Виктор КУЛЛЭ

 

Поэт, переводчик, литературовед, сценарист. Окончил аспирантуру Литинститута. Кандидат филологических наук. В 1996 г. защитил первую в России диссертацию, посвященную поэзии Бродского. Автор комментариев к «Сочинениям Иосифа Бродского» (1996–2007). Автор книг стихотворений «Палимпсест» (Москва, 2001); «Всё всерьёз» (Владивосток, 2011). Переводчик Микеланджело, Шекспира, Чеслава Милоша, Томаса Венцловы, англоязычных стихов Иосифа Бродского. Автор сценариев фильмов о Марине Цветаевой, Михаиле Ломоносове, Александре Грибоедове, Владимире Варшавском, Гайто Газданове, цикла документальных фильмов «Прекрасный полк» – о судьбах женщин на фронтах войны. Лауреат премий журналов «Новый мир» (2006) и «Иностранная литература» (2013), итальянской премии «Lerici Pea Mosca» (2009), «Новой Пушкинской премии» (2016). Член СП Москвы и Русского ПЕН-центра.

 

 

 

МИХАЙЛО ЛОМОНОСОВ: ПЕРВЫЙ КУЛЬТУРНЫЙ ГЕРОЙ

Продолжение

 

II. «Наследник Петра Великого»

 

25 сентября 1742 года на квартире у садовника Санкт-Петербургской Академии Иоганна Штурма протекала дружеская пирушка. Неожиданно на пороге появился незваный гость. Ухватив деревянную болванку, на которую аккуратный немец вешал свой парик, он разогнал гостей, сокрушил мебель, перебил в доме все зеркала и изрубил шпагой дверь. Беременная жена Штурма спаслась от погрома через окно. Лишь прибежавшие на шум пятеро солдат караула смогли утихомирить буяна. Избитого и окровавленного, его доставили в участок. Хулиганом оказался Михаило Ломоносов.

Поразительно, но даже после этой откровенной уголовщины Ломоносов остаётся безнаказанным. Дело, заведённое по поводу погрома в квартире Штурма, кладут под сукно. Оно будет мирно пылиться в архивах Тайной Канцелярии до 1780-х годов, когда не останется в живых никого из участников коммунальной драки.

Бонов дом, где случилось это вопиющее хулиганство, зачастую именовали ещё «ботаническим домом». Дело в том, что на всём участке между Средним и Малым проспектами Васильевского острова был разбит первый в Петербурге ботанический сад – о ту пору его именовали «академическим огородом». Соответственно, квартировали здесь по преимуществу профессора ботаники. Уж кем-кем, а ботаником Ломоносова назвать трудно. Постоять за себя он умел. Вот один из малоизвестных эпизодов его биографии в изложении современника:

«Однажды в прекрасный осенний вечер пошёл он один-одинёшенек гулять к морю по Большому проспекту Васильевского острова. На возвратном пути, когда стало уже смеркаться, и он проходил лесом по прорубленному проспекту, выскочили вдруг из кустов три матроса и напали на него. Ни души не было видно кругом. Он с величайшею храбростию оборонялся от этих трёх разбойников: так ударил одного из них, что он не мог не только встать, но даже долго не мог опомниться; другого так ударил в лицо, что тот весь в крови изо всех сил побежал в кусты; а третьего ему уже не трудно было одолеть; он повалил его (между тем, как первый очнувшись, убежал в лес), и держа под ногами, грозил, что тотчас же убьёт, если не откроет он ему, как зовут двух других разбойников и что они хотели с ним сделать. Этот сознался, что они хотели только его ограбить, а потом отпустить. “А, каналья, вскричал Ломоносов, так я же тебя ограблю!” И вор должен был тотчас снять свою куртку, холстинный камзол и штаны, и связать всё это в узел своим собственным поясом. Тут Ломоносов ударил ещё полунагого матроса по ногам, так что тот упал и едва мог сдвинуться с места, а сам, положив на плеча узел, пошёл домой со своими трофеями, как с завоёванною добычею...»

И всё-таки одно дело: справиться с грабителями, и совсем другое – безнаказанно колотить академических служащих. Не говоря уже о солдатах караула. Такое, конечно же, мог позволить себя любой потомственный дворянин: достаточно вспомнить, как во времена императрицы Анны Артемий Волынский избивал и унижал поэта Тредиаковского. Но ведь Ломоносов-то был из простолюдинов. Очевидно, здесь не могло обойтись без какого-то чрезвычайно могущественного покровителя. Однако кто был этим таинственным покровителем? Феофан Прокопович давно уже отошёл в мир иной, а императрица Елизавета, только что вступившая на престол, оценить по достоинству Ломоносова ещё не могла. Даже посвящённая ей ломоносовская ода будет завершена лишь пару месяцев спустя после драки в доме Штурма – в декабре того же года.

