Ефим ГАММЕР

 

Родился в 1945 г в Оренбурге. Окончил отделение журналистики Латвийского госуниверситета в Риге. Автор 15 книг, лауреат ряда международных премий по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них – Бунинская,  серебряная медаль (Москва, 2008), «Добрая лира» (С.-Петербург, 2007), «Золотое  перо Руси», золотой знак (Москва, 2005) и золотая медаль на постаменте (2010), «Петербург. Возрождение мечты, 2003». В 2012 году стал лауреатом 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков и дипломантом 4-го международного конкурса имени Алексея Толстого. Роман о подростках «Приемные дети войны» был также отмечен Фондом «Русский мир». Живет в Иерусалиме. Работает на радио «Голос Израиля». Шеф-редактор и ведущий авторского радиожурнала «Вечерний калейдоскоп», член израильских и международных союзов писателей, журналистов, художников. Входит в редколлегии журналов «Литературный Иерусалим», «Литературный Иерусалим улыбается» (Израиль) и «Приокские зори» (Россия). Печатается в журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Латвии, Дании, Финляндии, Украины, Молдовы и других стран, переводится на иностранные языки.

 

 

О ЛЮБВИ И ЕЕ ВИДИМОСТИ

 

 

Попутчик

 

 

Его щупающий взгляд скользнул по мне и тут же вильнул к купейному окну. Прошелся наискосок по привокзальному зданию, вымечая пивной ларек.

- Сообразим? - он вопрошающе уставился на меня.

Я смущенно пожал плечами, не зная, что сказать. Он одобряюще хлопнул ладонью по моему колену и грузно поднялся с дивана.

Через окно я видел его, тяжеловесного, но стремительного, прорубающего тоннель в людском потоке.

Я отвел рукав кителя, посмотрел на часы: до отхода поезда оставалось пять минут.

Он ворвался в купе, отфыркиваясь в усы подобно моржу, и выставил на столике батарею бутылок. Летнее солнце заплескало на жестяных крышечках, будто в лужицах талой воды.

- Значит, вдарим? - голос его прозвучал весомо, но доверительно. -  Люблю пивко, в особень рижское. А ты какого мнения на этот счет – на счет бутыльброда?

Он сощурился, обозначив на пухлых, изрезанных поперечными морщинками, губах улыбку, достал из саквояжа сверток в вощеной бумаге. Затем, словно что-то вспомнив, значительно кашлянул и представился:

- Масолов, Пашка... Был боцманом на сухогрузе. Каком? Да разве упомнишь все пароходы, на каких ходил… Теперь отморячился. К берегу пришвартовался. Работаю в портофлоте. А ты? По кителю видать, из железнодорожников будешь.

- Из них. Но не совсем. Из железнодорожной газеты. Корреспондент.

- Ага! Так я тебя, значит, правильно угадал?

- Почти правильно.

- В этом случае, - сделал ударение на «а», - коли твоя железная душа, железнодорожник, повенчана с вечным пером, то  в самый раз  ударить по пивку.

Я покосился на ребристую облицовку столика, примериваясь сбить крышку с запотелого горлышка бутылки.

- Будет, браток, портить общественную мебель!

Масолов взял бутылку в руки и умело, ухватив снизу хваткими пальцами за острые края крышки, сдернул ее.

- Получай! Как в аптеке!

Он присосался к горлышку и, сладострастно почмокивая, в несколько глотков опорожнил стеклянную посудину.

- Красота! - попутчик увесисто шлепнул себя по животу. - Вот брешут люди: пиво, мол, вредно. Ерундят! Толстеют, правда, от него – это да! В особень те, у кого комплекция к этому склонна. По мне видно. Но и тут ничего страшного. Моя разводная жена, что гонит на размен квартиры, по этому поводу говорила: «Любимого тела – чем больше, тем лучше». Золотые слова. Золотая жена. Сплошное золото, а вот ломбард не принимает.

Поезд, убаюкивая, ритмично постукивал на стыках рельс, уходил от вокзала в смутную, заштрихованную тучами сторону неба, к той точке, где оно соприкасалось с путями.

Вечером, когда я незаметно для себя самого задремал, радиоточка разразилась свирепым маршем. Я испуганно дернулся и, потирая ушибленный затылок, открыл глаза.

Напротив по-прежнему восседал Масолов, но уже в изрядном подпитии.

На столике, кроме пивных бутылок, красовались еще и винные.

- Из ресторана, - пояснил моряк и поднялся во весь рост, чтобы приглушить радио.

