Виктор КОВАЛЬ

 

Родился в 1947 г. Окончил Московский полиграфический институт. Печатался в «Знамени», «Новом мире», «Сторонах света», «Театральной жизни», «Большом городе», «Esquire»; в коллективных сборниках «Личное дело», «Самиздат века», «Русские стихи 1950–2000 годов». Автор четырёх поэтических книг: «Участок с Полифемом», «Мимо Риччи», «Особенность конкретного простора», «Персональная выставка». Живёт в Москве.

 

 

АВТОР И ПЛОД ЕГО ВООБРАЖЕНИЯ

 

НА СКВЕРИКЕ

 

Схожу к Москве-реке, посижу на скверике...

 

Сел рядом со мной Саша – с тремя газетами.

одна лежала у него на голове,

на другую он сел,

а третьей, свёрнутой в трубочку,

стал постукивать себе по коленке:

– Т-к, т-к, т-к.

Сидит, пожимает плечами в смысле:

«Да кто его знает?»

Или кивнёт: «Это уж точно!» –

газету к голове прижимая.

Думаю, зачем он из дома вышел – в пижаме,

правда – в приличной, похожей

на спортивный костюм? «Саша» –

на левом нагрудном кармане написано. Что это?

Фирма или самоназвание?

И шарф зачем повязал? – бенетоновский –

мерзкий, небесно-клюквенный? А?

В спешке, наверное, взял первый попавшийся – внука

или кого-там.

 

Да что за спешка? Саша, ты что?

Время дремать на диване, укрывшись газетой –

у вентилятора «Харьков» настольного,

«тк-тк-тк» всю жизнь тарахтящего или

под сплит-системой «Хитачи».

Подул ветерок. Саша

прижал к голове газету – покрепче.

Эх, шляпу! –

надо было бы брать, а не шарф бенетоновский –

лёгкую шляпу с широким соломенным полем –

такую

я никогда не носил, да и шляп вообще.

А галстук?

В юности, помню, надел – как свидетель на свадьбе,

а может, ему просто поговорить не с кем?

Я достал сигаретку, спросил у Санька насчёт огонька.

Саша плечами пожал в смысле «что вы, откуда?» –

Ну, а где его взять, огонька-то?

 

Я вышел на улицу,

но среди прохожих курильщиков не встретил.

Да и какие прохожие? Пекло!

За сорок в тени, за пятьдесят.

Все у себя

дома под сплитами дремлют ледящими.

Вернулся – никого. Три газеты лежали на лавочке:

– Т-к, т-к, т-к...

Ну, две ему не нужны –

под зад, и по коленке стучать

в смысле «так-то и так-то»,

но без третьей – на голове от удара –

он не ушёл бы. Думаю: – Испарился? Нет, никогда.

Шарф бы тогда остался – позорный,

лазорево-пурпурный,

от Бенетона,

прекраснозвучащего.

 

 

В ЛИФТЕ

 

Такая неловкость, хоть провались:

людям, прижатым друг к другу в лифте

не по себе от навязанной близости –

молчат, глядят упёрто.

Ну, а как ещё – если в упор-то?

Взгляд в упор нагл, вызывающ, нападающ.

А куда его деть-то?

 

Вперил

 

скромным образом – в личную область крепления берцы и сюзки

с округлым, слава богу, носком, а не – узким, клювообразным

и загнутым кверху, как дьявольский коготь,

и к лодыжке привязанным

с бубенцами – отпугивать нечисть;

и, к счастью, – не с «волчьей» разлапистой «пастью»,

и не с тупой медвежьей стопой, как у Лютера,

и не с квадратным носком, обрубленным как у Абсолютного

Солнца.

Да, это плохо: шнуровка, лопнув, надставлена.

Но впорность хорошая – в подъёме разношена и в пальцах не сдавлена.

Да. Уходя, не почистил. Бурая кожа, вижу, местами пожухла и треснула,

чую – у задника как – измочалена прошва.

Подошвы не видно, но мне-то известно,

что отходит подошва – отчасти в пелёночной части.

