Ирина МИХАЙЛОВА

 

Родилась в Люберцах. Окончила Литинститут (семинар прозы А.Е.Рекемчука). Участник Совещания молодых писателей СП Москвы (2019). Публиковалась в журналах «Пролог», «Кольцо А», «Сибирские огни», «Пятью пять», «Нижний Новгород», «Юность», «Наш современник». Лонг-лист премий «Дебют», «Лицей», конкурса «Русский Гофман». Лауреат международной литературной премии «Радуга», победитель конкурса «Всемирный Пушкин». Живет в Москве.

 

 

 

Я СЛЫШУ!

Рассказ

 

Ира помнит свой первый звук так, как многие помнят своё первое слово.

Они шли с мамой через железнодорожные пути – переходили по опасному переходу на другую сторону. Мама шла чуть впереди, а маленькая Ира сразу за ней. Вдруг Ира услышала шум. Поезд! Мама шла, не замечая его. А он был уже совсем рядом. Тогда Ира закричала. Так пронзительно она закричала первый раз в своей жизни:

– Мама!

Мама обернулась. Она не слышала, но обернулась. Вибрация или чутьё. Она обернулась. И остановилась.

Поезд с грохотом пронёсся мимо, а Ира стояла, смотрела ему вслед и не могла пошевелиться от вдруг нахлынувших на неё чувств и звуков.

Мама может выговорить её имя – «Ира». Получается непохоже – «Ырра».

На языке жестов – зажатая ладонь с двумя прямыми пальцами (мизинцем и безымянным), зажатая ладонь с тремя пальцами (мизинцем, безымянным и указательным) и зажатые полностью пальцы. Всего три движения рукой. Родители назвали её так, потому что знали, что их дочери придётся с ранних лет выучить эти три движения, ведь дети любят называть своё имя…

Но Ира родилась слышащей.

Она знает, как сложно выучить язык жестов. Как трудно составлять слова – с непривычки болят пальцы, словно от игры на гитаре. Как тяжело понимать и различать эти жесты у другого человека. Но она старалась, ведь родителям произносить одно-единственное слово гораздо сложнее, но они произносят.

– Интернат до семи, – беззвучно говорит мама и показывает семь пальцев.

Ира кивает. В специальном интернете учится и живёт её младшая сестра Арина. Она в третьем классе. Ира забирает её каждое воскресенье днём, гуляет с ней, а вечером отводит назад. Арине не повезло – она родилась, как и предсказывали все – глухонемой.

Ира как-то спросила маму:

– Что значит ничего не слышать?

Мама закрыла уши руками и опустила голову низко-низко. Ира попыталась сделать также, но у неё закружилась голова. Потом, в ванной, она опускала голову в воду. И все звуки вокруг тут же стали глухо отдаваться где-то внутри. Нет, не правда, что глухие ничего не слышат. Они постоянно слышат. Это страшнее. Тишина – это покой. А они слышат непрекращающийся даже во сне гул.

А вдруг она тоже станет глухой? Ира никогда не спрашивала об этом. Только думала. Каждый день, каждый раз, когда приходила к врачу.

Каждый год её смотрят. Каждый год они с мамой едут в больницу, не в поликлинику, а в самую настоящую больницу, где Иру долго смотрит серьёзный врач. Он сначала заглядывает в уши специальным прибором, потом просит Иру отойти на несколько шагов и шёпотом произносит цифры. Ира должна повторить то, что она услышит.

– Тридцать пять, – говорит врач.

– Тридцать пять, – повторяет Ира.

– Сорок четыре, – шёпот становится тише.

– Сорок четыре.

– Шестьдесят три, – едва слышно.

– Шестьдесят три, – безошибочно слышит Ира.

Потом врач подносит к уху Иры прибор, который он называет камертон, стучит по нему пальцами и прикладывает к Ириной шее.

– Слышишь вибрацию?

Первый раз Ира очень испугалась. Чувствовать вибрацию – это хорошо или плохо? И осторожно, точно пробуя воду ногой, прошептала:

– Нет.

– Ты уверена? – спросил врач.

Он приложил камертон ещё раз. Где-то в глубине Ира почувствовала лёгкий отзвук, точно только что пролетел комарик. Тогда она сказала громко и уверенно.

