Владимир ПИМОНОВ

 

Родился в Донецкой области (Украина) в 1964 г. Учился в Московском геологоразведочном институте. Работал на металлургическом заводе буровым мастером, чернорабочим в монастыре, корреспондентом провинциальных газет, менеджером. Издавал литературный журнал «Родомысл». Пишет статьи по топливно-энергетической тематике. Участвовал в семинаре критики Совещания молодых писателей СПМ (2015). Публиковался в журнале «Кольцо А», на портале «ЛиTerrатура» и др. Автор книг стихов «Гудели шмелики», прозы – «Пастушьей сумки патерик» и «Папа и голуби».

 

 

КУЛУНДА ИЗМЕНЧИВОГО МИРА

 

Ольга Аникина. Кулунда. – М.: Стеклограф, 2019. – 64 с.

Дмитрий Легеза. Картины изменчивого мира. – СПБ.: Союз писателей Санкт-Петербурга, 2017. – 52с.

 

Когда ты болен, мир вокруг перестает быть привычным – становится контрастным и изменчивым. Впрочем, стоит ли задумываться об этом? Ты зациклен на себе, на своей боли. А здоровый человек, спросите вы, разве не зациклен на себе, на своих делах, на всем, что ему дорого и близко? Что ответить? Не знаю. Но если речь идет о боли, нужно звать врача. Вылечит ли он? Тут все будет зависеть от многих факторов – от характера и запущенности самой болячки, от состояния организма больного, от квалификации и душевных качеств врача, опять же, может, лекарства какие-то нужны.

А если заболевание серьезное, если все безнадежно запущено, что тогда делать? Тут ведь никакое лечение не поможет. Ну, иногда и сердечное сочувствие, и неравнодушие способны облегчить боль. Сочувствие – это попытка взять на себя часть страданий больного, подставив плечо, помочь ему нести боль.

Мне кажется, это то главное, что роднит стихи, представленные в книгах Ольги Аникиной «Кулунда» и Дмитрия Легезы «Картины изменчивого мира». Петербургские поэты-врачи переводят боль пациента на себя, при этом у них самих хватает, что называется, своего груза. Их самолетик и так переполнен – заботами, переживаниями, пережитым, страданиями и бедами.

В качестве формата изложения выберу чередование мыслей. Да-да, пусть это будет отрывисто и в какой-то мере оторвано друг от друга – зато динамично, эмоционально. Неакадемично.

 

* * *

В «Картинах изменчивого мира» в качестве предисловия представлена история-притча. Посыл такой: оказывается, по мнению автора, «чудесными словами» можно украсить выдыхаемый воздух и тем самым «как-то оправдать свое существование». Согласитесь, это звучит как лечебная практика, основанная на дыхательных упражнениях и сочинении стихов. Стихотворений в книге не много – всего 38. Они, в отличие от «Кулунды», не разделены частями, идут одно за другим, сплошным безостановочным потоком, но с разной скоростью, – то разгоняясь, то притормаживая.

 

* * *

В «Кулунде» 50 стихотворений разделены на три части – «Вместо исповеди», «Стекло», «Гоморра». Первое стихотворение («Честная поэма») – это своеобразный пролог, в котором Ольга Аникина как бы задает для себя темы. Несмотря на то, что автор включила это стихотворение в первую часть книги, «Честная поэма», на мой взгляд, стратегически и эмоционально находится за периметром всех трех частей. Текст, написанный верлибром, на самом деле задает тон всей «Кулунде», это как бы пилотная серия начинающегося сериала, точнее, это тизер, рассказывающий, о чем будет идти повествование. В «Честной поэме» можно увидеть отсыл к «Гоморре», «Стеклу», «…исповеди»; она, так или иначе, перекликается с ними. Причем перекликается от противного, создается впечатление, что автор получил послание-обращение от некоего Тайного поэтического ордена, который настоятельно советует ему, о чем писать не следовало бы, типа, этого и этого не касайся, плодов с этого дерева не вкушай. Но поэт – настоящая Ева, понятное дело, не следует совету, – она не только вкушает запретные плоды, но и предлагает попробовать их нам, читателям. Автор, будто изначально знает замысел Творца, понимает, с чем ей придется столкнуться. Но Адама, который ответил бы за всё, рядом нет. Поэтому ответственность будет нести она – женщина. При этом ей было ясно сказано, что

 

Поверишь ли, нам всем давно плевать,

в каком ознобе сотрясаясь, бьется

охрипшая метафора твоя.

