Алексей АГАПОВ

 

Родился, вырос и проживает в Иванове. Работал почтальоном, курьером, маркёром, продавцом газет, учителем английского языка, географии, этнографии, экологии, копирайтером и пр. Пишет прозу. Участник семинара прозы проекта «Путь в литературу. Продолжение» (2019).

 

 

ПОСТУЛАТ ГЕССА

Рассказ

 

Кандидат Шютц не умел опаздывать – ровно в 6:15 он перешагнул порог кабинета, в правой руке он держал термос. Перекладывая термос из руки в руку, Шютц снял плащ, повесил на стойку для одежды – слева от двери; шагнул к столу.

Рабочий стол Шютца определял неизменный порядок предметов на нём. Если провести мысленную черту, которая разделит поверхность столешницы на две равные продольные части, то половина со стороны сидящего за столом Шютца окажется пустой. Только иногда кандидат раскладывал на ней, прямо перед собой, отчётный журнал, в который заносил данные ежедневных мероприятий. Остальное время журнал покоился по левую руку в верхней половине стола. Левее журнала, в углу, находился телефон внутренней связи; чуть выше – механический календарь. Направо от журнала предметы располагались в следующем порядке: медная подставка с чернильницей и перьевой ручкой, пресс-папье, фотография Марты, жены Шютца, в деревянной рамке, алюминиевая папиросница и пепельница, под ними – стопка из пяти бирдекелей; в правом верхнем углу стола разместилась лампа с голубым абажуром. Шютц был левшой.

Перед началом утренней инспекции Шютц позволял себе выпить кофе, но делал это только в тишине кабинета: съедал завтрак всухомятку в буфете, просил налить кофе в свой термос; туда же он выдавливал сок из половины лимона... Потянувшись вперёд, кандидат взял из стопки два бирдекеля, один положил перед собой, другой – немного в стороне, поставил на него термос. Отвинтил крышку, вынул пробку, налил из термоса в крышку, поставил крышку перед собой, заткнул термос пробкой. Шютц сделал первый осторожный глоток, выдохнул пар и только теперь понял, что ему холодно; сделал ещё глоток. Последние две недели стояла прекрасная солнечная погода, совершенно не характерная для этого времени, однако прошедшей ночью случились заморозки. Кандидат перевёл взгляд на календарь, хотя прекрасно знал, какую дату он там увидит: 25 ноября; Гесс приезжает уже сегодня, однако у Шютца были основания сомневаться, что бригадир появится на территории Комплекса раньше следующей недели.

В небольшом объёме крышки кофе стремительно остывал. Последний глоток скользнул в пищевод горьковато-кислой прохладой. Неприятная свежесть плеснулась внутри, отозвалась в плечах зябкой дрожью; вокруг ноздрей появилось ощущение сырости. Втянув носом воздух, Шютц расправил руки – напрягся; удерживая дыхание, медленно поднял руки над головой и несколько секунд сидел в таком положении, затем резко выдохнул, расслабившись и опустив руки, – тёплая волна пробежала по организму, и пока она не ушла в окружающее пространство, Шютц поднялся, подошёл к стойке, снял плащ и накинул его на плечи, не замечая, что пояс выскользнул из шлёвки.

Вернувшись за стол, Шютц налил себе новую порцию кофе, отхлебнул, пока горячий, взял крышку двумя руками, согревая ладони; снова вспомнил Гесса, который в таких случаях использовал бы другой рецепт. Однако Шютц не позволял себе вольностей во время работы. В любое время он не позволял себе слишком расслабиться.

Кофе обжигал губы, язык. Ладоням было горячо держать крышку. Но Шютц понимал, что это всего лишь временное неудобство, и от этого понимания ощущение горячего становилось даже приятным. Отпивая кофе маленькими глотками, Шютц не сводил взгляда с фотографии Марты. Если бы кто-нибудь, вдруг оказавшись рядом, спросил Шютца, о чём тот думает, кандидат не сумел бы ответить.

Минутная стрелка обогнала часовую на развёрнутый угол и теперь догоняла – 7:05. Шютц глотнул из крышки – кофе снова почти остыл; Шютц выдохнул прозрачный пар изо рта. Он мог бы остаться в комендатуре, где сейчас тепло, потому что там котельная работает пускай не на полную мощность, однако круглые сутки. Впрочем, кандидат не привык сожалеть о своих привычках и пунктуальность находил не самой худшей из них.

Шютц ещё раз посмотрел на часы будто для того только, чтобы убедиться – стрелки не желают двигаться быстрее обычного. В отсутствие бригадира Гесса утренний запуск котельной производился около восьми часов; Шютц не протестовал – в последнее время трупов было не много, всё успевали. Однако сегодня он был намерен:

1) поторопить начало работ. Наскоро заглотнув остатки кофе, кандидат протёр крышку носовым платком, который достал из левого нагрудного кармана. Завинтил крышку обратно на термос, использованный платок отправил в правый карман галифе. Поднялся, просунул руки в рукава, чтобы плащ не соскальзывал с плеч при ходьбе, однако застёгиваться не стал; вышел из кабинета, так и не заметив, что сзади у него болтается кожаный хвост. Быстро взяв нужное направление, Шютц не услышал телефонного звонка за дверью.

Идти было по неширокому переходу в основное здание, затем через вестибюль и служебные помещения во двор, мимо печного и машинного отделений, мимо отстойника. Спецотряд уже полным ходом должен был проводить подготовительные работы, – Шютца всегда неприятно удивляла безотказность этих людей, которых от механизмов отличала только неаккуратность и некоторая хаотичность перемещений, но их безразличие к окружающему было танковым, и если кандидат вдруг оказывался у них на пути, посторониться приходилось именно ему; это раздражало, конечно, однако помогало сохранять некоторое равновесие отношений: Шютц также предпочитал не замечать их или, по крайней мере, не обращать внимания – однако сейчас никто не попался ему на пути, никаких признаков работ не было. Кандидат понял это уже подойдя к складам: спецотряд в полном составе был здесь – переминались возле пирамиды из трупов; при появлении начальства серые фигуры выпрямились, кое-кто – показалось? – попытался даже изобразить улыбку. Шютц не считал возможным проявление каких-либо эмоций:

– Почему не работаем?

Серые фигуры выпрямились, каждая ожидая, что ответит кто-нибудь из соседей; молчали. Шютц находил унизительным повторять вопрос – тоже молчал. Ситуацию разрешил окрик со стороны:

– Господин кандидат! Я вам звоню, а вы тут! – оберкапо Лазар быстрым шагом приближался от служебной пристройки. Он был слишком независим по сравнению с остальными членами спецотряда, свободен; Шютц видел в этом обыкновенную наглость, присущую племени, из которого выходил оберкапо. Однако Лазару всегда удавалось держать нужную дистанцию, не перешагивая черту, за которой его пренебрежительное отношение к начальству могло превратиться в неприкрытое издевательство. Это раздражало Шютца больше всего.