«А не ты ли включил его на полную громкость?» - подумалось мне.

- Не обессудь, браток, - вяло выговорил он, очевидно, догадываясь о моей мыслишке. - Не сподобился еще пить в одиночку. Компанейский я парень. Мне общество нужно… Нет, не подумай, и по трезвой лавочке, - помял в пальцах сигарету. - Без компании я, как судно без вымпела, - полыхнул спичкой, затянулся дымком. - Давай и портвейну уговорим.

Что-то в нем за прошедшее время, пока я кимарил, переменилось. Что? Голос. В нем уже не катались бойкие биллиардные шары. И лицо. Ранее вылизанное довольствием от массивного лба до пышных усов, ныне… Оно гляделось каким-то линялым, расплывчатым пятном с черными проталинами глаз.

- Эх, жизнь-жестянка! – начал Масолов, разливая крепчак по стаканам. – Лагом не измеришь, эхолотом не прощупаешь. Вот ты мне скажи, а… скажи, железная душа, железнодорожник… откуда берутся эти самые шутники? - досадливо махнул рукой. -  Не знаешь, да? И я не знаю. А тут еще придумали по нашу душу праздник для дураков и их приспешников. Праздник смеха называется. И справлять его надо первого апреля, в день, так сказать, розыгрыша. Мне через этот розыгрыш душу вынули, железная ты душа, железнодорожник. А душа не зубной протез. Назад, на законное  место – шалишь! – ее не поставишь.

- Чем же тебя достали? - спросил я, пряча зевок в ковшике ладони.

- Было это которое время назад. Мне только стукнуло тридцать, а смотрелся куда моложе, в особень, когда выряжен по форме, - его заинтересованный взгляд пытался нащупать мое уплывающее сознание. - Слушаешь?

Я кивнул, чуть не уронив подбородок. И  подпер его рукой, чтобы не соскальзывал к столу.

- Слушаю…

Он приложился к стакану, опорожнил его, вытер рот рукавом пиджака.

- Приехал я, значит, к деду, в Валку. Это такой пограничный городок, между Латвией и Эстонией. Приехал, значит, отпуск отгуливать. И надо же такому уродиться, девушку там встретил, точь-в-точь по душе.  Машеньку.  По соседству от деда жила, через два дома.

Разморенный от купейной духоты, я клюнул носом. Очнулся от голоса проводницы:

- Кто хочет чаю?

- Два стакана, - бросил попутчик и, будто не заметив, что я проспал первое действие его рассказа,  продолжил свои воспоминания. -  Письма от нее шли косяком. Зайдешь из плаванья в порт, так на тебе, пожалуйста, штук десять этих самых писем. Ну, думаю, дождусь опять отпуска и поеду жениться. Вот с этим предложением и сел за ответное письмо. А тут, на тебе – аврал. «Чиф» - по-вашему, сухопутному, железная ты душа, железнодорожник, это будет старпом, вот он меня и вызвал на палубу. То да сё… Пока управлялся с якорным ящиком, мой сосед по кубрику  Волька-паршивец в письмецо  вставил свою отсебятину, юморную, по его мнению. Причем, под подписью капитана, стервец! Мол, смыло меня за борт в открытом океане, на корм рыбам, так сказать. И никто не отыщет, как в песне, где могилка моя. Сойдя на берег, тут же отправил докуменцию авиапочтой с уведомлением – «вручить первого апреля». А я? Я… Ничего не знал. Думал, письмо мое в иллюминатор выдуло. Написал другое, бросил в почтовый ящик. И… Ну, да, ты, конечно, врубился: мое письмо запозднилось.

- Что же приключилось?

- Не догадываешься? Отравилась она. Машенька моя. Люминалом. Дед сказывал по телефону: самолично видел,  на «скорой» ее увозили в больницу. И как раз на этот их праздник – первого апреля. Вот так! Не до смеху мне было. Напился. Вольке, как прознал про его шутовство,  все зубы пересчитал. Но не полегчало. С тем и живу… А сейчас, а недавно… Опять дед звонил. Видел, говорит, ее на квартире, когда вызвали ради сантехнических работ. Живая опять. Приезжай, говорит, грехи замаливать, заодно и свадьбу сыграем. Как считаешь, железная ты душа, железнодорожник, примет она меня? Простит?

Я пожал плечами.

- Ты ведь ни в чем не виноват.

- Это и мне так видится. Но ее глазами, может, все видится по-другому.

