Виктор КУЛЛЭ

 

Поэт, переводчик, литературовед, сценарист. Окончил аспирантуру Литинститута. Кандидат филологических наук. В 1996 г. защитил первую в России диссертацию, посвященную поэзии Бродского. Автор комментариев к «Сочинениям Иосифа Бродского» (1996–2007). Автор книг стихотворений «Палимпсест» (Москва, 2001); «Всё всерьёз» (Владивосток, 2011). Переводчик Микеланджело, Шекспира, Чеслава Милоша, Томаса Венцловы, англоязычных стихов Иосифа Бродского. Автор сценариев фильмов о Марине Цветаевой, Михаиле Ломоносове, Александре Грибоедове, Владимире Варшавском, Гайто Газданове, цикла документальных фильмов «Прекрасный полк» – о судьбах женщин на фронтах войны. Лауреат премий журналов «Новый мир» (2006) и «Иностранная литература» (2013), итальянской премии «Lerici Pea Mosca» (2009), «Новой Пушкинской премии» (2016). Член СП Москвы и Русского ПЕН-центра.

 

 

МИХАЙЛО ЛОМОНОСОВ: ПЕРВЫЙ КУЛЬТУРНЫЙ ГЕРОЙ

(Продолжение)

 

III. СЕВЕРНЫЙ ЛЕОНАРДО

 

4 мая 1744 года. Физический кабинет Академии Наук. Здесь Ломоносов предпринимает опыт, который должен совершить подлинную революцию в современной науке. Вот как описывает его в докладе Академическому собранию присутствовавший при опыте адъюнкт химии Христлиб Эрготт Геллерт.

«Медную монету, так называемую денежку, весом в 120 гранов, клал в царскую водку, освобожденную от воздуха, на 10 минут; то, что оставалось, весило 46 гран. Подобной же монете в 104 грана он давал раствориться в течение 10 минут, не освобожденной от воздуха; остаток весил 19 гранов. Таким образом, царская водка, не освобожденная от воздуха, растворила на 11 гранов меди больше».

Это было первое в истории применение к химической науке количественного метода. Благодаря ему Ломоносов сумел опровергнуть господствовавшую в те годы теорию флогистона – некоей «огненной субстанции», якобы наполняющей все горючие вещества и высвобождающейся при горении. Теория эта была освящена именем знаменитого английского физика Роберта Бойля. Бойль считал, что «огненная субстанция» способна переходить от пламени к нагреваемому металлу, увеличивая его вес. Ломоносов провёл опыт по прокаливанию металла в запаянном сосуде – и вес его остался прежним. Он увеличился только когда в сосуд вошёл воздух.

Открытый в результате опыта закон сохранения массы именуется «законом Лавуазье» – хотя Лавуазье сформулировал его четверть века спустя после смерти Ломоносова. Лишь наиболее добросовестные историки науки пользуются термином: «закон Ломоносова-Лавуазье». В последнее время вообще вошло в моду подвергать сомнению значение Ломоносова как учёного. Дескать, он был замечательный поэт, выдающийся организатор отечественной науки, но подлинных открытий – равных, например, открытиям Ньютона или Менделеева – не совершил. Так ли это? И почему практически всё, совершённое Ломоносовым, десятилетия спустя пришлось заново открывать западным учёным?

В мае 1764 года Ломоносов находился в зените славы. Он обласкан императрицей, положение его в Академии прочно как никогда. Только что он получил известие о том, что Стокгольмская и Болонская Академии избрали его своим почётным членом. Таким образом, Ломоносов стал первым русским учёным, добившимся международного признания. Но Михайло Васильевич отчётливо понимает, что дни его сочтены. Пора подводить итоги. Так появляется любопытный документ, который долгие годы пылился в академических архивах и был опубликован лишь столетие спустя.

«Обзор важнейших открытий, которыми постарался обогатить естественные науки Михайло Ломоносов, статский советник Её Императорского Величества всея России, действительный член Санкт-Петербургской Академии Наук и ординарный профессор химии, почетный член Академии Художеств, там же учрежденной, а также королевской Стокгольмской академии и Болонского института».