– Вынужден информировать вас, господин кандидат, все машины отданы на производство и мои ребята задерживаются с погрузкой. На платформе сейчас принимают состав, поэтому я решил, лучше будет дождаться, пока отберут контингент для нас. Слабые, но живые – пускай потаскают мёртвых. Придётся ещё повременить, господин кандидат, но так всё равно быстрее будет...

Формально оберкапо только лишь изложил состояние дел, однако: “вынужден информировать вас” – ощущение того, что к нему обращаются как к подчинённому, на секунду прихватило дыхание. Кандидату казалось, будто оберкапо смеётся над ним – и все это понимают! – но смеётся где-то внутри себя, никак не показывая снаружи.

Шютц, не имея возможности наступать, отбивался, в надежде, что его реакция также останется незамеченной:

– Объём посчитали?

– Да, господин кандидат! – оберкапо, обернувшись, махнул рукой, и из общей массы серых фигур выделилась одна: писарь Вильке подошёл, протянул расходный лист. Лазар передал лист Шютцу, тот просмотрел бегло, вернул:

– Хорошо, приложите к бумагам. Полагаю, с прибывшими сегодня будет много работы – поторопитесь. Я включу подачу топлива, – кандидат говорил подчёркнуто сухо, смотрел куда-то поверх серых фигур; он заранее немного отвёл ногу для отступления – пошёл.

С некоторым усилием Шютц умерил свои шаги до почти прогулочных, однако успел сделать их всего пять или шесть, когда получил в спину:

– Господин кандидат! – снова показалась эта неприятная интонация превосходства. – Господин кандидат! У вас ремень из петельки выпал...

Именно так – “из петельки”! Шютц не сумел бы обосновать, почему его так раздражает подобное произношение; он повернул голову вправо и вниз, отведя и приподняв правую руку.

– С другой стороны, господин кандидат! Позвольте, я помогу вам…

– Я справлюсь! – прозвучало почти истерикой.

Оберкапо замер на полушаге, но кандидат, инстинктивно отпрянув, уже не мог остановить начатое движение – нога ступила в неровное и, будто надломившись, Шютц полетел на землю. В процессе падения он успел развернуться влево вокруг оси примерно на треть оборота и – снова инстинктивно – выкинул перед собой руку, чтобы смягчить падение, однако это вышло неловко, с запозданием – проскользив ладонью, локтем, рука выпрямилась, и вместе с ней Шютц выпрямился вдоль горизонтальной поверхности, завалившись на бок; в плече отозвалась резкая боль, которая снова прижала к земле, когда кандидат захотел подняться немедленно...

Подоспел оберкапо, за ним – писарь Вильке; склонились над кандидатом, готовые подхватить его с двух сторон...

– Отставить! – неожиданно спокойно произнёс Шютц, снова вдруг овладев собой. И хотя был повержен, приказал всё так же спокойно, твёрдо:

– Всем приступить к работе!

Серые фигуры отступили. Шютц медленно, неловко, опираясь только на правую руку, поднялся с земли и, не оборачиваясь, сразу пошёл прочь; ремень по-прежнему болтался хвостом от поясницы к подолу. Серые фигуры смотрели вслед, кандидат не думал об этом; он считал шаги, чтобы не думать: сто пять шагов до котлована под фундамент для новой котельной, двести восемь шагов направо – к действующей котельной; в дверь, девять шагов наискосок влево до входа в печное отделение, затем сорок два шага, огибая три муфельные печи с фронтальной стороны, к лестнице в подвал. Лестница: два марша по десять и одиннадцать ступеней и с углом наклона в сорок пять градусов относительно горизонтали, расположенные друг относительно друга правой спиралью по ходу движения вниз. От подножия нижнего марша – восемь шагов мимо распределительного щита и вентиляционной установки к помещению подачи газа. Остановившись напротив запорного вентиля газовой трубы, Шютц продолжал считать, но уже без шагов – счёт помогал сосредоточиться на чём-то одном, на самом счёте, когда не хотелось других мыслей... В первый раз такое случилось, когда умер отец. Прошло уже много лет, но время сконденсировалось, и давно пережитые события оказались вдруг совсем рядом: снова Шютц ощутил себя двенадцатилетним мальчиком, несколько часов просидевшим на крыльце спецшколы для детей офицеров. Отец Шютца был военным лётчиком, погиб во время испытательного полёта. О его смерти Шютц узнал на утреннем построении во дворе школы; слова коменданта прозвучали поверх голов: “Ученик Шютц! Ваш отец погиб во имя Великой Германии..” Шютц не дошёл до классов, пропустил занятия. Впервые он испытал в тот день щемящее чувство необратимости…

32148 – это было число, на котором Шютц закончил свой счёт в тот день. Кандидат понял, что теперь воспоминания прервали цепочку чисел в точке “икс”, но его вдруг поразила другая мысль: между прошлым и настоящим стоял знак равенства. Однако если прошлое объясняла смерть близкого человека, то настоящее содержало в себе неизвестный член – тот самый пресловутый “икс”. Уравнение требовало решения, но Шютц не видел решения; ощущение собственного бессилия мелко вибрировало внутри, нарушая, уже казалось, обретённое равновесие.

– Свиньи! – волна бешенства накатила вдруг, заставляя взмахнуть руками, чтобы ударить хотя бы пустое пространство прямо перед с собой, – забытая боль в левом плече резко остановила этот порыв. От неожиданности у Шютца подогнулись колени, он снова чуть не упал; напрягся, приготовился терпеть через силу, однако боль оказалась хитрее – отступила, так же внезапно, как дала о себе знать, позволяя вздохнуть, но далеко не ушла, притаилась и следила за кандидатом, так что теперь он ощущал её близкое присутствие, вынужден был просчитывать свои действия, быть осторожным. Сделав шаг, он потянулся к запорному вентилю, сорвал пломбу – согласно директиве высших инстанций, только начальник котельной или его помощник имели право включать подачу газа; операция с пломбой повторялась каждый день – и, схватив вентиль, попытался открыть его – вентиль не поддался. Пришлось подойти вплотную для приложения большей силы – наконец, получилось; стрелка установленного чуть выше манометра дёрнулась и снова застыла. Открыв вентиль на неполный оборот, Шютц тотчас же развернулся и пошёл прочь; вверх по лестнице из подвала, обогнув муфели, – к выходу. Кандидат не вспомнил, что нужно отметить время.

В плане территория комплекса имела форму трапеции; лазарет находился рядом со зданием администрации, на внешней стороне короткой параллели периметра, противоположной от котельной – вовне территории производства. Прямой путь туда лежал мимо производственных корпусов слева и жилых блоков справа – это немногим больше километра пути; Шютц не считал шаги этого расстояния, но время, в которое оно уложилось, ему показалось долгим.

