Виктор КУЛЛЭ

 

Поэт, переводчик, литературовед, сценарист. Окончил аспирантуру Литинститута. Кандидат филологических наук. В 1996 г. защитил первую в России диссертацию, посвященную поэзии Бродского. Автор комментариев к «Сочинениям Иосифа Бродского» (1996–2007). Автор книг стихотворений «Палимпсест» (Москва, 2001); «Всё всерьёз» (Владивосток, 2011). Переводчик Микеланджело, Шекспира, Чеслава Милоша, Томаса Венцловы, англоязычных стихов Иосифа Бродского. Автор сценариев фильмов о Марине Цветаевой, Михаиле Ломоносове, Александре Грибоедове, Владимире Варшавском, Гайто Газданове, цикла документальных фильмов «Прекрасный полк» – о судьбах женщин на фронтах войны. Лауреат премий журналов «Новый мир» (2006) и «Иностранная литература» (2013), итальянской премии «Lerici Pea Mosca» (2009), «Новой Пушкинской премии» (2016). Член СП Москвы и Русского ПЕН-центра.

 

 

ВЕНЕЦИЯ: ИЗНАНКА АРХЕТИПА

 

В романе Итало Кальвино «Незримые города» венецианец Марко Поло рассказывает Кубла-Хану о фантастических городах, в которых ему довелось побывать. Хан спрашивает путешественника, почему тот ни словом не обмолвился о родной Венеции. Ответ Марко Поло поразителен: «Всякий раз, когда я описываю тот или иной город, я что-то беру от Венеции… Образы, однажды высказанные словами, стираются из памяти. Может быть, я боюсь сразу потерять всю Венецию, заговорив о ней…»

Сказать что-то новое и значимое о Венеции почти невозможно. Поневоле вынужден вступать в состязание с уже существующими шедеврами: «Камнями Венеции» Джона Рескина и соответствующей главой из «Образов Италии» Муратова. Да и сам город, кажется, противится вербализации. Венеция – прежде всего – город-миф, а фиксация на бумаге является для мифа ничем иным, как началом умирания. Венеция же – при очевидной хрупкости и обречённости – умиранию веками противилась. Вопреки современному взгляду на неё, как на гигантский музей, живущий остатками былой славы и постепенно дряхлеющий, погружаясь в воды лагуны, это поразительно живой и жизнерадостный город. По крайней мере, для того, кто не поленился сделать шаг ему навстречу.

Шаг этот начинается отнюдь не с приобретения туристического вояжа. Праздный зевака, приехавший полюбоваться хрестоматийными красотами, получит лишь положенное по прейскуранту: палаццо, каналы, гондолы, голубей на Сан-Марко и бессчётные шедевры живописи. При этом он, вероятно, будет разочарован обшарпанным видом фасадов, и уж точно станет поругивать местную дороговизну и исходящий от воды неистребимый запах гниения. Чтобы пропитаться духом Венеции, необходимо хотя бы ненадолго пожить в ней. Заплутать в лабиринте улочек, разобраться в которых не поможет ни один путеводитель, вынырнуть в итоге на крохотную кампо и, повинуясь смеси любопытства и предвидения, заглянуть в случайную церковь – чтобы наткнуться на шедевр Беллини, перед которым можно простоять часами.

Венеция поразительна тем, что выключает тебя из хода времени. Этот город, отягощённый богатейшей историей, предпочитает его попросту не замечать. Отношения с предыдущими эпохами здесь семейственные: кажется, что исторические события свершились только что. Город с ними накоротке: стоит ему довериться, и сам получишь шанс стать если не соучастником, то очевидцем оживших – а точнее, никогда не умиравших – легенд.

Последней из великих книг, написанных о Венеции, стала «Набережная Неисцелимых» Иосифа Бродского. Поэт исхитрился создать собственную мифологию города, сюда он ежегодно приезжал в поисках то ли вдохновения, то ли просто отдыха, здёсь, на Сан-Микеле, обрёл последнее пристанище. Для Питерского уроженца любовь к городу на воде естественна, как любовь к матери. Дело вовсе не в поднадоевшем штампе: Петербург – «Северная Венеция». Архитектурное их сходство невелико. В Питере, за исключением Новой Голландии, нет зданий, непосредственно омываемых водой, а его привольно раскинувшиеся архитектурные ансамбли и вовсе чужды компактной, экономящей каждый клочок пространства Венеции. Параллелизм двух городов носит иной, психологический характер. Оба возникли на, казалось бы, невозможном месте. Оба являются символом победы человеческого творчества над стихией. Покойный Лев Лосев точно подметил, что к Венеции в высшей степени приложимы слова, сказанные Достоевским о Петербурге: «Самый умышленный город в мире».