Из девяти открытий, перечисленных Ломоносовым, четыре относятся к области физической химии, одно – к теории электричества, одно – к минералогии и геологии, а оставшиеся три к гравиметрии – науке об измерении величин, характеризующих гравитационное поле Земли. Любопытно, что открытое им наличие атмосферы у Венеры в этот список Ломоносов даже не включил. А ведь в настоящее время это единственное его достижение, в котором приоритет Ломоносова безоговорочно признан мировой наукой.

Итак, главным итогом своей деятельности – целых четыре пункта из итогового списка – учёный считал открытия в области физической химии. То есть выдвинутую им корпускулярно-кинетическую теорию и закон сохранения массы. Для своего времени это были воистину революционные идеи. Беда лишь в том, что гениальные прозрения Ломоносова оставались лишь идеями – запечатлёнными на бумаге и подтверждёнными несколькими лабораторными опытами. А наука того времени уже начинала переходить на математическую основу. Ньютон и Лейбниц создали высшую математику, позволяющую сравнивать между собой бесконечно малые величины. Хотя в Марбурге Ломоносов проходил стажировку у Христиана Вольфа, ученика Лейбница, высшей математике он там не обучился. В результате, открытия Ломоносова так и не вылились в чеканный язык формул и уравнений – а значит, не могли оказывать влияния на последующее развитие науки. По крайней мере – влияния, сопоставимого с тем же Ньютоном или Лейбницем.

Математика, кажется, едва ли не единственная из наук, в которой Ломоносов не совершил никаких открытий. Скорее всего, она его попросту мало интересовала. Михайло Васильевич воспринимал математику не как науку – скорее, как удобный инструмент, к которому необходимо прибегать при надобности. И – не более того. До нас дошла следующая история. Некогда великий Ньютон прислал Петру I для библиотек России шесть экземпляров своей главной книги: «Математические начала натуральной философии». Ломоносов, жадно проглатывавший уйму научной литературы, по преданию, отложил это сочинение в сторону, заметив: «Премудрость сия великая есть». Мог ли он догадываться, что подобное легкомыслие столетия спустя станет причиной драматического непризнания его заслуг перед наукой?

Наука тем и отличается от искусства, что она интересуется всеобщими, универсальными явлениями. В то время как искусство – уникально. Проще сказать: не упади так вовремя яблоко на голову Ньютону – закон всеобщего тяготения всё равно был бы открыт. Возможно, несколькими годами позже. Возможно – не Ньютоном, а кем-то ещё. В то время как скульптуры Микеланджело – или, допустим, оды Ломоносова – могли быть созданы исключительно ими самими, и более никем. Ровно поэтому в науке столь важно отстаивание собственного приоритета. Дело даже не в личном тщеславии – просто самой передовой идее недостаточно всего лишь возникнуть в твоей голове и быть занесённой на бумагу. Необходимо отстаивать её правоту, вербовать сторонников этой идеи, чтобы – в итоге – она стала для всех очевидна. Только тогда можно сказать, что ты произвёл переворот в науке.

Михайло Васильевич это прекрасно понимал. Недаром он так любил публично показывать свои опыты, устраивая из этого подобие театрального представления. Помещение для проведения физических опытов в Академии так и именовалось театром – сюда со всей столицы сбирались любители наук и искусств, чтобы наблюдать за растворением монеты в кислоте, либо какой ещё невидалью. Беда в том, что большая часть светской публики относилась к опытам учёного как к представлению модного фокусника.

Схожая история случилась и с другим его важным начинанием. Ломоносов предложил проводить в Академии публичные лекции на русском языке, открытые для всех желающих. На первую лекцию по физике в 1746 году собрался цвет петербургского общества во главе с только что назначенным Президентом Академии Наук – восемнадцатилетним графом Кириллом Разумовским. Братом фаворита и тайного супруга императрицы Елизаветы. Лекция имела шумный успех, о ней много говорили в обществе, однако продолжения не последовало. Графу Кириллу Григорьевичу было недосуг – он ведь, помимо Академии, был ещё и гетманом Войска Запорожского. Практически, наместником Малороссии. А допустить того, чтобы лекции читались в его отсутствие, граф не желал.