В лазарете Шютц был только однажды, во время ознакомительной прогулки по новому месту службы, однако с доктором Эрлихом сталкивался почти ежедневно: в общежитии для администрации у них были соседние номера. Со стороны Эрлих не казался общительным человеком, Шютца встретил по-деловому:

– Раздевайтесь! – однако, заметив затруднение кандидата, помог ему. Плащ бросил на кушетку, китель и рубашку небрежно сложив пополам, повесил на спинку стула; приступил к осмотру, во время которого привычно не заботился удобством пациента и делал, что полагал нужным. Любую фразу, даже вопрос, Эрлих произносил с интонацией окончательного решения.

Шютц всем телом подавался за левой рукой, которую Эрлих, зажав своими у локтя и чуть выше запястья, осторожно, но настойчиво водил в разные стороны; доктор не останавливался, хотя видел, что для пациента эта процедура весьма болезненна, но только наоборот – увеличивал амплитуду движений, будто хотел найти такое положение руки Шютца относительно тела Шютца, при котором концентрация боли в плече Шютца станет насыщенной.

– Могу обрадовать, – Эрлих, наконец, отпустил руку кандидата, – это не перелом, вывих. Однако вы можете считать это скверной шуткой, костоправ из меня неважный, поэтому я советую быть готовым к какой-нибудь неожиданности. Ну-ну, не волнуйтесь. Вы говорите, упали на вытянутую руку? – Шютц подтвердил. – Что ж, вполне рядовой случай, даже классический, я бы сказал. Нам остаётся только повторить движение сустава в обратном порядке. – Эрлих отошёл к шкафу с медикаментами, что-то искал там. – Больно не будет, не должно… Ваш наркоз, – зажав между большим и указательным пальцами, показал Шютцу ампулу с прозрачной жидкостью; подержав секунду, спрятал ампулу в кулак и направился к столику для инструментов.

Со своего места Шютц видел слегка согнутую спину доктора; слышал: Эрлих открыл металлическую коробку, что-то ищет – нашёл, положил на столик; затем последовал звук надлома и недолгая пауза, – вероятно, Эрлих набирал раствор из нарушенной ампулы в шприц.

– Дайте руку, – он снова подошёл к кандидату. – Не трудитесь, давайте правую, – не дожидаясь реакции Шютца, доктор по-хозяйски взял его правую руку, приподнял. – Так держите, разогните локоть, – Эрлих ловко наложил жгут для инъекций, не выпуская при этом из пальцев шприц. – Сожмите кулак.

Кандидат послушно реагировал на команды, наблюдал, как в локтевой ямке надувается вена; Эрлих тотчас же потянулся к ней со шприцем, направил иглу, надавил – вена пружинила, не поддавалась, бегала от иглы… Эрлиху пришлось ещё более заострить угол введения – вена лопнула, втолкнула в прозрачное тело шприца вишнёвую каплю; Шютц болезненно отвернулся и вдруг сказал:

– Давление жидкости ведёт себя как электрический потенциал, и если мы соединим два сосуда с жидкостью, то она будет перетекать из сосуда с большим давлением в сосуд с меньшим давлением…

– Ностальгия по школе замучила? – Эрлих ослабил жгут, освобождая ток крови. – Держите здесь! Руку согните, вот так... Теперь подождём немного, пока подействует морфин и попробуем вправить вам ваши кости.

Доктор оставил Шютца, снова отошёл к столику для инструментов; жгут для инъекций, зажатый Эрлихом в кулаке, болтался концами наружу. Шютц подумал о ремне, с которого всё началось, – он так и остался висеть, не продетый в шлёвку; медленно выдохнул и, выдыхая, так же медленно опустил веки…

 

...вдруг что-то выхватило,

рвануло и – потянуло к поверхности, как тогда – на Северном море: была осень, он полез купаться – что-то хотел доказать себе? остальным? – он был с компанией: они все были молоды, казалось, свободны и, конечно, нетрезвы, – в холодной воде у Шютца свело обе ноги, он не справился с отяжелевшим телом, начал тонуть. Незнакомая девушка вовремя заметила это, нырнула, вытащила на берег. Девушку звали Марта, так они познакомились. Приходя в сознание, Шютц с хрипом втянул в себя воздух, чувствуя, что не дышал уже очень давно, и – реальность, застывшая было, снова пришла в движение; открыв глаза, Шютц с удивлением увидел перед собой Эрлиха:

– Дышать можете? Меня видите? Голова не кружится? Не тошнит? Рука не болит? Пошевелите! – доктор будто совсем не интересовался ответами, снова, скорее, констатируя некоторые факты.

Происходящее не сразу давалось пониманию Шютца, как изображение не сразу появляется на фотобумаге во всех деталях; было жарко – до испарины. Эрлих заметил движение кандидата:

– После морфина такое часто бывает. Через некоторое время забудете. Возможно, вас будет подташнивать, вероятно – вывернет пару раз. Некоторая несобранность – это наверняка. Уверен, вы справитесь. К вечеру стабилизируетесь, хотя может потряхивать. Плечо снова начнёт беспокоить – ничего не поделаешь. Это не должно быть так остро, надеюсь, вправить его мы сумели, но, если не захотите снова терпеть боль – приходите. Приподнимите руку, подвигайте!.. Думаю, для вас всё обошлось – будем надеяться. Резких движений делать пока не надо. Я наложу вам повязку…

Надевая сорочку, потом китель, Шютц отметил со спокойным удовлетворением, что может вполне уверенно действовать левой рукой. Прислушиваясь к ощущениям, он понял, что боль в плече присутствовала по-прежнему, но это была уже и не боль, а её послевкусие, понимание которого даже более приятно, чем отсутствие боли, как более приятен тот недолгий момент пробуждения, когда по краю сознания пробегает мысль о том, что ты всё ещё спишь… Шютц улыбнулся странному течению мыслей; ему захотелось более энергичных движений, однако повязка умерила этот порыв.

Дорога обратно, к котельной, показалась неожиданно короткой: свежий воздух бодрил, идти было легко, и даже издали замеченная фигура ожидающего Лазара не смутила, но, скорее, наоборот – оживила вдруг уже давно забытое чувство игривой весёлости, которое, едва Шютц понял, что оберкапо тоже заметил его и идёт навстречу, чуть не увлекло за собой: развернуться и убежать! – кандидат подавил в себе это желание. Заложив руки за спину, он остановился за несколько метров до предполагаемой точки встречи. Оберкапо начал говорить ещё на ходу, так что Шютц не сразу расслышал его слова:

– ...почти полсотни их набралось для нас, работёнки сегодня невпроворот будет. Вас решили не дожидаться, господин кандидат…

 

2) запустили печи. Не знаю, однако, успеем ли всех сегодня, возможно, ночную смену отрабатывать нам придётся…

Как только оберкапо подошёл и остановился прямо напротив, Шютц обшагнул его и, не вынимая рук из-за спины, продолжил путь в том же направлении, каком двигался до встречи с Лазаром; глядел строго перед собой и вниз, пытаясь определить на сколько метров он опережает взглядом собственные шаги. Спросил:

– Много, по-вашему, может остаться?