 

* * *

Дмитрий Легеза живет моментом, мгновением, он пытается зафиксировать жизнь в движении и статике, в созерцании и действии, в радости и грусти, в обыденном и нелепом, в трезвости и пианстве. Получается дзуйхицу – древний японский стиль письма, в котором мысль находится на кончике пера. Мысль – как бы оторванная от автора – иногда отрывистая и парадоксальная, чаще веселая, но вдруг – внезапно-пронзительная. Таким внезапно-пронзительным видится первое стихотворение о водомерке.

Текст ритмический, что добавляет ему детской шаловливости; рифма отсутствует, глаголы действия легки и оригинальны – «теперь спасаемся, как можем». Правда, можно придраться к прилагательным – замечательный и восхитительный. Зачем так упрощенно? Ведь поменяй их местами и ничего не случится. А так быть не должно быть. Перечитал несколько раз это место, даже вслух произносил, с выражением

 

Мы не построили ковчегов,

нас просто не предупредили

ни замечательный синоптик,

ни восхитительный пророк.

 

Ну, да, точно. Всё ведь дело в интонации – ёрнической, ехидной, слегка усталой и раздраженной. Вы спросите, раздраженной – чем? Катастрофой. Поэт старается не говорить себе о том, что всё – мира не существует, жизнь вот-вот погибнет, потому что потоп, потому что вода кругом. И он пытается если не остановить катастрофу, то хотя бы сжиться с ней, привязать ее к привычному миру, в котором фейерверки, работа за деньги, квартира, купленная в ипотеку, ремонт. Автор смотрит вокруг, а все спасаются, как могут – лодки, бревна…

Было же так все хорошо, спокойно, радостно и размеренно, а, оказывается, всё хрупко и держится на тоненькой ниточке…

 

Вдруг кто-то смотрит: водомерка.

И бросил камень. И попал.

 

* * *

Аникина не констатирует факты, она погружается в переживание и жалость. Она словами может передать боль и страдание. Лирическая героиня будто опутана этими ощущениями. Она – не защищена, душа ее болит, она живет болью, и, кажется, даже ищет ее. Ищет в зиме, которая «…перебелила города, / перемолола, перелицевала, / и снова снегом перецеловала». Ищет и выставляет «напоказ такое»,

 

Что к воздуху притронешься рукою

и сразу станут помыслы грязны.

 

Ищет «…на самом краю Земли, посреди Кулундинской степи», где «голода нет» – «может, там просто некому голодать».

Чтобы сбросить с себя страдания, она готова исповедоваться кому угодно. Даже дон Кихоту.

 

Прости меня, идальго, добрый дон.

Мне достаются подвиги с трудом.

 

Только устроит ли рыцаря печального образа эта исповедь, отпустит ли он грехи, позволено ли ему это делать?..

 

* * *

В начале «Картин изменчивого мира» читатель будто окутан блаженной истомой, его посадили в кресло на палубе туристического теплохода, угостили коньячком, укутали пледом, предложили посмотреть на небо. И он, читатель, – слегка пьян, тепел, нежен и лиричен – ждет еще сюрпризов. Сюрпризов поэтических. И Дмитрий Легеза как бы говорит – их есть у меня, пожалуйста, вот вам собака Джим (совсем как у Есенина), вот «смачная колбаса для Джима в портфеле», вот облако в ночном небе, напоминающее Крым, и строчка, как откровение о том, что «счастие безлапно»…

 

* * *

В первой части «Кулунды» обращает на себя внимание частое упоминание белого цвета. «Простыня все белее», «белый свет неодолимо бел», «так вожделели белизны», «выдохи тумана белого», «слезы белые в стекле»… Читается, как цвет печали, цвет беды.