Должен признаться, что, разглагольствуя об умышленности, иллюзорности и прочих атрибутах Венеции, я лишь отдаю дань сложившейся романтической традиции. Но Жемчужина Адриатики – не только город, в котором мечтают побывать все влюблённые, не только непрекращающийся карнавал. Эта сказка из камня стала возможной лишь в результате отваги, таланта и предприимчивости бессчётных поколений венецианцев. Она оплачена не только золотом, но и кровью.

Венеция, город вне времени, стал для европейской культуры архетипом пограничного состояния. Учитывая уникальность местоположения, это естественно. Но у этого архетипа есть изнанка, менее лакомая для романтических излияний. И она, как показывает современная история, также универсальна. Мысль, которую я попытаюсь обосновать, заключается в том, что Венеция является едва ли не идеальным архетипом нынешней капиталистической формации. С научной точки зрения это прозвучит ересью, но практически все формы и инструменты взаимоотношений между народом и властью, характерные для современности, некогда имели место в истории Венеции.

В классическом труде Марка Блока «Апология Истории» задаётся непраздный вопрос: «К какой дате следует отнести появление капитализма – не капитализма определенной эпохи, а капитализма как такового, Капитализма с большой буквы?» Историки отвечают на него по-разному. Можно вспомнить о буржуазных революциях, утвердивших формы парламентского правления, об отмирании феодализма, о процессе обезземеливания крестьян. И всё это будет верно. Вспомним, однако, что Венеция – в силу своего островного положения – этих самых феодальных отношений была лишена изначально. Здесь не было крестьян, обрабатывающих землю – поскольку вообще не было пахотной земли. Не было, соответственно, и феодалов. Население города состояло из купцов и ремесленников (в современном понимании предпринимателей), которые нанимали за деньги рабочую силу (пролетариат).

Форму правления в Венецианской Республике принято именовать олигархической. Таковой она и была в эпоху расцвета города. Но первые дожи, начиная от легендарного Паоло Лучио Анафесто, избирались вполне демократическим путём. Другое дело, что некоторые пытались поставить преемником собственного сына, чтобы в итоге утвердить династию. Попытки пресекались другими влиятельными семействами города. Так демократия сменилась олигархией. На смену прямым выборам пришла сложная система промежуточных, а всеобщее собрание (Arengo) уступило власть Большому Совету (Maggior Consiglio), члены которого принадлежали к наиболее влиятельным кланам. Но разве нечто подобное не происходит у нас на глазах с демократией? Президент США избирается сложной арифметикой «коллегии выборщиков» – совсем как венецианский дож – а реальная власть сосредоточена в руках нескольких олигархических кланов.

По сравнению с прочими обитателями мрачного Средневековья венецианцы жили в ином мире. Они не знали власти феодалов, и чуть ли не с первых лет существования города обладали самосознанием свободных людей. На протяжении столетий Венеция de facto была самым свободным государством мира. Параллель можно найти разве что в политическом устройстве Новгородской Республики, потопленной в крови Иваном Грозным. В результате Венеция беспрепятственно развивала торговые связи, налаживала производство, завоёвывала колонии, неизменно побеждая в конкурентной борьбе ближайших соперниц – Пизой и Генуей. А её странные отношения с дряхлеющей Византией во многом подобны отпадению от Британской короны Северо-Американских Штатов, вскоре добившихся мирового доминирования.

Поскольку город постоянно находился в ситуации выживания, Венеция практически не знала серьёзных внутренних усобиц. Цехи здесь не приобрели политического влияния, как в прочей Италии, а оставались чисто производственными объединениями. Все 142 венецианских цеха находились под неусыпным контролем знати.