– Не могу точно сказать, господин кандидат, как пойдёт. Очень уж все худые, видимо, уже своё отработали. Однако крепкие, знаете ли. Я распоряжусь, сколько их там останется, чтобы на складе заперли. Завтра, если машины снова не будет, своим ходом дойдут. Боюсь, перемёрзнет их сколько-то, погодка начинается…

Подошли к котельной: справа, немного в стороне, грудилась куча тел, рабочие из спецотряда таскали из неё по одному, уволакивали в печное отделение; их работа странным образом удерживала внимание Шютца и одновременно была противна ему – отвернувшись, кандидат резко остановился… Не успевая затормозить, оберкапо толкнул Шютца в плечо. Тот поморщился, отступив на полшага; спросил после паузы:

– Какие-нибудь затруднения?

– Справляемся, господин кандидат.

– Справляйтесь, – обратной связи не получилось: оберкапо продолжал стоять рядом; казалось, он намеренно игнорировал интонацию окончания разговора. Скрывая растущее раздражение, Шютц спросил:

– Что-то ещё хотели?

Лазар будто ждал этого вопроса; Шютц не поворачивал головы к собеседнику, однако почувствовал, что на лице оберкапо появилась улыбка:

– Я только хотел предупредить, господин кандидат, что гулять в такую погоду, не надев пальто, – это может закончиться воспалением лёгких… – оберкапо ушёл, не дожидаясь ответной реакции.

Недоумение первых мгновений сменилось пониманием – плащ остался на кушетке в лазарете. Шютц обернулся на уходящего оберкапо – этот человек по-прежнему вызывал ощущение неприязни, однако прежней остроты в этом чувстве не было. Машинально он двинулся обратно – к лазарету, но едва дошёл до места, где копали котлован для постройки новой котельной – остановился; снова проделывать долгий путь сначала в одну, а затем в обратную сторону не хотелось. Шютц несколько раз глубоко вдохнул, обвёл взглядом пространство: оно было серое, пустое, ничем не пахло, звуки и голоса в нём отскакивали друг от друга, от стен, разлетались, падали на дно котлована, увязали во влажном грунте, и рабочие, загребая лопатами, бросали их в тачки, вывозили на поверхность, сваливали их, словно трупы, в кучи. Но Шютц, наблюдая, оставался прозрачен для происходящего. Он пытался ухватить, поймать что-то в пространстве, чтобы вновь почувствовать в нём привычный порядок, но его попытки оканчивались неудачей.

Только через собственное дыхание кандидат ощущал слабое взаимодействие с внешним миром: холод проникал внутрь на вдохе, на выдохе Шютц отдавал наружу немного собственного тепла. Он подумал, что если будет так стоять достаточно долгое время, то между ним и окружающей атмосферой установится температурное равновесие, и оно будет не в его пользу… От этих мыслей кандидат действительно почувствовал холод – мёрзла стянутая бинтом левая рука, мёрзли пальцы ног, уши, нос. Шютц вспомнил, что на столе в кабинете у него стоит термос…

Кофе был по-прежнему горячим. Шютц подумал о сахаре: было бы хорошо добавить в кофе немного сахара; кандидат не пил сладких напитков, но теперь хотелось. Словно пробуя это новое для себя желание на вкус, Шютц задумчиво пригубил из крышки, задумчиво выдохнул, вдруг отставил кофе – невнимательно, мимо бирдекеля – и потянулся к нижнему ящику стола; кофе плеснулся в крышке, хватил через край.

Из ящика на стол перекочевали два листа писчей бумаги; положив их перед собой, Шютц взял ручку, открыл чернильницу, макнул перо и занёс его над бумагой, будто выцеливая на чистом листе то место, откуда будет начинаться текст письма. Уже больше недели Шютц не писал Марте.

Последнюю весть от жены Шютц получил три дня назад: Марта сообщала, что у них умер кот и мама срочно, по наводке подруги, взяла котёнка, потому что была уверена – без животных в доме люди дичают. Марта писала, что между матерью и отцом несколько дней не утихал спор о кличке для котёнка: выбирали между Вагнером, как хотела мать, и Йозефом – на этом настаивал отец. “Таким образом папа хочет отвесить поклон всеобщему чувству патриотизма”, – дословно вспомнил Шютц из письма жены; шутки политического характера он находил неуместными и потому не смешными, однако чувство юмора своего тестя не одобрял молча, что было не так уж просто: герр Майер, казалось, начисто был лишён стереотипов национального сознания. Вероятно, эта черта характера не была присуща ему от рождения, но являлась приобретением долгих лет преподавательской деятельности в университете. К моменту свадьбы Шютца с Мартой пожилой профессор уже вышел на пенсию, но любил рассказать зятю что-нибудь о своей работе. Последний раз это было прошлой зимой: они сидели в зале перед камином, пили коньяк; было жарко, и Шютц удивлялся, как может герр Майер сидеть так близко к огню, да к тому же укрывшись пледом? Возможно, ощущение жара было вызвано выпитым или необъяснимым волнением, которое Шютц всегда испытывал при общении с родителями жены, или кот, тот самый, который умер, – кот свернулся у него на коленях и лежал намертво – не подвинешь, урчал от удовольствия и понимания своего превосходства над человеком, выпускал на секунду когти из пазух и прятал, а потом выпускал снова и капал – не часто, однако настойчиво капал, как капают обычно коты – не громко, так что не сразу получится и расслышать, но если расслышишь, то уже не отвяжешься, не сосредоточишься на чём-то другом, будешь искать – откуда он капает? – Шютц берёт кота на руки и поднимает его, рассматривает со всех сторон – где у него дырка? – не обращает внимания на то, что на него все смотрят, прикладывает кота к уху – возможно, капает где-то внутри животного, там, под шерстью, но – Шютц понимает вдруг, что нет шерсти, кот не из шерсти и не из кожи, и не из мяса и внутренностей, кот не плотный, кот никакой –

Шютц очнулся –

он спал? или что это было? Зажмурился, снова открыл глаза: нет кота, нет камина – стол, на столе – бумага, на бумаге – чернильная капля – безобразная капля на чистой бумажной плоскости, всего одна и – лист испорчен… Капля – что-то капало, Шютц снова услышал знакомый звук – знакомый, привычный, слышанный много раз, однако Шютцу понадобилось усилие, чтобы определить его – так капает вода в вазу у радиатора – подающая труба протекает. Вазу поставил Гесс, это было ещё до появления Шютца. Ваза была цилиндрической формы, прозрачная, с нанесёнными на поверхность рисками, обозначающими временную шкалу; давление в отопительной системе всегда было постоянным, за этим следили, и вода капала в вазу всегда с примерно одинаковой скоростью – каждый промежуток между рисками отмерял один час, возможное отклонение составляло две-три минуты. Всю конструкцию Гесс называл “изобарическая клепсидра”.