Сведений о драчливости Ломоносова во время учёбы в Славяно-греко-латинской Академии не сохранилось. Хотя там ему не раз приходилось сносить насмешки соучеников – но не поднимать же руку на малолеток. А вот во время стажировки в Германии, попав в вольную студенческую среду, Михайло Васильевич распоясался чрезвычайно. Даже профессор Христиан Вольф, покровительствовавший Ломоносову, вынужден был пожаловаться в Петербург на драчливость российских стажёров, вгонявших в страх население доброго города Марбурга.

Новый скандал разгорелся во Фрайбурге, в доме профессора Генкеля, к которому Ломоносов прибыл для продолжения учёбы. Генкель поручил «русскому выскочке» заняться растиркой сулемы – примитивной работой, предназначенной для подмастерий. Ломоносов счёл это требование оскорбительным. Он приехал в Германию ради знаний, а не для того, чтобы стать слугой у чванливого немца. Разразился дикий скандал: как явствует из донесения, отправленного Генкелем в Академию, Ломоносов «страшно шумел и ругался», угрожал профессору и его семье, а потом и вовсе отказался у него учиться. Покинул Фрайбург и отбыл в неизвестном направлении.

Для Ломоносова произошедшее в доме Генкеля было отнюдь не красивым поступком – это было преступлением. За его учёбу казна перечисляет немалые деньги, а беспаспортный студент слоняется невесть где, и даже осмеливается поднять руку на непосредственного начальника. Не говоря уже о впустую потраченных средствах – какой урон для образа России в глазах просвещённой Европы!

Впрочем, это было не первое, и не последнее правонарушение Ломоносова. С точки зрения законов Российской Империи, он стал преступником с сентября 1731 года – когда окончился срок паспорта, выправленного им в Холмогорской канцелярии перед бегством в Москву. С этого момента Ломоносов числился в списке беглых, уклоняющихся от подушной подати. За подобное в те годы полагалась если не каторга – то, как минимум, порка и солдатчина. Следующим, гораздо более серьёзным преступлением стала попытка выдать себя за дворянского сына – которая тоже сошла Ломоносову с рук. А после ухода из Фрайбурга Михайло совершил ещё одно тяжкое преступление – на сей раз, против законов православия. Здесь не обошлось без любовной истории.

О фантастических успехах Ломоносова в учёбе писали едва ли не все его биографы. Однако не стоит забывать, что речь идёт о юноше, давно вступившем в пору взросления – чрезвычайно здоровом, наделённом огненным темпераментом и не лишённом всех соблазнов своего возраста. Судя по всему, первый опыт общения с женским полом произошёл у Михайлы довольно рано. Это и неудивительно – он отличался атлетическим телосложением и резко выделялся среди сверстников. Старообрядческое воспитание не могло здесь служить серьёзной помехой: раскольники-беспоповцы отрицали лишь институт церковного брака, но вовсе не требовали от мирян целомудрия. В 1757 году, вспоминая о временах отрочества, академик Ломоносов писал: «Я, будучи лет четырнадцати, побарывал и перетягивал тридцатилетних сильных лопарей. Лопарки хотя летом, когда солнце не заходит, весьма загорают, ни белил, ни румян не знают, однако мне их видеть нагих случалось и белизне их дивиться, которою они самую свежую треску превосходят – свою главную и повседневную пищу».

Довольно трудно поверить, что, очутившись в Москве, юноша двадцати лет отроду мог избегнуть мирских соблазнов и проводил все дни в монастырской библиотеке, занимаясь зубрёжкой латинских текстов. Вспоминая о годах ученичества, Ломоносов писал: «Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели».

Вероятно, именно эти «пресильные стремления» послужили поводом к сочинению его первого дошедшего до нас стихотворения. Михайла, двадцати трёх лет отроду, в аллегорической форме рассказывает в нём об отступлении от установленных правил ради какой-то сладкой жизни:

 

Услышали мухи

Медовые духи,

Прилетевши, сели,

В радости запели.

Егда стали ясти,

Попали в напасти,

Увязли бо ноги.

Ах! – плачут убоги, –

Меду полизали,

А сами пропали.

 

В первой публикации к этим стихам дано пояснение: «Сочинение господина Ломоносова в Московской академии за учиненный им школьный проступок». В чем, собственно, состояла провинность, неизвестно. Однако очевидно, что – при всём усердии к наукам – молодость брала своё.