Отсюда – и рант вшивной, кое-как живой,

и голос человека невидимки: – Как-никак, а ботинки!

 

 

КУБИНСКИЙ ЗАЯЦ

 

Про меня говорили: «Кубинский заяц»,

потому что на моей груди масляной краской

был нарисован кубинский флаг.

Сам нарисовал – по случаю победы Фиделя

над десантом гусанос (червей) в заливе Свиней (Лос Кочинос).

Мне говорили: – Выбрось ты эту футболку, всё равно ведь испорчена.

А заяц –

потому что два моих зуба передних были очевидно выдающимися.

Выбросил.

Было время такое: нет-нет да и вспомнят: – Эй, кубинский!..

Был и Насер у нас – Авдеев. Потому что Авдей – Абдель – Насер.

И Труп – Тихомиров. Потому что бледный.

Приезжал на каникулы из Ленинграда. Что ещё?

Под ноль всем подстриженным не говорили: – Хрущёв,

только – Бубукин!

И вот, на днях выясняется, что «Кубинский заяц» – это игрушка-подушка

из мягкого флиса, файбертека, фетра. Минск. Беларусь.

Проза жизни – на Кубе нет зайцев, а в Белоруссии – хоть завались.

Поэзия – настоящие строки о том, как рифмуется

личная история с общей: кризис, грызун.

 

Прости, Тихомиров, тихий, мирный.

 

 

АВТОР И ПЛОД ЕГО ВООБРАЖЕНИЯ

 

А что Самоделкин?

Сам себя сделавший волевой человек.

Self made man.

А Незнайка – Адам

до грехопадения,

Знайка – после.

Сам Николай Николаевич Носов,

автор Незнайки и Знайки,

о поэзии как-то завёл со мной разговор нелицеприятный.

Когда я, желая понравиться Носову, прочёл наизусть:

– В траве сидел кузнечик, совсем как огуречик, –

Николай Николаевич перебил меня резко: – Это полная глупость! Запомни:

классику надо учить, а не Носова! Пушкина, а не меня!

Играл я тогда Мишку Козлова в «Мишкиной каше» Носова.

(Киностудия имени Горького),

Был воплощенным плодом его воображения.

Поэтому Николай Николаевич говорил со мной откровенно, как и с самим собой:

– Эту глупость пустую – забудь!

Вот она глупость: пустая

и она же – полная!

Об уме такого не скажешь.

Так я и сделал: взялся за «Онегина»,

выучил даже описание бала.

И эту глупость пустую

никогда не забуду

и полную,

ту.

 

 

САПОГИ ВИДОМ ПОХОЖИЕ

 

Распря двух Иванов.

Расклад таков:

Иван Иванович – из духовного звания,

а Иван Никифорович – из казаков.

Мол, гусь (Иванович) свинье (Никифоровичу) не товарищ,

но – Армагеддон!

Дорогие мои!

Вспомните, как по-соседски, бывало,

вы товариществовали за пышным столом

с водкой перегонной, с брагой, с бузою!

А квасу тут столькое множество было,

что и глядеть на него не хотелось!

А заливной поросёнок! А журавель запечённый!

А кушанье, видом похожее на сапоги, в квасе намоченные!

 

Стоп! Что за кушанье?

Почему сапоги?

Потому. Они говорят:

– Наша скромная еда – подорожник, лебеда.

А наша праздничная пища – вырезка из голенища.

Всё – в квасе замочено.

 

 

МУХИ

 

Мухи мясные

 

Зол алкоголик Седов на Божье творенье без кира.

Мухи мясные на скрученных лентах висят.

Пусто в палатках и нету, увы, у таксиста. А было б?

– Было б – не дали! – в аптеке сказали, – уйдите!

Всё разобрали: «Боярышник» и «Поморин»!

 

Что же осталось?

 

Роза и мухи

 

Скрученной в трубку газетой красавица Роза, мегера,

двух синеватых с зеленой искрою прибила

мух космоногих, бликующих в солнечном свете.

– Уйдите! –

хлопнув об стену и по столу, –

вот вам, заразы! – сказала.