Шютц приходил в себя – как долго он спал? Однако предположение о том, что его видения были сном, вызывало у кандидата внутреннее сопротивление… Он не стал зацикливаться на этом. Отложив так и не пригодившуюся ему ручку, Шютц поднялся, сделал несколько шагов по кабинету, подошёл к окну, под которым как раз и находилась клепсидра; Шютц не стал проверять уровень воды в ней. Кандидат посмотрел в окно: пространство снаружи было по-прежнему серым, но теперь не выглядело пустым – в нём падал снег. Снежинки были крупные, медленные, их не было заметно на фоне серого неба – только на подлёте к земле. Однако земля была по-прежнему голой – снежинки таяли, кажется, даже не коснувшись её. Наблюдая за ними, Шютц понял, что глаза его невольно закрываются, он снова погружается в непривычное состояние полубреда – открыть глаза! Кандидат снова глядел в окно, видел снег. Отвернулся, шагнул к столу, взял портсигар, достал сигарету, вышел из кабинета.

На крыльце Шютц начал искать по карманам свою бензиновую зажигалку – это была единственная вещь, которую кандидат намеренно клал каждый раз в разный карман: так, по его собственному выражению, он “сохранял в себе переменную”; во-вторых, кандидат надеялся, что таким нехитрым образом он тренирует память – каждый раз, когда намеревался выкурить сигарету, Шютц сначала вспоминал, в каком кармане должна лежать зажигалка, чтобы отыскать её с первого раза. Но сейчас зажигалки не было ни в кителе, ни в галифе; оставался только один вариант – плащ, но плащ лежит на кушетке доктора Эрлиха в лазарете.

Шютц выронил сигарету себе под ноги, наступил на неё, вздохнул, запрокинул голову – сразу две или три снежинки упали ему на лицо, потом ещё несколько. Кандидат высунул язык, но снежинки не летели к нему; в отместку Шютц выдохнул по ним против падения, наблюдал временное нарушение их порядка – улыбался... Рядом происходило что-то обыкновенное для данного места и времени, а внутри у Шютца копошилась тихая злая радость, оттого что сам он находится в стороне от общих процессов и они не задевают его, происходят будто на поверхности прозрачной оболочки, которая защищала Шютца от их вторжения, как тонкое стекло защищает от внешнего большого мира тесный герметичный мирок снежного шара – такие дарил отец на Рождество; до его смерти шаров набралось восемь, но был ещё один, самый первый – его Шютц разбил. Он тогда был ещё совсем ребёнком и любил смотреть, как под стеклянным куполом медленно падает искусственный снег – это казалось почти волшебством. Обычно снежный шар для него трясли мама или отец, но Шютц однажды сам добрался до любимой игрушки – пока не было взрослых, залез на стул, взял с полки; тут же начал трясти, но детские пальцы обычно весьма неловки – шар выскользнул, а когда Шютц поднял его с пола, увидел в стеклянном куполе трещину, из неё сочилась вода. Сколько ни тряс маленький Шютц, снег внутри шара больше не падал…

Кандидат пытался вспомнить, что находилось внутри, – рождественское дерево? маленький домик? мальчик с девочкой на катке? – и вдруг почувствовал, как что-то наползло вдруг со стороны, будто туча на солнце, заставило обернуться: слева приближалась знакомая фигура Лазара… Значит, трещины появляются не только в разбитых игрушках…

– Первый снег в этом году, господин кандидат. Да какой крупный! Очень жаль, что растает. А ведь растает, верно, господин кандидат?

Шютц не ответил:

– Вы что-то хотели, Лазар? – не часто он называл оберкапо по имени.

– Я только хотел сообщить вам, господин кандидат, что с утренней партией мы заканчиваем, я уже могу дать вам отчёт, – оберкапо протянул Шютцу свёрнутые трубочкой ведомости; кандидат взял их, оберкапо продолжил:

– Сейчас начнём разбираться с прибывшими…

Кандидат опередил вопрос оберкапо:

– Полагаю, вы знаете, что нужно делать, – хотелось скорее отделаться от Лазара.

– Значит, присутствовать вы не будете, господин кандидат? – этот вопрос будто обозначил новую границу отвоёванных оберкапо территорий, и, желая документально утвердить новое положение вещей, он протянул Шютцу ещё один лист:

– Тогда прошу вас, господин кандидат, распишитесь вот здесь.

Кандидат выхватил бумагу из рук оберкапо, возможно – слишком поспешно; сказал:

– Я подпишу у себя, потом заберёте, – он не надеялся, что Лазар воспримет это как точку в их разговоре, поэтому лучшим выходом для себя посчитал побег… В дверь за ним проскользнуло издевательски-приторное: “Если вам так будет угодно, господин кандидат”, – невольно прибавил шаг, и в этот момент вдруг скрутило желудок. Ломаясь пополам, Шютц резко остановился, едва успевая опереться рукой о стену, чтобы не упасть, и стоял так, разинув рот, давился рвотным позывом, но – самой рвоты не было; во рту ощущался привкус утренней салями и кофе. Последний выветрился довольно быстро, но колбасная изжога, несмотря на попытки Шютца заглотить её вместе с обильно выделившейся слюной, застряла в горле, прошла с ним до кабинета, села за стол.

Кандидат взял крышку и залпом влил в себя остатки кисло-горького кофе, однако сразу не проглотил, подержал во рту, будто хотел согреть остывший напиток, и затем, придерживая основанием языка, по капле пропустил кофе дальше – надеялся таким образом вытравить из горла колбасный привкус; ощущение салями опустилось в пищевод и там осело. Шютц не стал повторять с кофе, завинтил крышку на термос, не замечая кофейного развода на рабочем столе.

Откинувшись на спинку стула, кандидат посмотрел на испорченные листы так и не написанного Марте письма; глядя на бумажное поле, Шютц думал, какими словами он мог бы его пропахать, но чернильная клякса будто заранее съедала посев, не давала сосредоточиться, и дальше сухого “Здравствуй, Марта!” кандидат не продвинулся; веки снова начинали смыкаться сами собой. Нужно было срочно занять себя чем-нибудь; Шютц оглядел кабинет, но предметы, по которым скользил взгляд, не вызывали в нём побудительной реакции. Желание действия замкнулось само на себя, снова и снова крутилось в голове единственной мыслью – Шютц поймал себя на том, что не может справиться с этим.