Что же было ожидать от Германии, пронизанной духом вольнолюбивого и ветреного студенчества? На первый взгляд, Ломоносов целиком посвящает себя учению. Он впитывает знания, буквально как губка. Вот как, на основании рапорта в Академию наук от 15 октября 1738 года, выглядит его обычный студенческий день в Марбурге.

«Утром с 9 часов до 10 – занятия экспериментальной физикой, с 10 до 11 – рисованием, с 11 до 12 – теоретической физикой; далее – перерыв на обед и короткий отдых; пополудни с 3 до 4 часов – занятия метафизикой, с 4 до 5 – логикой». Помимо этого Ломоносов находил время для занятий французским языком, брал уроки фехтования и танцев. А если учесть, что за время учёбы он написал и отправил в Академию несколько серьёзных диссертационных сочинений, что тогда же самостоятельно разрабатывал теорию российского стиха – свободного времени на любовные приключения у Михайлы, кажется, попросту не было.

Тем не менее, роман случился – да ещё такой, что после него до конца дней своих Ломоносов оставался преступником в глазах православной Церкви. В феврале 1739 года Михайло вступил в брак с Елизаветой-Христианой Цильх – дочерью своей квартирной хозяйки, вдовы марбургского пивовара, бывшего церковного старосты и члена городского совета. С современной точки зрения всё выглядит вполне пристойно. В том, что заезжий студент совратил молоденькую фройляйн, нет ничего необычного. А заключение брака с соблазнённой девицей и вовсе заслуживает всяческой похвалы. Остепенился юнец и решил загладить свой грех. Но ведь брак этот был заключён с лютеранкой, по протестантскому обряду – и за одно это на родине Михайлу ждало чрезвычайно суровое наказание. У всех на памяти было, как за аналогичный проступок князь Михаил Алексеевич Голицын был переведён в придворные шуты, а семья его отправлена в северную ссылку. Недаром Ломоносов долгое время держал свой брак в тайне – а когда о нём властям донесли враги по Академии, спасло лишь личное заступничество Императрицы.

Получается, что Михайло Васильевич со всех сторон был преступником, которого следовало давно заковать в железа или забрить в солдаты. А он, тем не менее, продолжает вести себя чрезвычайно вызывающе: конфликтует с высокопоставленным академическим начальством, совершает проступки, которые с точки зрения современного уголовного кодекса являются ничем иным, как злостным хулиганством. А по тем временам – и вовсе нарушением всех существующих устоев. И неизменно выходит сухим из воды. Почему?

Самое невероятное из предположений, объясняющих фантастическую безнаказанность Ломоносова, принадлежит архангельскому журналисту и историку Василию Корельскому. Он является прямым потомком Семёна Корельского – отца той самой «лихой мачехи» Ирины, чей дурной нрав, якобы, стал одной из причин ухода Ломоносова из дома. В середине ХХ века в архангельской газете «Правда Севера» и еженедельнике «Советский рыбак» Корельский опубликовал ряд статей, в которых сообщалось, что ещё в 1932 году он нашёл в семейных бумагах старинное письмо, где прямо указывается, что «Михайло Ломоносов есть плод царя Петра I».

Справедливости ради следует сказать, что слухи о том, что Ломоносов является незаконнорождённым сыном Петра Великого, ходили в народе давно. Этим легко объясняется и его чудесное поступление в Академию, и иные загадочные страницы биографии. Источник легенды вполне прозрачен: Пётр многократно бывал в Архангельске, он лично трудился на верфи купцов Осипа и Фёдора Бажениных, стоящей в устье реки Вавчуги – всего тринадцатью верстами выше Холмогор. Известно, что во времена юности Ломоносов жадно собирал истории о пребывании Петра на Севере. Позже он использовал эти наброски для своих исторических сочинений и при работе над незавершённой героической поэмой «Петрида».

В стихотворном наследии Ломоносова есть строки поистине загадочные:

 

Меня оставил мой отец

И мать еще в младенстве,

Но восприял меня Творец

И дал жить в благоденстве.

 

Как же так? Ведь в действительности это Михайло бросил отца и ушёл с обозом в Москву. Конечно, Василий Дорофеевич относился к сыну весьма сурово, часто бил его – но таково в те годы было нормальное поморское воспитание. И всё-таки в этой истории таится какая-то загадка. Ведь Михайло был единственным сыном и наследником – а после его ухода в Москву Василий Дорофеевич ни разу не предпринял попытки как-то примириться с сыном, узнать о его судьбе или хотя бы попросту послать с оказией денег. При этом, словно замаливая некий непонятный грех, он жертвовал огромные по местным меркам деньги на строительство церкви.