Автор пишет о последней исповеди своих героев. Исповедь перед уходом.

Персонажи первой части книги прочувствованы, они из жизни. Наверное, можно было бы пройти мимо них, не заметить. Но поэт – врач. Он не проходит. Он здесь. Рядом. Он держит своего героя за руку, чувствует затухающий его пульс. Слушает, точнее, выслушивает последнюю исповедь своего пациента, последнюю его боль. И… у фарфора начинает стучать «белое сердце», и «твердью становится, подземная река», и «в комнате такое эхо. / Такое эхо, боже мой».

 

* * *

Легеза в техническом плане разнообразен. Белые стихи он ставит рядом с традиционным стихотворением. Может быть, он делает это намеренно, чтобы позлить непримиримые стороны – верлибристов и силлаботоников. Впрочем, так только кажется. Дмитрий, похоже, вряд ли задумывается об этом. Я вижу его сочиняющим на ходу, поэзия для него – это отнюдь не работа, не ремесло. Скорее, просто радость записывания. И этой радостью он делится с нами. Записать-зафиксировать, особенно не вдаваясь в глубины, не погружаясь в себя. Автор играет смыслами, он как бы шутит, надев маску Джокера, – шутит с друзьями, с читателем, со всем миром, который, отнюдь, не дружелюбен.

Маска помогает отгородиться-защититься от других выдохов.

 

Вокруг голого человека

были свободные места,

на которые побоялись сесть люди,

никогда не видевшие голого человека в метро.

А я сидел на скамейке напротив.

Мне было всё равно.

 

Что это, усталость? Или понимание того, что в определенных обстоятельствах («проиграл спор», «пытался что-то доказать») на месте голого человека запросто может быть сам поэт.

 

* * *

Боль – как падение в бездну. Падение – попытка спрятаться от беды. Об этом падении сложат песни, хотя – зачем? – песни такие уже имеются. Ты только пой, голос не жалей. Но автору «Кулунды» не до пения.

 

Какие песни? В мире столько боли.

А песням оправдание одно:

когда стоишь босой у края ямы…

 

Беда омывается водой, большой водой – Кулундой. Кулунда везде. Такова исповедь. Поэт (или всё же лирическая героиня?) слушает ее и чувствует, как становится хрупкой и звенящей, как «фарфор старинный», который «на санках бабушка везла». При этом от неожиданной откровенности ей неловко. Может, стоило бы пожалеть себя и отпустить руку пациента? Иначе вода окончательно замерзнет, покроется льдом, то есть стеклом. Но об этом вторая часть книги, которая так и называется – «Стекло».

Оно в любой момент может треснуть, разбиться и поранить-изрезать-изуродовать. Но уродство – не главное. Лирической героине «давно понятно»

 

Что ни умнее я не стала,

ни мир не сделался добрей.

Но я всё так же, как и прежде –

люблю, что хрупко. То, что бьется.

 

Аникина чередует белые стихи с силлабо-тоническими. Впрочем, что значит чередует? Закономерности не видно. Скорее, поэт подбирает надрывный мотив о времени, о поколении, об ощущении себя в пространстве.

 

* * *

Радостное в поэзии Дмитрия Легезы сменяется отчаяньем. Мир наваливается на лирического героя всей своей нелепостью, глупостью и несуразностью.

У Легезы есть свойство – он любит сталкивать в одном стихотворении несовместимые, казалось бы, образы.

 

Кошка – тоже поэт, но лежачий,

кошка – тоже поэт, но кошачий.

Возможно, она – Ахматова

измерения пятого.