– Слышу.

В пятнадцать лет Ира впервые, уже без мамы, пришла к врачу.

– Тебе нужно следить за собой, – говорил он. – Избегай травм и громких звуков. Не простужайся. Поняла?

Он говорил с ней, как с маленькой, наклонившись к самому уху, и тогда Ира сказала:

– Я поняла. Я вас слышу.

– Ты слышишь, но не слушаешь, – сказал врач, – тебе очень повезло, и ты должна всегда помнить об этом.

– А я могу стать… – Ира не хотела произносить это вслух.

Врач промолчал.

Ира хорошо помнила, как однажды мама, когда кто-то в толпе задел маленькую Иру локтём и попал по голове, долго плакала и гладила её уши. Она трогала их так, как будто видела первый раз. Ира говорила ей ещё неуверенным детским голосом:

– Мам, всё хорошо, мне совсем не больно.

Но мама всё трогала её уши, точно хотела убедиться, что они есть, что они не исчезли.

Арина родилась, когда Ире было шесть лет. А когда Ира перешла в третий класс, сестру отдали в интернат.

Ире сразу не понравилась эта школа. Когда они приехали оформлять Арину, директриса долго молча переговаривалась с мамой, а когда они всё решили, уже вслух сказала секретарше:

– И ведь двоих родила. Зачем? Вся семья глухая. Муж тоже.

Тогда Ира обернулась и сказала:

– Не вся.

В коридорах интерната очень тихо. Около каждой двери в класс вверху лампа, как при врачебном кабинете – и вместе со звонком на урок она загорается.

А на уроках наоборот – шумно, хотя в классе всего шесть человек. Учительница всё время говорит, говорит, говорит. Одни и те же слова – и дети, кто может, повторяет за ней.

Ира как-то подсмотрела урок – над дверями кабинетов прозрачные окошки.

Дети сидели на стульчиках, но не за партами, а друг за другом, изображая вагончики поезда. Держали в руках игрушки, у каждого своя – волк, заяц, лиса... Арине досталась маленькая кукла. У доски стояли карточки с названиями игрушек.

Учительница неестественно громко и чётко выговаривала – «волк». И тот, у кого в руках волк, должен был подойти к табличке с соответствующей надписью и положить свою игрушку рядом.

Затем другое животное – «заяц» – и хозяин зайца выходил к своей табличке.

Так продолжалось очень долго, потому что никто не мог понять с первого раза. И приходилось много раз твердить одно и то же слово по слогам, громко – «лиса», «ли-са», «ЛИСА!»

В Ириной школе у учителей не было столько терпения. Они злились, ругались, если кто-то начинал разговаривать на уроке. Писали замечания. У Иры весь дневник был исписан – «Разговоры на уроке», «болтает на контрольной работе», «постоянно говорит в классе». А здесь, если бы кто-то вдруг заговорил, пусть даже на контрольной, учителя были бы только рады.

Ира с ужасом ждала, когда учительница скажет – «кукла». Но Арина быстро вскочила, положила свою куклу, пригладила ей зачем-то волосы и убежала обратно.

– За сестрой? – спрашивает охранник.

Иру здесь уже все знают. Ещё бы – единственный слышащий ребёнок в семье глухонемых!

– Они в музыкальном. Танцы у них.

Музыкальный класс в самом конце коридора. Он чуть больше обычного кабинета – и там, как в балетной школе, висит по всей стене зеркало.

– Раз, два, – говорит учительница.

Дети поднимают руки и опускают, потом кладут их на пояс и делают наклоны.

Ира стоит в дверях и смотрит.

– Позвать? – опять спрашивает охранник.

Ира вертит головой:

– Пусть потанцует.

Арина любит танцевать. Она кружится в тишине под неслышную никому, кроме неё, музыку. Когда Ира увидела это первый раз – испугалась. В абсолютной тишине Арине кружилась в танце.

В классе заиграла современная весёлая песня – и все стали танцевать, точно слышали её так же, как и сама Ира. Может быть, даже лучше.

Арина кружилась, кружилась. Заметила сестру.

– Гулять пойдём или ещё потанцуешь? – спрашивает Ира жестами.