Известно, что в общей сложности Василий Дорофеевич пожертвовал в церковную казну свыше восемнадцати рублей – для сравнения, холмогорский архиепископ Варнава ограничился всего двумя целковыми. А в это время Михайло несказанно бедствует в Москве. Вот как он, годы спустя, он сам вспоминал об этом:

«С одной стороны, отец, никогда детей кроме меня не имея, говорил, что я, будучи один, его оставил, оставил все довольство (по тамошнему состоянию), которое он для меня кровавым потом нажил и которое после его смерти чужие расхитят. С другой стороны, несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку квасу, прочее на бумагу, на обувь и другие нужды... С одной стороны, пишут, что, зная моего отца достатки, хорошие тамошние люди дочерей своих за меня выдадут, которые и в мою там бытность предлагали; с другой стороны, школьники, малые ребята, кричат и перстами указывают: смотри-де, какой болван лет в двадцать пришел латине учиться!»

Так может быть и вправду Василий Дорофеевич считал, что Михайло ему неродной? «Царским» происхождением Ломоносова легко объясняется неожиданное богатство Василия Ломоносова. В описи 1710 года он числится бедным тридцатилетним холостяком, живущим на подворье у своего дяди – а через десять лет, в описи 1722 года он уже один из богатейших людей в крае. У него собственная усадьба, рыбные промыслы, самый крупный в Архангельске двухмачтовый корабль на 90 тонн. Приблизительная стоимость судна составляла тогда 500 рублей – деньги огромные! Как сумел Василий Ломоносов нажить такое богатство? Неужели и впрямь «кровавым потом»? Или же всё объясняется гораздо проще – платой за царёв грех?

И, наконец, самое главное: почему разрыв между отцом и сыном произошёл на всю жизнь? Почему Михайло «сшибал рубли» – практически, подаяние – у заезжих архангельских мужиков, а у отца ни разу не попросил ни копейки? Можно предположить, что здесь нашла коса на камень – характеры у обоих оказались железными. Но откуда такая взаимная неприязнь?

Обратимся к фактам. Благо, биография Петра Великого известна практически досконально. Государь был в Архангельске трижды: в 1693, 1694 и 1702 годах. Новый 1711 год он встретил в Петербурге, а 17 января выехал в Москву, где и пробыл до своей свадьбы с Екатериной 16 марта 1711 года. Так что возможностей к тайной отлучке на Север для зачатия Ломоносова у него попросту не было. Самолёты ещё не летали, да и о железных дорогах никто не слыхивал.

У сторонников «царского» происхождения Ломоносова на это имеется свой ответ. Василий Корельский разыскал в архивах упоминание о встрече Петра Великого с неким северным обозом, который возглавлял царёв любимец Фёдор Баженин. Встреча произошла в феврале 1711 года в местечке Усть-Тосно под Петербургом, а в числе обозников числились Лука Ломоносов и некая Елена. Затеяно всё это было, якобы, старообрядцами, решившими таким образом склонить царя «на дружбу и заступничество» – а заодно и подарить ему наследника престола.

Далее в письме, разысканном Корельским, сообщается, что царь отдыхал в Усть-Тосно неделю, а когда стало известно, что «сирота добротной красоты и статности» Елена понесла ребёнка, распорядился подыскать ей жениха. Им и стал Василий – родной племянник Луки Леонтьевича Ломоносова, которому отведена в этой истории неблаговидная роль царёва сводника. В ноябре 1711 года у Ломоносовых родился сын, а на имя куростровского земского старосты Луки Леонтьевича начала поступать помощь из государевой казны. И сирота Василий Ломоносов в одночасье становится местным богатеем.

История эта, достойная стать сюжетом лихого авантюрного романа, имеет множество несостыковок. Начнём с того, что в наследнике Пётр Великий об ту пору вовсе не нуждался – царевич Алексей был ещё жив, не говоря уже о том, что Пётр рассчитывал на детей от Екатерины. Вторая нелепость связана с тем, что Луке Ломоносову приписывают выполнение тайного умысла раскольников. Известно, что он был церковным старостой – и значит, напрямую быть связан со старообрядцами никак не мог. И, наконец, прямая хронологическая несостыковка: брак между родителями Ломоносова был заключён в ноябре 1710 года.

С другой стороны, записей о венчании родителей Ломоносова не существует – они сгорели в пожаре Димитриевской церкви в 1718 году. Строго говоря, мы вообще не знаем в точности, является ли Елена Ивановна, упоминаемая в духовной росписи Куростровского прихода 1719 года как жена Василия Дорофеевича, и дочь дьякона из Матигор Елена Сивкова одним и тем же лицом. Так что почва для легенды остаётся. Настораживает одно: почему Василий Корельский так и не опубликовал найденное в семейных бумагах загадочное письмо?