- Съезди – проверь.

- Вот и еду…

Из коридора послышалось:

- Чай!

Масолов открыл дверь, пропустил проводницу.

- Девушка, как вас звать?

- Дадите полтинник, не ошибетесь.

- И пачку печенья, - сказал моряк, расплачиваясь. - Когда будем в Валке?

- Да через час двадцать  минут – по расписанию.

Проводница отсчитала сдачу.

Масолов сказал:

- Оставьте себе, - и вдруг неподотчетно для себя самого добавил: - Я вот женихаться еду. Как считаете, примут меня?

- Я бы приняла, - рассмеялась проводница.

- Во-во! - Масолов посмотрел на меня, будто ожидал подтверждения.

И я согласно кивнул.

- Примет.

 

 

Имя

 

Под утро Рихард протер глаза. С хрустом в костях потянулся и, подавляя зевок, поднялся с постели. Спертый воздух – смесь табачного дыма, винного перегара и жженой бумаги. Настроение на нуле. Хоть бы что-то хлебнуть для проветривания мозгов.

Машинально он включил настольную лампу. Розовый поток света вымахнул на оконное стекло, блекло высветил противоположную стену дворового колодца. Рихард подошел к окну, ребром ладони ударил по щеколде и, прежде чем взяться за раму, уставился в стекло. Оно отразило растрепанную прическу, хрящеватый нос и черные провалы зрачков. Рихард дернул на себя раму, опустил на подоконник, вдохнул отдающий холодком воздух.

Спросонья трудно было восстановить в памяти вчерашний день.  Он вытащил из помятой пачки «Элиты» сигарету с фильтром, чиркнул спичкой и долго, томясь предчувствием укоризны,  смотрел на огонек, пока не опалил пальцы. Искривив лицо злой полуулыбкой, выбросил за окно спичку. За ней сигарету. Протер большим пальцем руки горечь, набежавшую в уголок верхней губы. Затем, что-то припоминая, обернулся на телефон, находившийся на стуле в изножье кровати. Подошел к ней, тяжело упал головой в подушку. Левая рука потянулась к трубке.

- Алло! - в мембране раздался недовольный голос. - Кто звонит? Нажмите кнопку!

Он узнал Виктора, но не вспомнил, что хотел спросить у него.

Короткие гудки заставили Рихарда брякнуть кулаком по рычагу. «Верти опять диск, набирай номер!»  Он опрокинулся на спину, вспоминая порядок цифр, прокрученных минуту назад автоматически. Но ничего не вышло. Мысли шли в ином направление, к какому-то малозначащему, но несущему тепло и отдохновение имени…

«Валя, - мелькнуло в мозгу, - Валя»…

Неощутимый прежде художник вывел несколько малоприметных штрихов, потом воссоединил их в наброске девичьего лица, выделил спадающую на лоб каштановую прядь.

«Валя».

Больше ничего не вспоминалось.

 

 

Соломоновы пруды

 

На Соломоновых прудах в полночь появилась блестящая по всем внешним признакам пара – мужчина и женщина. Но кто из них мужчина, кто женщина – не понять. Волосы вразлет, брюки навыпуск, душа в разворот Земного шара. А вокруг – голоса. Живые и, должно быть, сладкие. Живые, потому что небо занавесили коршуны и обогатили его звуковое содержание клекотом. А сладкие… По той простой причине, что на разумной видимости под ними роились пчелы, прибывшие к травам-муравам за медом. Коршуны налетели на пчел, поклевали их до сытости, верные животным потребностям своего организма, и удалились в неведомое пространство, зоопарком не забронированное. И тем самым снова перевели наше внимание на высвобожденных из забытья мужчину и женщину, блестящую по всем внешним признакам пару, появившуюся в полночь на Соломоновых прудах.

- Ты меня любишь? - спросил мужчина.

- Да, - ответила женщина.

- Тогда пойдем со мной.

И они пошли. Не по траве, не по асфальтированной дорожке. По воде.

Фантастика? Какая вода, когда Соломоновы пруды уже тысячу лет как высохли?

Согласен, пруды высохли, но вода была. Живая вода, которая натекает в древние бассейны всего раз в столетие, чтобы вернуть к жизни влюбленных былых времен, разлученных, как Ромео и Джульетта, по воле неподвластных им обстоятельств.

- Ты меня любишь? - повторил мужчина.

- Да, - повторила женщина.

Не будем им мешать. Пусть идут по живой воде и думают, что они еще живы, и все еще впереди.