– Пойдём.

Сёстры садятся на лавочку в парке, Ира достаёт шоколад, который Арине нельзя, но который она очень любит.

– У меня самый лучший рисунок, – хвалится Арина.

– Хочешь стать художником?

Арина мотает головой.

– А кем? Танцовщицей?

Краснеет.

– Может, балериной?

Арина слегка толкает Иру в плечо. Надулась. Обиделась на балерину.

– Ну ладно, не обижайся. Пойдём на качели.

Арина бежит первая, забирается на качели, а Ира её раскачивает высоко-высоко.

Арина смеётся. Громко, в голос, на весь парк.

Ира раскачивает и раскачивает – качели летят всё выше и выше. Голос Арины всё громче и громче.

Иногда так хочется поговорить с мамой. Не этими однообразными жестами, а просто сказать:

– Мам, я не знаю, куда мне идти дальше учиться. На выпускной платье надо надевать, а я не хочу. Учителя цепляются. Почему ты родила меня? Ведь ты же знала… Знала… А Арина? Как она будет жить? А если я умру – как вы все будете без меня?

Но Ира ничего этого не говорит. Она просто слушает. Сейчас – как смеётся сестра. А вечером, дома, как тихо-тихо откроется входная дверь, как неслышно поставится зонтик, как коротко и звонко будут брякать ключи.

Мама всегда заходит к Ире на ночь. Она садится к ней на кровать, обнимает её. Долго-долго беззвучно говорит. Ира её слушает. И слышит.

А мама слышит её.

 

 

ГОЛОС

Рассказ

 

Толстая некрасивая девчонка ревёт, судорожно сжимая руками горло. Лицо – красное от стёршейся помады, с чёрными пятнами от туши. Вместо голоса – хриплое страшное шипение.

– Шире открой рот! Шире! Что ты жмёшься?! Ты петь пришла или рыдать? – орёт на неё директриса – женщина, которую все ждут, все боятся, все мечтают попасть к ней на прослушивание.

Дверь залы открыта – и мы все видим, как девочка стоит навытяжку и, пытаясь быстро успокоиться по знакомым с детства упражнениям, снова и снова начинает свою арию. И снова и снова срывается.

Директриса гремит:

– Следующий!

 

* * *

Мы стоим в очереди. Девочки, только что окончившие школу, и один парень. У парня бас. Его точно возьмут – парней всегда не хватает. А нас – десять. И всего одно место.

Полчаса назад директриса ходила мимо нас и всех оправляла.

– Покороче не было? – одёргивала она подол чьего-то мятого заношенного платья, которое едва достаёт до колен, – петь надо выходить в концертном, а не в этом рванье.

Смотрела на худые икры, торчащие из-под джинсов, и кроссовки.

– А шорты чего же не надела? Вас кто одеваться учил? Вы из какой деревни приехали? Вы входите в зал! В зал! Вы понимаете это?

Она вскидывала руку вверх так, как будто через эти деревянные рассохшиеся двери мы попадём в Большой театр, а не в маленькую душную комнату с потрескавшимся роялем.

– Следующий!

 

* * *

Медленно, с достоинством, идёт высокая девочка в длинном чёрном платье. Мы прижимаемся к двери. Нас уже восемь, и мы думаем – а вдруг она? Вдруг одно-единственное место достанется этой – красивой, на каблуках, с русыми волосами и густо накрашенными глазами?

– Представьтесь, – говорит директриса.

Она сидит подальше от раскрытого окна, чтобы не продуло, подальше от рояля, чтобы не мешал. Она слушает.

– Лена, – гордо говорит девочка и вскидывает голову.

– Лена… – передразнивает директриса, – и на сцену также выйдешь – «Лена»… Фамилия, отчество.

– Синицына Елена Николаевна, – голос уже дрожит.

– Что представлять будете, Елена Николаевна?

– Песню.

Директриса вздыхает. Песню… Нет такого понятия в опере. Ария. Оперетта.

Мы, толкаясь, всматриваемся в щёлочку. Лена поёт.