Кандидат поднялся из-за стола, нервно стряхивая с себя сидячее оцепенение, зашагал по кабинету в надежде, что движение способно запустить в его организме процессы, необходимые для принятия решений – от стола к двери, потом обратно, потом начал ходить туда-сюда вдоль стены с окнами. С каждым новым проходом шаги будто бы ускорялись, их было восемь в одну сторону и почему-то девять – в другую. Такое проявление асимметрии действовало на нервы, Шютц пересчитывал шаги – асимметрия оставалась. Ответ на эту загадку, казалось, буквально вилял хвостом под ногами – только наступи, но каждый раз оказывался проворнее кандидата, ускользал. Шютц гонялся за ним, пока вдруг не понял: он не знает, какой шаг ему нужно искать – лишний или потерянный! “Почему не взять неизвестное произвольно? Каким образом это может, если может, повлиять на конечный результат?” – поражённый такими мыслями, Шютц резко остановился: неужели он всё это серьёзно! Разве можно серьёзно об этом думать! Разве это не сумасшествие! Шютца накрыла волна паники – больше всего в жизни он боялся сойти с ума. У него были для этого основания: его дед, отец матери, сошёл с ума. “Потерялся в мыслях”, – говорила о нём мать. Из её рассказов Шютц знал, что дед был математиком и всю жизнь посвятил решению какой-то сложной проблемы. Это заметили не сразу, но случилось так, что дед перестал понимать цифры, которым был так предан, а затем люди, места и события перепутались у него в голове и скоро стали существовать самостоятельно, без связи с другими людьми, местами и событиями. Дед перестал выходить на улицу и общаться с людьми; однажды он подозвал к себе маленького Шютца и, схватив за руку, простонал: “Эрих! Я ничего не понимаю, Эрих!” – и заплакал; дед так сильно держал за руку, что было больно – Шютц едва сумел вырваться, убежал с воем. После этого мать долго кричала на деда, но понимания не добилась – с ним стало сложно и становилось сложнее; мать не выдерживала, частенько побивала его. Постепенно дед забыл имена людей и предметов и не мог ни понять, ни выразить самой простой мысли. Не умея придумать новых имён и установить между ними связи, дед не умел осознать собственное несчастье. Он так и умер, окружённый обитаемой пустотой…

Паника не позволяла критически мыслить: Шютцу казалось, если он назовёт все предметы в кабинете по именам, то не сойдёт с ума, – однако первое, что попалось ему на глаза, была клепсидра, и кандидат никак не мог вспомнить её названия, отчего паническое состояние только усиливалось. Нужно было на что-то решиться, и Шютц решился – бежать! Нельзя оставаться здесь одному… Но только он успел повернуться лицом к двери –

дверь сама распахнулась, и в проёме кандидат увидел тёмную мужскую фигуру; Шютц застыл, пытаясь определить гостя. Пауза длилась около секунды, после чего фигура вошла со словами:

– Теперь рано темнеет, Шютц. Пора бы вам уже воспользоваться электричеством, – щёлкнул выключатель, зажглась лампа, и кандидат с облегчением узнал вошедшего – бригадир Гесс.

Снимая плащ, бригадир подошёл к стойке для одежды:

– Чёртова погода! Ещё во вторник – позавчера, Шютц! – мне светило солнце Лазурного берега, на удивление тепло было вчера в Берлине, а сегодня пожалуйте – снег и холод! Это уже не смешно, Шютц, вы не находите? Вы видели этот снег? Похоже, ночью будет метель, точно вам говорю – там поднимается настоящая буря. Первый снег в этом году – и сразу метель. Как хотите, но это действует мне на нервы, – оставив висеть на стойке плащ и фуражку, Гесс отошёл к своему столу, положил на него маленький чемоданчик; от стола – к шкафу, открыл дверцу, взял с полки бутылку кальвадоса и бакелитовый стакан. Шютц почувствовал себя лишним: выпивая, бригадир проделывал это с таким видом, что, находясь поблизости, казалось, будто подглядываешь в чужое окно; Шютц опустил глаза.

– Так-то лучше! – опрокинув в себя первую порцию, Гесс плеснул в стакан ещё немного. – Вы знаете, Шютц, я надеялся застать вас в буфете, но мне сказали, что вы появлялись там только во время завтрака. Вы не ходили обедать, Шютц, и я вам скажу: зря! Сегодня подавали прекрасную кроличью ножку с кислой капустой. Я не смог отказать себе в удовольствии, тем более – торопился утром, не успел толком позавтракать. Вы знаете, Шютц, на вокзале просто толпы народа, поезда переполнены, в вагоне просто негде задницу посадить. Что им всем нужно, Шютц? – Гесс выпил вторую порцию. – Да, кстати, Шютц! Почему

 

3) отчётные ведомости валяются у вас на полу за дверью? Такой неаккуратности от вас я не ожидал... Так, посмотрим… Подойдите, Шютц, что вы там встали?

Кандидат так и стоял, где застыл – возле окна; появление бригадира казалось почти противоестественным, как искусственное решение финала трагедии. Мысль о том, что он обронил отчёты в проходе как-то совсем не волновала Шютца; приблизившись он спросил:

– Вы здесь... так рано, Гесс?

– А почему бы нет? Могу я просто соскучиться по работе? Но я скажу, у меня была причина вернуться пораньше, – обернувшись, бригадир посмотрел на Шютца в упор и вдруг заметил:

– Оооо… да вы, похоже, навещали сегодня нашего Эрлиха?

Не желая вдаваться в подробности, Шютц ответил:

– Немного повредил руку…

– Что-нибудь серьёзное?

– Пустяки, Эрлих сказал, это вывих. Он мне его уже вправил.

– И конечно, не обошлось без наркоза? Советую вам быть осторожным, Шютц. Морфин – любимое лекарство Эрлиха. Впрочем, все теперь от чего-нибудь лечатся, такая мода. Вы знаете, Эрлих и мне прописывал своё чудодейственное средство. Я тогда только поступил сюда на службу, он пробовал излечить меня от депрессии. Могу сказать только одно – становилось хуже. С каждым разом всё хуже, пока я не открыл для себя единственное универсальное средство. Вы не откажетесь, кстати? Именно сейчас я бы вам посоветовал. К тому же у вас есть прекрасный повод выпить сегодня, – Гесс приподнял бутылку кальвадоса приглашающим жестом.

– Повод? – вопрос Шютца не выражал согласия или отказа, но Гесс поднялся и, подойдя к шкафу, достал оттуда второй стакан. Вернувшись к столу, бригадир налил две порции кальвадоса, протянул одну кандидату:

– Я не люблю бессмысленные интриги, Шютц, поэтому скажу сразу: вас повышают в звании. Вы скоро тоже станете бригадиром. Я лично видел приказ. Документы будут высланы в ближайшее время, но я хотел сообщить вам первым. Поэтому я сегодня здесь, Шютц. Теперь мы с вами можем выпить на равных, – не дожидаясь ответной реакции, Гесс выпил; одобрительно задержал дыхание. Шютц с сомнением держал свой стакан в руке, наконец, медленно поднёс его ко рту...

– Подождите! – вдруг закричал ему Гесс. – У меня же есть мармелад!

Мармелад нашёлся в чемоданчике Гесса – бумажный свёрток, в котором лежали разноцветные фигурки животных.

– Берите, Шютц! Это хороший мармелад по хорошей цене. У нас такого не купишь, сплошной крахмал...