Сегодня нам почти невозможно представить те нечеловеческие условия, в которых Ломоносов начинал свой поход за создание отечественной науки. В конце жизни он не поленился написать «Историю академической канцелярии», в которой подробно перечислил все интриги и хитрости начальства, все притеснения, обманы и несправедливости. Но беда заключалась не только в том, что Академией управляли корыстные интриганы. Сама Россия воспринималась европейскими учёными как эдакий медвежий угол. Сюда, конечно же, можно было поступить на службу за приличное жалование, но ожидать, что здесь возникнут какие-то проблески мысли – занятие бесполезное.

В этом были искренне убеждены все академические начальники Ломоносова. Они не в состоянии были понять, чего хочет этот возмутитель спокойствия, и в каждой его инициативе видели подкоп под себя лично. Оценить широту научных устремлений Ломоносова мог лишь подлинный учёный – сопоставимый с ним по масштабу. Так и случилось в 1747 году. Тогда всесильный секретарь академической канцелярии Шумахер отправил рукописи Ломоносова на отзыв великому Леонарду Эйлеру. У Шумахера был свой расчёт. Он не сомневался, что европейская знаменитость сочтёт труды мужика-выскочки пустыми и вздорными – тогда можно будет отстранить Ломоносова от профессорства, оставив его при Академии в качестве переводчика. Каковы же были изумление и досада Шумахера, когда четыре месяца спустя он получил ответ Эйлера:

«Все сии сочинения не токмо хороши, но и превосходны, ибо он изъясняет физические и химические материи самые нужные и трудные, кои совсем неизвестны и невозможны были к истолкованию самым остроумным ученым людям, с таким основательством, что я совсем уверен в точности его доказательств. При сем случае я должен отдать справедливость Ломоносову, что он одарован самым счастливым остроумием для объяснения явлений физических и химических. Желать надобно, чтобы все прочие Академии были в состоянии показать такие изобретения, которые показал господин Ломоносов».

Расстроенный Шумахер пытался скрыть этот лестный отзыв – и лишь по случайности он стал известен Ломоносову. Между двумя учёными завязалась оживлённая переписка, которая продолжалась до кончины Михайлы Васильевича. Хотя Ломоносов и не владел научным математическим аппаратом, Эйлер – сам бывший в первую очередь выдающимся математиком – целил в его трудах «счастливое сочетание теории с экспериментом». Более всего его привёл в изумление сформулированный Ломоносовым «всеобщий естественный закон» – тот самый закон сохранения материи, который опровергал теорию флогистона.

Теперь у Михайлы Васильевича были развязаны руки – в полемике со своими оппонентами он мог опираться на общепринятый авторитет Эйлера. Однако, что любые его теоретические труды воспринимались академическим начальством как досужее умствование и покушение на авторитеты. Гораздо важнее были учёные работы, которым можно было немедля найти практическое применение. И Ломоносов, всегда стремившийся проверять теорию практикой, такое применение находил.

У Пушкина, много размышлявшего над судьбой Ломоносова, есть короткое стихотворение «Отрок»:

 

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;

Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:

Будешь умы уловлять, будешь помощник царям!

 

Прямого посвящения здесь нет – однако связь стихов с судьбой холмогорского самородка очевидна. Пушкин чрезвычайно идеализирует взаимоотношения великого учёного с властью. Никаким «советником» ни императрице Елизавете, ни кичившейся своей учёностью Екатерине Ломоносов, конечно же, не был. При дворе Михайлу Васильевича ценили за две вещи. За умение ловко складывать стихи на случай – и за особенное искусство при подготовке праздничных фейерверков. Тут его познания в области химии оказались востребованы в полной мере.

Стрелка Васильевского острова в XVIII веке была одним из самых значимых мест в Петербурге. Ростральных колонн, ставших одним из символов Петербурга, тогда ещё не было – их возведут лишь в 1810 году. Однако здесь удобно было причаливать кораблям, поэтому в 1733 году сюда с Березового острова переместился порт. Возвели здание Биржи, построили таможню и пакгаузы. Ежегодно сюда приходило более тысячи кораблей. И ещё – здесь был устроен Театр фейерверков.