Директриса качает ногой. Когда она качает ногой – она недовольна. Это уже все знают – первокурсники доложили. Директриса смотрит в окно и морщится, как от зубной боли. За окном – июнь. Всё лето впереди. Вся жизнь. А кажется, что есть только эта минута. И не было ничего до. И не будет после.

Лена поёт.

– Спасибо! – её прерывают. – Всё понятно. Следующий.

– Голос есть, – уже когда Лена вышла, – но… не то, не то, – директриса вздыхает.

Она тучная, в ярком жёлтом платье и шёлковом шарфе, который она набросила на толстую шею. Шея всегда закрыта. Простужаться нельзя. Голос, хоть уже и не поёт давно.

 

* * *

– Как думаете, кого выберут? – галдят в перерыве девчонки.

Здесь всегда шумно. Распеваются, разыгрываются, тянут связки, делают упражнения, наигрывают на рояле.

– Говорят, будут спрашивать про известных вокалистов. Давай погуглим.

– Русских?

– Ну, наверное…

– Шаляпин, Вишневская, Архипова…

– А у тебя какой голос?

– Меццо-сопрано? А у тебя?

– Колоратурное…

Колоратурное – редкость. У Марии Каллас было колоратурное сопрано. И Мария Каллас его потеряла. Об этом мы никогда не говорим. Это – запрещённая тема. Об этом – только маме, ночью, чтобы никто не услышал.

– Иди! Иди! Твоя очередь!

Я иду в зал. Встаю напротив неё. Представляюсь. Начинаю петь.

Голос сразу несётся вверх. Я распевалась, как и положено, тридцать минут – не больше. Голос бежит, как волна. Я думаю о море, об Италии, про которую сейчас пою. Голос уже далеко отсюда – отражается от раскалённых камней и уносится дальше. Жаркий Рим, фонтаны, вода, Святой Пётр, стены, узкие улицы… И вдруг. Голос замирает. Он зацепился. Он не может освободиться и полететь дальше. Он боится, он мечется вокруг себя, запутываясь всё больше. Он сорвался.

И уже не голос, а жуткий хрип, который слышно сейчас всему коридору, всей Москве, всему миру, летит вниз и падает, разбиваясь сухим кашлем.

Она качает ногой. Она качает ногой. Я уже не вижу ничего – Италия рухнула вместе с моим предательским голосом. Она качает ногой.

«Пошла отсюда вон», – хочет сказать она.

– Следующий!

 

* * *

Потом мы стоим всё той же очередью к ней в кабинет.

Директриса сидит в кожаном кресте, и её лоб блестит от пота. На столе фотография молодой – на сцене какого-то театра. На стене рыжие афиши двадцатилетней давности.

– Мать есть? – спрашивает она меня.

– Есть.

– А отец?

– Тоже.

– Работает где?

– В фирме своей. Юрист.

Я всё вру. Нет у меня никакого отца. Мать одна – регистратор в поликлинике.

– Сто тысяч в семестр потянете?

Я быстро-быстро киваю.

Она протягивает мне договор и квитанцию.

– Отдашь матери на подпись. В сентябре жду.

– Спасибо, – шепчу я судорожно.

– И хватит ныть. Ты вокалистка, так что нечего мне тут сопли разводить. Шоколад любишь?

Я мотаю головой.

– Правильно. Забудь. Тебе нельзя. Запомни – тебе теперь ничего нельзя.

Я выхожу на улицу. Только начало июня, и ещё всё лето впереди.

Мне интересно: а кого возьмут на бесплатное? Кто эта девочка?

Кабинет директрисы на первом этаже. В открытое окно я вижу её и какую-то девчонку рядом. В белом платье в пол, с высокой причёской, взгляд ещё детский, но уже гордый. Она совсем не похожа на всех нас. Она не смотрит на директрису, не смотрит в ноты, она не боится, что голос сорвётся, она знает, что будет петь, и что её будут слушать. Она закрыла глаза. Голос не дрожит, не мечется по кабинету, не улетает, он плавно висит в воздухе, как облако, над всеми нами, и то опускается, то поднимается, но всегда ровно, как и должно быть. И я понимаю – до неё нам всем ещё очень далеко.

Директриса не качает ногой и не кивает одобрительно. Она просто слушает. И я стою и слушаю. И всё вокруг замерло и слушает. Её голос.