 

В поэзии автора речь часто идет о поэтах, стихах, литературе, искусстве. Кажется, он мир воспринимает через призму художественного произведения, предлагая нам пройтись по выставке. Отсюда, собственно, и название книги – «Картины изменчивого мира».

Легеза не откровенничает, не рвет душу перед читателем. Он сдержан в проявлении эмоций. Тут работают другие датчики, задействованы другие рецепторы.

 

* * *

Показалось, что в книге Ольги Аникиной первая часть «Вместо исповеди» задумывалась как последняя – завершающая, итоговая. Но автор решила взять читателя за горло сразу, не откладывая. «…исповедь» заставляет трепетать душу.

В «Стекле» нет эпичности, нет сюжета. Образы подаются не так выпукло, как в первой части. Если в «…исповеди» были мазки масляной краской, то во второй части книги – это уже акварель – тонкая, почти прозрачная. «Ямаец с улыбкой белой», «занимался рассвет серебристый и шаткий».

После первой части «Кулунды» – экспрессивной, пульсирующей, стучащей в висках, «Стекло» представляется, как чистой Невы импрессионизм.

 

Сиреневая пыль

под гипсовыми глазницами

летней прозрачной ночи.

 

* * *

Дмитрия Легезу радуют картинки быта. Он упивается ими. Он замечает и отмечает необычности в самом обыденном и простом. Отмечает серьезно и деловито, но, когда он озвучивает это свое виденное, невозможно не улыбнуться.

 

На улицу мусор выносится,

Впускается в окна февраль.

Дом будет прощен, а виновница

Моей суеты – прощена ль?

 

Или, когда автор пишет в стиле черного детского юмора

 

Я топор тебе выдам и маску, папань,

дело стоит и мысли, и крови.

 

Поэту трудно и скучно находиться в одном ритмическом пространстве. Он постоянно меняет его. Вот под четкий речитатив марша приходит «роковая женщина»:

 

Хоть ангелом живи,

хоть бейся и скандаль,

внезапней ОРВИ

приходит femmefatale.

 

А это уже вальс, который так неожиданно звучит в представленной автором обстановке.

 

Сегодня счастлив бомж Серёжа –

наполнен бак.

Кому-то мусор, для него же

кабак и банк.

 

Кажется, такое возможно только в атмосфере Питера, где на улице запросто можно встретить математика Перельмана или композитора Каравайчука. Слышите? Это же вальс «Аврора». Трепещущий вальс.

 

* * *

В стихах второй части «Кулунды» нет той цельности, которая была присуща «…исповеди». Читатель видит не законченную картину, а фрагменты-эпизоды. Они будто наплывают под музыку. Причем подобрать аудио-ряд не просто. Понятно, что это не примитивный мотивчик, скорее, симфония – драматическая, резкая, дерзкая, отчаянная.

Поэзия Аникиной также безупречна в музыкальном плане. Причем непонятно откуда, как появляется этот звук, ритм, магическая вибрация; непонятно, из чего автор делает музыку. Ольга ритмически разнообразна, она музыкант, играющий на разных инструментах, виртуозно играющий.

 

* * *

Персонажи, встречающиеся в стихах Легезы, эпичны, иногда они находятся где-то на периферии. Как девочка-дантист на фоне «нудного гудения сверла» и внутри нелепой фразы «не так опасен ёж, как смерть ежа». Но чаще, что называется, двигают сюжет – таков, например, старый поэт Тосэй, который записывает в книге посетителей Ботанического сада бессмертные строки:

 

Сдуло у Тосэя молодого

старую соломенную шляпу.

В этом мае, ветренном и странном,

сакура еще не зацвела.

 

Таков эльф Яков, подрабатывающий воланом:

 

Болезненны у Якова полеты,

но лучше так, чем вовсе без работы,

сегодня скуден эльфа рацион.

И каждый день, почистив и проверив

костюм рабочий – юбочку из перьев,

эльф Яков уходил на стадион.