Живучесть легенды о царском происхождении Ломоносова находит косвенное подтверждение в том, что Михайло Васильевич буквально боготворил Петра. Можно сказать, «как отца родного». Посвящал ему поэмы, мозаичные картины, а однажды и вовсе сказал: «Ежели человека, Богу подобного по нашему понятию найти надобно, кроме Петра Великого – не обретаю!» Подтверждение этой фантастической истории находят и в портретном сходстве Ломоносова с Петром. Оба были высоченными, но с маленькими ступнями и кистями рук. А посмертные маски, снятые с них скульпторами, и вовсе невероятно схожи.

Согласно легенде, хранителем тайны считается Феофан Прокопович, принимавший у Петра предсмертную исповедь. Тайна была вовсе небезопасной: после смерти императора с престолонаследием в России наступила настоящая чехарда. Отпрыска Петра, пусть даже незаконного, могли попросту устранить по-тихому. Поэтому Прокопович хранил тайну до последних дней, и поведал её Елизавете Петровне лишь перед кончиной. А уж та, убедившись, что крестьянский сын быть претендентом на трон никак не может, взяла сводного брата под высочайшее покровительство.

25 ноября 1741 года Елизавета взошла на престол. Даже в заботах первых месяцев царствования она не забыла о Ломоносове. С 1 января 1742 года недавно прибывшего из-за границы Михайлу произвели в адъюнкты Академии наук с содержанием в 360 рублей в год – это были весьма большие деньги. В 1745 году императрица подписала Сенатский Указ о производстве Ломоносова в профессоры Академии, а спустя еще несколько лет присвоила ему дворянское звание «с выдачей 9 тысяч десятин земли и более 200 душ крепостных». Михайло был приближен ко двору, бытовали даже анекдоты, что ему доводилось по-свойски дирать за уши будущего императора Павла Петровича. Что уж тут удивляться, что дело о дебоше в квартире садовника Иоганна Штурма было замято?

Дальнейшее развитие легенды ещё фантастичнее: будущая императрица Екатерина, якобы, случайно прознала о тайне Ломоносова. На поминальном обеде по поводу кончины Елизаветы она отравила потенциального соперника медленно действующим ядом – после этого Михайло Васильевич обезножел и почти целый год не посещал Академию. Коварная императрица даже навещала изредка больного, чтобы убедиться в том, что отрава действует. Ну и, естественно, приказала конфисковать после его кончины все бумаги – опасаясь, что там может содержаться какой-то намёк на происхождение Ломоносова.

Подтверждения этой истории нет. Как, впрочем, нет и не предвидится её окончательного опровержения. В самом деле, если происхождение Михайлы являлось государственной тайной, любые нелепости и несостыковки можно с лёгкостью объяснить беспрецедентным уровнем секретности. В конечном счёте, Екатерина Великая с точки зрения закона сама была узурпаторшей, взошедшей на трон после свержения и убийства мужа, не говоря уже о томящемся в заточении императоре Иоанне Антоновиче.

Есть, однако, ещё одна история, которая заставляет задуматься о многом. И здесь наши полудетективные-полуконспирологические изыскания уходят в область прямой мистики. Хотя история подлинная.

В мае 1741 года, возвращаясь на корабле из Германии в Россию, Михаило Ломоносов увидел страшный и провидческий сон. Ему приснился Василий Дорофеевич, погибающий на безвестном острове после кораблекрушения. Отец просил сына похоронить его по-христиански. С первой же оказией в Холмогоры Ломоносов посылает письмо к тамошней артели, в котором подробно описывает положение и вид берегов острова, и убедительно просит, чтобы они наведались туда и предали земле тело отца. Осенью, отправляясь на промысел, поморы нашли тело Василия Дорофеевича на том самом острове, похоронили его и возложили на могилу большой камень.

История эта не ставит точку в вопросе о происхождении Ломоносова, однако несомненно, что ничего подобного произойти не могло, если бы – не смотря на все ссоры и обиды – этих людей не связывала подлинная любовь. Что до Петра, то Ломоносов и впрямь считал себя его истинным сыном, продолжателем начатых им дел. «За то терплю, – писал Михайло Васильевич, – что стараюсь защитить труды отца нашего – Петра Великого!» Отцом ведь можно быть не только по крови, но и по духу. И в этом смысле более подлинного наследника Петра Великого в отечественной истории сыскать трудно.

 

Продолжение следует