонек» и др. Живет в Москве.

 

 

ИЗ КНИГИ «ЧАСТНЫЙ СЕКТОР»

 

*  *  *

 

Сыграй мне, скрипач ненаглядный,

такую музыку сыграй,

чтоб сердце, как голубь опрятный,

рвануло за радостью в Рай.

 

Чтоб всплыли большие светила

на небе тревожного дня

и музыки этой хватило

не только уже для меня.

 

Чтоб мой ненаглядный, мой бывший,

смущенно не пряча лица,

прощённый стоял и простивший

пред музыкой Бога Отца.

 

 

*  *  *

 

Мне все равно, что скажет обо мне

какой-нибудь Андрей или Серёжа,

или не скажет. Этому вдвойне

я рада – умолчание дороже.

Оно теперь, как золото, в цене.

 

Мы жили и без этой ерунды

в эсэсеэр, но все-таки в нирване

ходили мы в роскошные сады,

где про стихи и правда без булды

мне говорили и Олег и Ваня.

 

Со мной еще до всяких перемен,

предчувствуя тотальное мельчанье

у наших палестин и ойкумен,

беседовал Б.А., А.П., В.Н.,

(и есть еще другие умолчанья)

 

Мне все равно, что скажут обо мне,

какую приплетут еще заразу.

Поскольку хуже – втуне и вовне

быть читанной, и поднятой в цене

но так и не прочитанной ни разу.

 

 

РОПОТ

 

1.

Смерть есть ни что иное

как милость Бога,

захотевшего еще раз

испытать тебя на веру

и достоверность,

послать, как

маленькую сверкающую моль

к огню –

выживет, или,

опалив крылья,

превратится в невидимый глазу

пепел.

Праздные рассуждения

стихоплёта, или

реальность?

 

Прости, Боже!

Но мне очень и очень больно.

Больно.

Боль

но…

 

2.

мой мальчик идет война

боюсь что оставшись жить

ты бы пошел умирать

 

и мне снова надо было

заказывать гроб

подбирать его по размеру

по форме и цвету

опираясь на свое безумие

и твое отчаянье

 

боюсь я бы уже этого

не выдержала

да не боюсь а бьюсь об заклад

ты бы пошел на войну

а я умерла

 

но это был бы

лучший выход

в нашей безвыходной ситуации

 

 

*  *  *

 

Отец ее был генерал большого полета,

знал Сталина, к Хрущеву был вхожим в дом.

То ли броню он изобрел,

то ли фюзеляж самолета –

теперь уже вспомню с трудом.

 

А еще у них была маленькая квартира –

всего 120 метров – на четверых:

четыре комнаты и два сортира,

Евангелие, три золотых потира

и много-много церковных книг.

 

Когда отец умер, она так рыдала,

на Новодевичьем!  А потом –

отвезла свою бабушку, мать генерала –

то ли в дом престарелых,

то ли просто в дурдом.

 

С тех пор я у них никогда не бывала.

Она писала об отце книги, снимала кино,

перед пионерами выступала.

И в комнате, где бабушка проживала,

Музей генерала живет давно.

 

Но при чем тут музей и большое дело,

и великий отец – если из психушки во тьму

погрузили давно слюдяное тело

и бабушкина душа за ним улетела

и нашла там сына, и прижалась к нему.

 

 

ДЕНЬ БАДМИНТОНА

 

                              Памяти Саши Грязнова

 

Любочка, Любочка, синяя юбочка!

Вечер над Волгой пылающе ал.

День догорает, как свернутый в трубочку

лист, где Господь уже все написал.

 

Вижу сквозь слезы тот день догорающий:

Саша такой загорелый, земной,

и в темноте исчезающий, тающий

белый воланчик летит кружевной.

 

Реет он долго над Волгой, над плёсами

и над заснеженной темной Москвой.

Детки родятся такими ж белёсыми,

как и воланчик был тот колдовской.

 

Белый воланчик над морем неистовым

горестей мелких, безденежья, но

он говорил вам: «Не бойтесь, мы выстоим, –

пятеро нас, и мы все заодно!

 

Помните вечер над Волгой пылающий? –

с нами он будет до крайнего дня,

буду и я с вами, в памяти тающий,

даже когда и не станет меня!»

 

Любочка, Любочка, синяя юбочка,

как же была ты в тот день хороша!

 

Сашечка, Сашечка, мертвая пташечка!

Белый воланчик. Живая душа.