 

У поэта сказочное мистическое вырастает из самого простого, из того, на что и внимания обращать не хочется, а Легеза не только обращает, он вдыхает живое в неодушевленное и рождается… музыка:

 

Стоит на кухне мусорка,

помойное ведро,

а в нем играет музыка –

Равеля «Болеро».

 

* * *

«Две истории» – для урока литературы. О Сумарокове и Гоголе. Почему они оказались в третьей части «Кулунды» – в «Гоморре»? Получается, что русская литературная классика – это тоже непристойность и подлежит политию огнем и серой? Подлежит ниспровержению?

 

Не пиши, если Богом не дадено.

Не глаголь, коли духом ослаб.

 

Понятно, что эти слова, обращенные к Гоголю, Ольга Аникина адресует, прежде всего, себе, пытаясь разобраться в своем состоянии, точнее, в своем противостоянии миру, о котором, как вы помните, Григорий Сковорода сказал: «Он ловил меня, но так и не поймал».

Лирическая героиня также пытается бежать из города грехов. Но при этом она старается смотреть по сторонам, и даже, как Лотова жена, оглядывается. Не потому, что жалеет о прошлом, о жизни в Гоморре, нет, она ищет выход. Она уверена, что

 

…есть какой-то ход наружу изнутри –

запрятанный в ветвях, замковый лист, замри –

и если он не здесь, то значит, где-то рядом.

 

Поиск! Этим и определяет Ольга Аникина смысл творчества. Постоянный неустанный поиск – как внутри себя, так и вовне. Автор «Кулунды» ищет себя в форме, она примеряет различные одежды – верлибр, традиционные катрены, классические триолеты, различные размеры. Поэт копается в себе, пытается внутри себя найти отправную опорную точку, она даже меняет ее местоположение, сдвигает центр тяжести.

 

* * *

Вдохновение к Легезе приходит в самые неожиданные моменты. Вот его зацепила гастрономическая тема. Почему нет? Представляется летняя веранда, солнечные день, легкий сквознячок и поэт, внимательно изучающий меню в кафешке. Слышите, он что-то бормочет про себя – «жил трюфель Жиль на поле под Пиньи…», «котлета-террорист Аттила в тот день купил себе тротила…», «однажды марципан Гийом влез на коня и тряс копьем…». Может, хватит переписывать книгу, скажете вы. И я опомнюсь, стряхну с себя наваждение.

 

* * *

«Гоморра» – третья часть книги Ольги Аникиной. Здесь, в богатом городе плодородного района Содомского пятиградия процветает дерзостная греховность. Здесь живут свободные художники:

 

Сколько хочешь колдуй, камлай –

всё одно, обезьяньи пляски, собачий лай.

 

Гоморра – город, ниспровергнутый Богом. В переводе он означает – погруженный, переполненный водой, что вполне рифмуется с общим названием: Кулунда – большая вода. Поэт ощущает этот город в себе. Название последней части даже не звучит, а рычит – Гоморра.

И в этом месте непристойного поведения, символе аморальности – откуда ни возьмись – ангел-женщина. Сострадающая и болезная. Она здесь работает врачом, она знает смерть в лицо, она корит себя за то, что не успела, не смогла помочь

 

Проклятье нам. И этого ребенка,

похоже, мы неправильно лечили.

 

Да. Это тоже Гоморра. Поэт-ангел-врач пишет о невозможности предотвратить, задержать неизбежное. Теперь она не выслушивает исповеди, она сама в ней нуждается. Поэтому «Гоморра» в конце.

Здесь никто не властен над смертью, посвящение которой пишет поэт. Бесстрастное и страшное, спокойное и аскетическое посвящение

 

Гуляют больничные галки

у въезда в приёмный покой.

Лежит человек на каталке

и машет кому-то рукой…

 

* * *

Радостное, светлое и беззаботное только в начале книги Дмитрия Легезы. В конце «Картин изменчивого мира» – бездна. Автор пытается не смотреть в нее, стараясь зацепиться за краешек скалы-утеса перед шагом в пропасть.