Огненные потехи вошли на Руси в моду со времён Петра Великого. Иллюминации прославляли победы русского оружия, либо изображали какие-то сцены из античной мифологии. Посредством разнообразных химических и оптических ухищрений в воздухе из разноцветных огней возникали человеческие фигуры, гигантские венки и гирлянды, а завершалось всё сияющим императорским вензелем. С противоположной набережной Невы на это великолепие глазела восторженная толпа. Эффект ломоносовских фейерверков можно сравнить разве что с праздничными проделками Гэндальфа на дне рождения Бильбо в Хоббитании. Либо – с грандиозными световыми шоу Жана-Мишеля Жарра. Вот фрагмент из письма современника, написанного под непосредственным впечатлением от увиденного:

«Иллюминация была в самом деле достойная зрения, и я глаза свои растерял, смотря и любуясь на оную. Она сделана была из разноцветных фонарей, которые толикими же разными огнями быть казались. По обоим краям представлено было два храма, а посредине в превеликом возвышении превеликая картина, изображающая родосского колосса, стоящего ногами своими на двух краях гавани, простирающейся в прошпективическом виде от оного до самых храмов и прикасающейся другими концами к оным… Такой огромной и великолепной я не видывал и потому смотрел на оную с великим восхищением».

А вот и проект этой самой иллюминации, составленный Ломоносовым ко дню тезоименитства Ея Императорского Величества сентября 5-го дня 1752 года.

«Представить в перспективном виде пристань, двумя плотинами в море простирающимися укрепленную; на конце пристани, что к морю, изобразить великий Колосс, стоящий обеими ногами на обоих концах плотин, который правою рукою возвышает вензелевое Имя Ея Императорскаго Величества, а левою – светлым пламенем горящий факел. Внутрь пристани поставить по правую сторону Храм Мира, по левую – Храм Изобилия с принадлежащими к тому признаками и украшениями. Колосс может быть способнее изображен на полотне, а прочее все – фонарями. Знаменование сего символического изображения в следующих стихах кратко содержится».

Дальше следовали, собственно, стихи:

 

Ты именем и всем, Монархиня, покой;

Твой слух, как исполин, касаясь звезд главой,

Лучем доброт Твоих вселенну освещает

И именем моря и земли наполняет:

«Спасайтесь здесь от бурь; у нас Елисавет

Отраду в тишине с довольством подает».

 

Таких поздравительных од в стихотворном наследии Ломоносова множество. Другой возможности привлечь августейшее внимание к насущным проблемам отечественной науки у него попросту не было. Безудержно льстя императрице, Ломоносов пытался внушить ей мысль о необходимости развития в стране образования. Порой даже осмеливался украдкой поучать:

 

Науки юношей питают,

Отраду старым подают,

В счастливой жизни украшают,

В несчастный случай берегут…

 

Это – из «Оды на день восшествия на Всероссийский престол Елизаветы Петровны». Отсюда же знаменитое:

 

Дерзайте, ныне ободрены,

Реченьем вашим показать,

Что может собственных Платонов

И быстрых разумом Невтонов

Российская земля рождать.

 

Для того чтобы российская земля и вправду могла рождать «быстрых разумом Невтонов», Ломоносов сделал больше, чем кто-либо в отечественной истории. Парадоксально, но все его научные достижения воспринимались не только современниками, но и потомками как некое приложение к стихотворчеству. Так, благодаря фантастическому успеху написанной ещё в Германии «Оды на взятие Хотина», Михайле Васильевичу простили все его дисциплинарные проступки во время заграничной стажировки.

Именно поэзия помогала Ломоносову обрести влиятельных покровителей в высших эшелонах власти. В 1750 году к нему – общепризнанному первому поэту России – приходит скромный юноша с просьбой оценить его, довольно несовершенные, вирши. Ломоносов отнёсся к юноше благосклонно – и не пожалел об этом. Никто и подозревать не мог, что вскоре тот станет сиятельным графом Иваном Шуваловым, последним фаворитом любвеобильной императрицы Елизавет. Самым бескорыстным и верным покровителем Ломоносова. Благодаря личному участию Шувалова стало возможным открытие Московского Университета. Ломоносов разработал его проект, а Шувалов сумел добился воплощения этого проекта в жизнь и стал первым куратором Университета.