Шютц выбрал зеленоватую фигурку слона; вдохнув, он выпил из своего стакана и тут же откусил слону голову – алкогольная крепость погасла во рту. Кандидат медленно прожевал голову; действительно, мармелад был очень хороший.

– Из Франции привезли? – Шютц отправил в рот ноги и туловище слона.

– Франция, говорите? Мне не понравилось! Париж – грязная деревня, населённая свиньями, которые почему-то называют себя людьми. Они думают, что имеют на это право! Вообще, они большие нахалы, я вам скажу... Архитектура? Признаться, я вообще не понимаю, как кто-то может восхищаться нагромождениями камней, но даже мне ясно: мой родной Дрезден выглядит куда привлекательней! Развлечения? Женщины? Шлюхи созданы для половой гигиены, Шютц, а не для того, чтобы с ними весело было! Да ладно, если бы они были хотя бы красивы, но французские женщины – это печальное зрелище. Многолетняя работа гильотины не прошла даром, Шютц, от этого никуда не денешься… В былые времена в Париже можно было посетить театр или послушать музыку, однако теперь и там запретили дегенератов. Да-да, Шютц! Не удивляйтесь, я бы с удовольствием послушал всех этих импрессионистов, но… Вы ведь никому не проболтаетесь о моей слабости?.. Во Франции мягкий климат, он был весьма кстати, однако никак не мог развеять ту скуку, в которой мне приходилось проводить время. Единственное, что действительно скрашивало мой досуг, – это весьма недурная кухня и алкоголь. Возможно, это только мои фантазии, Шютц, но вы не поверите, какую разницу ощущаешь, когда пробуешь вино в месте, где оно вызрело. Это не касается крепких напитков – они хороши в любом месте, вы не находите? Может быть, тогда мы продолжим?

Шютц выбрал из свёртка жёлтую лошадь, но, выпив, понял вдруг, что кальвадос имеет свой приятный аромат – кандидат задержал дыхание, а выдохнув, почувствовал расслабление в мышцах, будто что-то держало его до этого, а теперь стало легко и приятно. Однако самое главное – он был теперь не один; от понимания этого простого факта Шютц непроизвольно расплылся в улыбке, но тут же собрался – откусил от лошади, сосредоточился на мармеладе.

Гесс что-то искал в своём чемоданчике, не нашёл:

– ...Видимо, положил к остальным вещам, но я уже велел отнести саквояж к себе. Ну, что ж, значит, позже.... Хотел вручить вам небольшой сувенир, Шютц, – объяснил бригадир. – Пропустим ещё? – Не дожидаясь ответа, он плеснул в оба стакана. – Расскажите, Шютц, что-нибудь происходило здесь в моё отсутствие?

Кандидат пожал плечами:

– Ничего особенного. Сегодня нам снова не досталось машины…

– Ну! Это даже не происшествие – рутина. Сколько раз я писал в Стройуправление, чтобы они озаботились нашими трубами – где результат?! – Гесс поднялся и подошёл к радиатору, где стояла клепсидра, – Да, вижу вы поздновато сегодня начали… Однако не будем излишне строгими, дорогой Шютц, – бригадир вернулся к столу. – Идёт война, а война требует ресурсов. Ведь и наш комплекс называется “промышленно-экономический”, и главное определяющее слово здесь – “экономический”. Наша задача, Шютц, – приносить доход. Приходится на этом пути терпеть некоторые неудобства, ведь главная цель – победа. Предлагаю за это выпить, Шютц! За победу! – бригадир торжественно поднял свой стакан.

Кандидат невольно выпрямился, хотя не вполне понимал, насколько серьёзно следует относиться к словам Гесса.

– За победу! – повторил он.

– Так что же? – Гесс как-то слишком громко поставил опустевший стакан на стол, взял из свёртка синюю черепаху и отправил в рот целиком. – Кроме нехватки машин, ничего больше? Ну хоть какое-нибудь происшествие, Шютц! Драка, пожар, кого-нибудь расстреляли, нас посетила фрау Андерсен – совсем ничего?

Кандидат пожал плечами:

– Всё как обычно.

– Как обычно… – Гесс прицокнул языком. – Скучно! Скучно, Шютц! Нигде ничего нового, всё как обычно. Когда-нибудь эта скука убьёт меня, будьте уверены, Шютц! – Гесс снова прицокнул, и тогда кандидат понял, что это не от досады, а потому что мармелад застрял у бригадира в зубах. Разделавшись с этим, Гесс посмотрел на Шютца:

– В таком случае, вы должны кое-что мне пообещать, Шютц, – что-то изменилось в голосе Гесса; кандидат ответил неожиданно собранно:

– Слушаю, бригадир Гесс.

– Когда я сдохну от скуки, вполне возможно, прямо вот на этом самом месте, обещайте, Шютц, что вы лично отправите мои останки в одну из наших печей. При том условии, что я вас опережу, конечно.

Гесс относился к тому типу людей, по выражению лица которых нельзя судить о степени серьёзности сказанных ими слов. Шютц ответил осторожно:

– Я бы не стал загадывать так далеко, однако если это будет вашей последней волей, полагаю, можно будет получить согласие коменданта на вашу кремацию…

– Бросьте, Шютц! Не надо этого цирка! Пускай всё происходит своим порядком. По сути, от вас потребуется только отписать меня в общую кучу, а дальше – ребята из бригады знают свою работу. Можете, кстати, сообщить им, что во рту у меня имеется золотая коронка.

– Простите, Гесс, но если это шутка, то я подобного юмора не понимаю!

– Хорошо, хорошо! Вероятно, это было несколько неожиданно с моей стороны, однако я не буду настаивать. Для меня самого такой поворот в нашей беседе весьма неожиданный… – Гесс пододвинул кандидату стакан. – Давайте лучше выпьем, Шютц!

Кандидат недоверчиво смотрел на Гесса. Принял стакан, сделал глоток, подождал, сделал второй глоток. Ему всё же хотелось прояснить ситуацию:

– Признайтесь, Гесс, ведь вы меня разыграли…

– О чём вы?

– О кремации...

– Вовсе нет, дорогой Шютц. Просто я вдруг подумал, что неплохо будет после смерти внести свой небольшой вклад в общее дело.

Кандидат допил кальвадос:

– Я вас не понимаю, Гесс.

– Вы задумывались когда-нибудь, сколько энергии выделяет человеческий труп при сгорании? Это несложно вычислить, где наши бумаги... – Гесс взял отложенные вглубь стола отчёты. – Вот смотрите, Шютц, в этой таблице указаны все необходимые данные, вам стоит только составить несложное уравнение и решить его. У вас есть карандаш?

Кандидат машинально достал из нагрудного кармана карандаш, протянул Гессу, тот взял карандаш, однако, вздохнув, положил его на стол рядом с бумагами.