Первое и последнее стихотворение в книге – «водомерка» и «Случай». По сути, они об одном – о хрупкости нашего мира. Между ними через всю книгу протянута тонкая паутинная нить, которая натягивается. Натягивается и дрожит.

Поэтическое восприятие, красота – парадоксальная, но цветущая – наполняются черной музыкой. Помните, у Окуджавы – «проливается черными ручьями / эта музыка прямо в кровь мою»? Эти черные ручьи в конце книги проникают (уж не водомерка ли виновата?) проникают в светлую и радостную поэзию Дмитрия Легезы.

А ведь поначалу читалось – улыбка, баловство гения, который трагический момент, где «Антонова Петрову не дала» превращает в стихотворение «свежее вполне», где «шахматисты пленных не берут», где вагон «с удолбищем и чмом» хоть и катится во тьму, но катится несерьезно, понарошку. Ты читаешь-заглатываешь в себя эти счастливые и светлые моменты, и не замечаешь, когда веселая мазурка под разноцветье и сибемольность неожиданно сменяется реквиемом, заказчик которого Черный человек.

 

* * *

Ольга любит движение. Аникина понимает, движение – это поэзия. Поэт находит ее даже за рулем автомобиля. Автор просто записывает свои мысли в блокнот – ну, такой себе, черновичок – отрывочно и торопливо. Только бы успеть, пока не загорелся зеленый свет. Записывает рвано, на первый взгляд, даже небрежно, но перечитаешь – а ведь хорошо. И честно. И щедро.

 

Ничего не осталось себе,

ничего не осталось.

Я пошарю в мешке,

и еще раз пошарю получше.

Вот какая-то хрень отыскалась,

держи её крепче.

 

Но иногда я, читатель, теряюсь и ловлю себя на мысли, что мне трудно осознать такую поэзию, охватить ее. Не то чтобы мой мозг взрывается – нет. Простоты находишься в другой ритмике, внутри другой мелодии. Но чу, слышишь фразу – «терция – картавящий трамвай»? Слышишь? Да. Слышишь и дрожишь…Ты попал в образное пространство поэта, ты даже удобно расположился в нем, глядя «на других весенних горожан». Но – нет! Всё не так. Тебя будто выпихивают из зоны комфорта – «смотри, зима тебя обобрала». Ты сопротивляешься, силишься понять что-то в себе, разобраться. Вот-вот ты ухватишь эту самую паутиночку-звоночек. Но… после «терции трамвая» тебе вдруг предлагают взглянуть «в глаза убитому дракону»… Откуда эта мертвечина? И почему так? А что ты хотел – это же Гоморра…

 

* * *

В стихах Дмитрия Легезы встречаем астронавта, «отлетающего на Сириус» («Господи, спасибо, что не сифилис / не туберкулез. Что даешь уйти по-настоящему…»), поэта Z, «который оторвал себе голову, / четыре часа гулял с нею по площади, / а потом прибил над дверью резиденции / сами понимаете кого…», смеющегося из-за облака академика Бутлерова, неистового революционера Че Гевару, которого ученые-генетики воскресили по кистям рук «убитого команданте»…

Это же всё сказки и фантазии, скажете вы. Ой, не знаю-не знаю. Я почему-то верю и на физическом уровне ощущаю, как у воскрешенного Че Гевары «болят запястья», как голова поэта Z «открывала рот, наверное, нашептывала стихи», как перед отлетом астронавт «успел сказать “Поехали!” / и махнуть рукой».

К этим героям применима приставка «супер». Они обостренно чувствуют несовершенство мира, его изменчивое движение. Они понимают, что мир движется куда-то не туда и пытаются что-то сделать, пытаются вылечить планету, направить ее в правильное русло. Справятся ли они с этой задачей?

Спойлерить не буду. Скажу лишь – всё не просто.