Дружба между людьми, столь различными по возрасту и социальному положению, оказалась возможной исключительно благодаря поэзии. При этом во взаимоотношениях всевластного вельможи с сыном простого мужика не было даже тени покровительства и униженности. Вот как с восторгом писал об этом Пушкин:

«Ломоносов был иного покроя. С ним шутить было накладно. Он везде был тот же: дома, где все его трепетали; во дворце, где он дирал за уши пажей; в Академии, где не смели при нем пикнуть… Ломоносов, рожденный в низком сословии, не думал возвысить себя наглостию и запанибратством с людьми высшего состояния. Но зато умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей... Послушайте, как пишет он Шувалову, высокому своему патрону, который вздумал было над ним пошутить. “Я, ваше высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у Господа моего Бога дураком быть не хочу”».

К сожалению, быть дураком всё же приходилось. Связано это с малоизвестной страницей биографии Ломоносова – его попыткой основать собственный бизнес. 30 апреля 1756 года молния, ударившая в шпиль колокольни Петропавловского собора, вызвала пожар и причинила серьезный ущерб всему зданию. Для Ломоносова злополучный удар молнии обернулся надеждой на спасение от конфискации имущества и неминуемого банкротства. Начиналась вся эта история в конце 1752 года, когда Михайло Васильевич преподнёс графу Шувалову своё стихотворное письмо «О пользе стекла».

 

Неправо о вещах те думают, Шувалов,

Которые Стекло чтут ниже Минералов,

Приманчивым лучом блистающих в глаза.

Не меньше польза в нем, не меньше в нем краса.

 

Опрометчиво считать эту поэму рифмованной рекламой стекольного дела. Совсем недавно граф Михаил Воронцов привёз из Италии образцы флорентийской мозаики, восхитившие императрицу и весь двор. Тогда же Ломоносов – к всеобщему изумлению – заявил во всеуслышание, что сам сумеет сделать подобную красоту. Вероятно, он вспомнил, как во время краткого пребывания в Киево-Могилянской Академии любовался чудесными мозаиками византийских мастеров. Ломоносову никто не поверил: на Руси секрет мозаики считался давно утраченным, а итальянские мастера не выдали бы его даже под пыткой. Михайло Васильевич воспринял всеобщее недоверие как личный вызов – и немедленно приступил к опытам по окрашиванию стекла окислами металлов.

Оказалось, что великий учёный может быть не просто человеком увлекающимся – а едва ли не маньяком. Страсть Ломоносова к стеклу поражает. В результате бесчисленных опытов он сумел не только раскрыть секрет изготовления смальты для мозаик, но и создать уникальный телескоп собственной конструкции, «ночезрительную трубу» плюс ещё с десяток прежде невиданных оптических приборов.

Любовь Ломоносова к стеклу была столь велика, что он, намеренно вызывая изумление окружающих, даже кафтан носил со стеклянными пуговицами. Заново открыв секрет изготовления цветного стекла, Ломоносов, памятуя о разрешении 1723 года, подписанном рукою Петра I, «всякого чина людем в России... фабрики и манифактуры заводить и распространять», обратился в Сенат с прошением:

«…желаю я, нижайший, к пользе и славе Российской империи завесть фабрику делания изобретенных мною разноцветных стекол и из них бисеру, пронизок и стеклярусу и всяких других галантерейных вещей и уборов, чего еще поныне в России не делают, но привозят из-за моря великое количество ценою на многие тысячи».

В деревне Усть-Рудицы Копорского уезда неподалёку от Ораниенбаума стараниями графа Шувалова Ломоносову был выделен земельный надел под строительство фабрики. 17 декабря 1752 года он получает на устройство стекольной фабрики от Мануфактур-коллегии беспроцентную ссуду в 4000 рублей. По тем временам это были огромные деньги. Так Ломоносов одновременно становится помещиком и фабрикантом.

Место под строительство фабрики выбиралось с особой тщательностью. Здесь сливаются воды двух речушек: Рудицы и Чёрной. Крестьян можно было переселить из других деревень, а вот проточную воду в другие деревни не подведешь. Ломоносов же с самого начала решил строить фабрику с использованием водяных механизмов. 6 мая 1753 года строительство началось, а уже через десять месяцев, в феврале 1754-го Михайло Васильевич представил первые образцы продукции.