 

 

* * *

 

Невозвратно и непоправимо

голос твой остался вдалеке,

только голос, только тень от дыма,

только отпечатки на песке.

 

Господи, верни мне хоть на склоне,

выдерни из памяти незлой

наши полудетские ладони

над сердечком с острою стрелой.

 

 

*  *  *

 

 Не казанская сирота,

 на Казанском стою вокзале.

…Здесь не в губы меня – в уста

темной ноченькой целовали.

Ах, как долго качалась высь,

и казалась судьба беспечной.

Здесь мне в вечной любви клялись,

и она оказалась – вечной.

На несчастие нам двоим

этот поезд все мчится, мчится.

И завернута в едкий дым

жизни белая плащаница.

 

 

ПИСЬМА

 

Этим письмам лет пятьдесят.

Перевязаны лентой синей.

Были дрожью, а не дрожат

от былого разбега линий.

 

Так заканчивается любовь

торжествующе и победно,

с темной лентою голубой

исчезая уже бесследно.

 

Ты, проживший вдали меня,

я, прожившая как попало,

пачкой писем себя казня.

Для бессмертия – слишком мало.

 

 

ОБЛЕПИХА

 

Облепиха облепила, облепила, оплела.

Если ты его любила, почему не умерла

от отчаянья, от знанья,

от несбывчивой тоски,

от его ко мне желанья

и протянутой руки?

Облепиха, облепиха, ты колючая, как тать,

ты зачем будила лихо, если с ним не совладать?

Ты зачем его пленила,

увела в глухую муть,

ты зачем его сроднила,

несродненного ничуть?!

И с тех пор на переправе, у прохожих на виду,

берег левый – твой, а правый – тот, где я сейчас иду!

Я иду и сушит слезы

ветер едкий, словно дым,

и от этой жалкой прозы

невозможно всем троим.

 

 

*  *  *

 

        «Ну куда ты, куда пропала

         с севастопольского вокзала…»

                                          (из письма)

 

Как запертая, как запретная,

как вне пространства помещённая,

во времени любовь заветная,

заветренная, всепрощённая.

 

И с ней – не на юга пожаловать,

а лишь куда взовёт служилость.

И жалобами не обжаловать,

лишь выдохнуть: ну так сложилось…

 

Когда еще не все потеряно,

не все не выяснено было,

и не стучала я по дереву,

а до беспамятства любила.

 

И лейтенантские спесивые,

и капитанские простые,

решали всё погоны синие,

в просветах – тёмно-золотые.

 

Когда ты бредил нашей дочкою,

пока твоя жена-разлучница

прикидывалась одиночкою,

примеривалась, как получится.

 

Решала, быть ей генеральшею,

или командовать полками –

чтоб наше бывшее, как павшее,

на клочья разорвать, как знамя.

 

Тогда под взгляды похоронные

буфетчиц и консъержек истовых

как бы с венчальными коронами

мы шли, чтоб устоять и выстоять.

 

…И дочка, как берёзка во поле,

и это «ай люли» привычное –

как оборона Севастополя,

проигранная, третья, личная.

 

 

*  *  *

 

Она стояла на седьмом этаже

у распахнутого окна.

И, как рассыпанное драже,

была ее дрожь видна.

 

Она проглатывала нембутал

и запивала вином.

И лист сиреневый трепетал

в неверном огне ночном.

 

Она дышала в трубку всю ночь,

ни слова не говоря…

И ангел силился ей помочь

в преддверии октября.

 

А на рассвете спросила, где ты,

а я не знала – где ты.

Но вдруг завяли твои цветы,

предвестники немоты.

 

Она сказала мне: Сорок лет

веду с тобой этот бой…

А я отправила время вспять,

поправила: Сорок пять…

 

Она вздохнула: Ну все… и вот

победа твоя близка,

уже снотворное не берет

с полфляжкою коньяка.

…И вдруг на меня из ее окна

надвинулась глубина.

И стала жалость моя нежна,

отчаяния полна.

 

Я так любила тебя в ту ночь

неслышно, издалека,

пока меня уносила прочь

невидимая рука,

и нерожденную нашу дочь

баюкали облака.

 

 

…Тех лет и бед провалился след.

Но, ветреницы судьбы,

слепые мойры идут на свет

из интернеттолпы.

И мне приносят такую весть,

ну просто ни встать, ни сесть:

 

Мол, генерал, боевая стать,

нарисовал свой дом,

чтобы без памяти выживать.

в доме том золотом.

И научился в нем вышивать.

– Крестиком? – Да, крестом.