– Не надо, Шютц, не будем себя утруждать. Я скажу вам ответ: четыре мегаджоуля с килограмма, Шютц – это жирный случай. Не так уж и много, Шютц, правда? При этом следует учитывать обычные теплопотери... Однако мне было бы приятно думать уже теперь, что хотя бы эта небольшая энергия не растворится впустую...

Кандидат вертел в пальцах оранжевую фигурку, животную принадлежность которой ему никак не удавалось определить; положил фигурку обратно в свёрток:

– И всё-таки у вас очень странные желания, Гесс…

– С людьми такое случается.

– С Людьми, Гесс! Именно – с людьми, одним из которых и вы тоже являетесь! Но эта ваша бравада – положите меня в общую кучу! – я ни за что не поверю, что вы это серьёзно! Вы ведь сами только что говорили о французах, обо всех этих…

– Ну-ну, Шютц! Неужели вас так задели мои суждения о французах? Экспрессия в языке придаёт ему жизни. Он не поддаётся формальному анализу...

– Не передёргивайте, Гесс, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду!

Бригадир выдохнул:

– Вы ещё молоды, Шютц, однако вы уже кое-что можете рассказать о своей жизни, не правда ли? Наверняка у вас есть и некоторые соображения относительно вашего будущего, и вы приложите сколько-нибудь усилий, чтобы эти соображения претворились в реальность. Возможно, Шютц, вы проживёте счастливую жизнь, чего я искренне вам желаю. Однако я готов спорить, рано или поздно и для вас наступит такой момент, когда, обернувшись назад, вы обнаружите, что всё вокруг точно такое же, как если бы вы ни дня не прожили. Не самое приятное ощущение, могу вас уверить. Смертельный удар по человеческому самолюбию, и я не задумываясь отпишу свою печень тому, кто его выдержит... Слабаки сдаются. Трусы, а таких большинство, отворачиваются и убеждают себя, что ничего не видели, они начинают верить во всю эту чушь...

Сделав паузу, бригадир заметил на себе выжидающий взгляд кандидата:

– Не смотрите так на меня, Шютц! Я тоже предпочитаю не думать об этом... Давайте выпьем, мне всегда это помогает… А! – вы ещё не прикончили свою порцию… – Гесс налил в свой стакан, и, не дожидаясь кандидата, тотчас же осушил его. – Я слишком погряз в этом всём, и вряд ли моя печень сможет пригодиться хотя бы для опытов с ней. Но мне известен человек, который способен не отворачиваться от правды – это наш оберкапо... Пожалуйста, уберите с лица это кислое выражение, Шютц, вы думаете, Лазар не понимает, чем это всё для него закончится? Однако он сумел избавиться от человеческой, слишком человеческой привычки жить, и его позиция достойна уважения.

– Полагаю, Гесс, вы всё же не хотели бы оказаться на его месте! – пытаясь скрыть излишнюю резкость последней фразы, кандидат допил из своего стакана; однако Гесс, возможно – намеренно, не заметил этого:

– Лазар и сам не хотел бы оказаться на своём месте, но для него это не имеет никакого значения, Шютц. И я подтверждаю это: не имеет никакого значения, на каком вы находитесь месте. Случай рождает вас тем или иным человеком, обстоятельства влияют на ваше формирование. Вы можете совершить какое-нибудь открытие, а можете ни черта не сделать... – Гесс взял карандаш и, подвинув к себе отчётные бумаги, написал поверх заполненных таблиц: «4 МДж/кг». – Вот! Это цена любого из нас. Но даже её вы не сумеете получить на руки. Поэтому, Шютц, вы вправе испытывать некоторую гордость, оттого что направляете эти потоки в единое русло. А вы знаете, кто всё это придумал? Кто превратил обыкновенный крематорий в котельную? Вы снова будете морщиться, Шютц, но это заслуга оберкапо Лазара. Да, Шютц! Я был знаком с ним ещё до войны, это долгая история... Лазар – талантливый инженер, Шютц, и в других условиях он мог бы принести стране гораздо большую пользу.

– В таком случае, что он здесь делает?

– А что вы, Шютц, здесь делаете? Что мы все здесь делаем?

Кандидат ответил подчёркнуто сухо:

– Свою работу, Гесс.

– Совершенно верно, Шютц! И наша работа заключается в том, чтобы катализировать слишком затянувшуюся химическую реакцию. Это всё-таки удивительно, вы не находите?

– Что именно?

– Удивительно, Шютц, что наш с вами диалог – это всего лишь побочный эффект вполне заурядной химической активности вещества. Сомневаюсь, что существует какой-либо факт, более достойный нашего восхищения, Шютц! Я предлагаю выпить за это, – Гесс разлил по стаканам остатки кальвадоса, привычным движением отправил пустую бутылку в мусорную корзину; выпил. – Теперь предлагаю переместиться в мой номер, Шютц. Я говорил вам, что у меня имеется для вас сувенир? А после мы подумаем о продолжении вечера.

Гесс поднялся со своего места, его повело:

– Кажется, я взял слишком быстрый темп, Шютц! В вашем термосе ещё остался кофе? – Бригадир не дожидался ответа, подошёл к столу кандидата, открыл термос, налил себе в крышку, сделал глоток. – Отличный кофе, Шютц! Это лимон? Прекрасно! – Гесс пил небольшими глотками через каждую фразу. – Мы, кстати, можем подсчитать, сколько чашек кофе вы сможете приготовить себе, Шютц, когда будете сжигать мой труп. Будет ли вам приятно, получить от меня такой вот последний привет?

– Это не смешно, Гесс!

– Как скажете… – бригадир допил кофе, положил крышку обратно на термос, однако не завинтил её. – Пойдёмте?

Гесс подошёл к стойке:

– Скажите, Шютц! Почему я не вижу вашего плаща на привычном месте?

У кандидата напряглись желваки – то ли от досады, то ли оттого что вдруг заныло плечо; он попытался успокоить себя дневными воспоминаниями о пешей прогулке. Но Гесс оказался прав – начиналась метель: снег летел мелкий и быстрый, ветер часто менялся, снег летел то в лицо, то в спину, ветер задувал под китель; пробирало. Втянув голову в плечи, Шютц поднял воротник и так, придерживая воротник правой рукой, шёл за Гессом; плечо стонало, мысли путались.

Вдруг шедший впереди Гесс остановился:

 – А знаете, что я нахожу действительно смешным, Шютц?

Кандидат щурил глаза от снега, ожидая шуток про свой внешний вид.

– Слова над воротами нашего комплекса, Шютц! Я нахожу весьма забавной ту смысловую путаницу, которую они скрывают в себе.

Снег мешал разглядеть, улыбается Гесс на самом деле, или это только кажется кандидату; Шютц смотрел только одним глазом – левым:

– Сомневаюсь, Гесс, что эти слова можно прочесть по-разному.

– В немецком языке много обобщённых понятий, Шютц. Вы когда-нибудь учили английский? Тогда вы поймёте: если бы я переводил эту надпись, она звучала бы – “Работа освобождает”. В некоторой степени это приближает нас к пониманию.