Забросив занятия в Академии, Ломоносов проводит уйму времени в Усть-Рудице. Он не только стремится наладить производство, но и обучает крестьян химии. Фабрика производит бисер и стеклярус, стеклянные пуговицы и посуду. Всё это – на уровне, далеко превосходящем любые европейские аналоги. Употреби Ломоносов все свои силы и волю лишь на развитие этого дела – он, несомненно, стал бы одним из богатейших людей России. Однако гениальный учёный, к сожалению, оказался начисто лишён предпринимательской жилки. Наладить торговлю своей продукцией ему так и не удалось. А ссуду надо было отдавать. Ломоносов попал в жуткую долговую кабалу, из которой не сумел выбраться до конца жизни.

Именно поэтому молния, ударившая в шпиль Петропавловского Собора, становится для него спасением. Представленный Ломоносовым проект по реконструкции собора выигрывает на объявленном Сенатом конкурсе. Согласно проекту, собор весь должен быть украшен мозаиками, прославляющими деяния Петра Великого. Деньги, обещанные под проект, как-то помогают Михайле Васильевичу сводить концы с концами. Он не вылезает из мозаичной мастерской. Создаёт великолепный мозаичный портрет Петра Великого, хранящийся ныне в Эрмитаже, приступает к работе над своей прославленной «Полтавской баталией».

К сожалению, этому грандиозному проекту не суждено было воплотиться в жизнь. Началась Семилетняя война с Пруссией, и в казне попросту не оказалось денег на какие-то мозаики. «Полтавская баталия» так и осталась стоять в мастерской Ломоносова на Мойке. И это – не единственный случай несвершённых великих планов. Незадолго до кончины Михайло Васильевич говорил Якобу Штелину: «Друг, я вижу, что я должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть. Жалею токмо о том, что не мог я совершить всего того, что предпринял я для пользы Отечества, для приращения наук и для славы Академии, и теперь при конце жизни моей должен видеть, что все мои полезные намерения исчезнут вместе со мной...»

Трагедия Ломоносова именно в том и состояла, что его замечательные начинания требовали непременно личного участия. Без него всё немедленно разваливалось. А сил и времени оставалось всё меньше. Ведь в последние годы жизни на попечении Ломоносова находился и университет при Академии наук, и Географический департамент. И всё это – на фоне непрерывных унизительных просьб об отсрочке выплаты ссуды.

Разговор о роли Ломоносова в истории науки остаётся открытым. Его гениальные догадки, и даже совершённые им открытия не вошли вовремя в мировой научный обиход. В науке он был скорее философом и поэтом, чем систематизатором. Однако для становления отечественной школы естествознания Ломоносов значил гораздо больше, чем любой из учёных мирового уровня. Одной из наиболее поразительных черт Ломоносова является универсальность его натуры и широта сферы научных интересов. Сюда входят химия и история, астрономия и поэзия. За всю историю человечества единственной фигурой, сопоставимой с Ломоносовым по всеохватности интересов, может считаться, пожалуй, лишь великий Леонардо да Винчи. Человечество до сих пор восхищается его картинами – и практически ничего не знает о научных достижениях. Единственным изобретением Леонардо, получившим признание при жизни, стал колесцовый замок для пистолета. Точно так же и Михайлу Васильевича ценили за изобретательность в устройстве фейерверков.

Зато стихами Ломоносова зачитывался не только двор, но и все образованные люди России. Их печатали на лучшей бумаге, их украшали дорогими переплётами и преподносили – наравне с драгоценностями – как лучший подарок. Можно сказать, что без него попросту не было бы великой русской литературы. Сегодня стихи Ломоносова, за исключением нескольких общеупотребительных цитат, практически забыты. Но вслушаемся в них – и мы поймём, что он по праву был удостоен звания первого поэта России:

 

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,

Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!

Препровождаешь жизнь меж мягкою травою

И наслаждаешься медвяною росою.

Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,

Но в самой истине ты перед нами царь;

Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен!

Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен,

Что видишь, всё твое; везде в своем дому,

Не просишь ни о чем, не должен никому.

 

 

Окончание следует