Самым опознаваемым символом Венеции является Пьяцетта с двумя знаменитыми колоннами. Но самым выразительным её символом следует считать Дворец Дожей. Символично всё, начиная от архитектуры. Здание выглядит поставленным с ног на голову. Кажется, что нависающая глыба верхнего этажа вот-вот подломит хрупкие подпорки колонн. Одновременно, дворец создаёт поразительное ощущение полёта, символизирующего не только врождённую свободу, но и – столетиями взлелеянный – особый статус по отношению к прочему миру. Недаром в 525 году Кассиодор, префект короля остготов Теодориха, писал жителям лагуны, обосновывая их исключительное положение: «Ибо живёте вы подобно птицам морским, дома ваши рассредоточены… по водной глади».

Не станем останавливаться на внутреннем убранстве дворца и сокровищах его живописи – всё это скрупулёзно описано бесчисленными путеводителями. Попытаемся проникнуть в символическое значение, вложенное поколениями зодчих в это парящее каменное чудо. Ещё в XIV веке, когда началось строительство нынешнего здания, гостей Венеции поражало отсутствие крепостных стен, рвов и башен. В самом первом Дворце Дожей, построенном в 810 году, всё это имелось в наличии. Но взбунтовавшиеся горожане сожгли его сами, а когда речь зашла о новом, решили, что уподоблять дворец крепости не имеет смысла – охраной служит само море и самый мощный в мире флот.

Теперь о внешней неустойчивости дворца. Она обманчива. Опорой служат три массивные колонны по углам здания, традиционно считающиеся основами государства. Над их капителями разместились скульптурные группы – Адам и Ева со Змием, суд Соломона и опьянение Ноя. Если две первые группы традиция трактует как символы божественной справедливости и правосудия, то третью, вероятно, следует понимать как воплощение праздничного духа Венеции. Практически все скульптуры, украшающие фасад, являются аллегорическими – своего рода каменная энциклопедия, призванная внушать народу благоговение перед государственным устройством. Над двумя балконами, с которых дож обращался к народу, царят аллегорические статуи Правосудия и девы, символизирующей Венецию. Это может читаться как равноправие правосудия и интересов государства, точнее – возможности пренебречь первым во имя второго.

В устройстве дворца (помимо интерьеров, к которым приложили руку Палладио и Антонио да Понте, Сансовино и Тинторетто, Тициан и Веронезе) поражает предельная функциональность. Дворец Дожей был не только символом власти, но и местом её максимальной концентрации. Ни в одной республике мира не случалось, чтобы все ветви власти сосредотачивались под одной крышей. Здесь была не только резиденция дожа, но и покои Советов, контролирующих его власть. Здесь располагались Верховный Суд, тайная полиция (наводивший на граждан ужас «Совет Десяти») и даже тюрьмы – в подвале и на чердаке. Правда, тюрем вскоре стало не хватать, и пришлось выстроить новую – знаменитую тюрьму Карчери, соединённую с дворцом Мостом Вздохов (Ponte dei Sospiri).

Уже современники воспринимали Дворец Дожей как универсальную метафору государственного устройства. Недаром в 1530 году была издана анонимная поэма, написанная в подражание «Божественной комедии». Адом в ней являлись тюрьмы Дворца, Чистилищем – место заседаний Трибунала, а Раем – зал Большого Совета. Кстати, он считается самым большим помещением в мире, потолок которого не поддерживается ни единой опорой. Это тоже символично. Власти Венеции полагали её преуспеяние незыблемым – так было на протяжении столетий. Но мир изменился, а Венеция продолжала купаться в безмятежной роскоши. В золотом для неё XVIII веке карнавал на улицах города продолжался практически круглый год. А потом пришёл Наполеон, и Республика прекратила существование. Кому как, а мне это напоминает нынешнюю ситуацию с благоденствием «золотого миллиарда».

И ещё один урок, имеющий непосредственное отношение к повседневности. На протяжении столетий венецианцы обладали правом скрывать лицо под маской. Не только во время карнавала, но и повседневно. Это было своеобразной компенсацией за систему доносов, безапелляционных судов и пыток, утверждённую «Советом Десяти». Потом, с подачи Церкви, власти ввели запрет на ношение масок вне карнавала. Республику от гибели это не спасло.