Мухи давно улетели,

а девушка бьет их и бьет.

 

 

ДУХ НАЗОЙЛИВЫЙ

 

Я о том спеваю честно,

как бывая на столе,

он крыло ногой почистит –

грязелюб и сластоед.

Как он сам на стенку влезет,

как покажет свой естест

вертикальный с места взлёт

и – о вдруг! – его присест.

Взмыл – как не был,

сел – как влип!

Вы б так смогли б?

Страшно нам такое трогать.

Он заламывает локоть,

уши чешет, шею трёт,

с головы лицо стирает,

моет руки, как в театре –

понарошку: – Нуте-с, нуте-с,

замахнитесь и проснитесь.

 

 

ПЕЙЗАЖ С ПОЛИФЕМОМ

 

Над нами ель некорабельная качается,

поскрипывает, с высшим сообщается,

и всяк под ней о том и говорит,

что дело дрянь, и к чёрту не горит

костёр, который я шалашиком устроил,

да не таким, как надо, и при этом

не так свернул бумажку с берестою,

да и не ту.

Не с тем, видать, портретом,

насквозь промокнувшим малиной

в газете «Труд» неопалимой.

Раздувши угли, мы встаём с колен,

разламываем ветки о колена

и все кричим: «Где Полифем?!

И все молчим – нет Полифема.

 

 

У РАЗВИЛКИ НА ВЕРБИЛКИ

 

У развилки на Вербилки

«Жигулёнок», дико воя,

неделимое раздвоил:

дух водителя такого-то

от плохого отделил

тела смертного, хмельного.

Неделимое сержанта

вдаль выпрастывало руку.

Правая, она держала

раздвижную вдаль рулетку.

Неделимое майора

веерообразно в рупор

правду грубо излагало

на не слышащих в упор:

«Расходитесь по домам, ваши катастрофы там!»

Но неделимое народа

стоит стеной бесповоротно

в демонстрации протеста

против пагубного места

у развилки на Вербилки.

 

 

БЕШЕНАЯ ВОРОНА

 

Зачем какой-то хрен с горы

вдруг среди ночи ровно в три,

подобно бешеной вороне,

мне в трубку дважды каркнул: – Говори!

Что он в ответ услышит, кроме?

(Известно, каркают с пяти –

вороны в норме)

 

 

СТЕНА

 

Это время сплошь едино.

Прочитавши Бахтина, вижу: высится стена,

а на ней висит картина.

Рама, небо голубое, домик с чижиком в окне,

кошка, кактус и алоэ, лампа, стол и всё такое:

за столом хохочет кто-то, под стеклом цветное фото,

чайки, море в глубине, и обоев позолота –

всё принадлежит стене.

Уникальная работа!

О природе (несмешная)

смеха – книжка раздвижная.

 

 

ПЛАН

 

Вид сверху: в трещинах паркет.

Вид снизу: потолок протёк.

Вид сбоку: выцвели обои.

Давно, усталый раб, замыслил я побелку,

оклейку и циклёвку.

 

 

БОЛЬШАЯ БЕРТА

 

Бедный я бедный. Бадью,

Берту объёмную с джином и тоником вместо

водки «Привет», аквавиты всему адекватной,

сдуру купил у лотошницы рыжей Наташки.

 

Бедный я бедный. За что?

За те же говенные деньги примерно

хереса крепкого с сахара низким процентом

взял бы во благо, так нет же, себе же во зло,

снегом облеплен и проклят блатным инвалидом,

с не по погоде игристой, шипучей бурдою

Берту Большую к груди прижимаю,

как будто Наташу.

 

Бедный, я бедный. Жена:

– Только, – сказала, – чтоб баночку тоника с джином, не больше, иначе

нет тебе места в углах обжитых и семейных, живи

в грязных ларьках у лоточницы-сифилитички.

 

Бедный я бедный. Бадья

ёмкостью женин наказ нарушает, однако

Берта Большая о том говорит скандалистке,

кто тут углам голова и Богу подобен в натуре!