Анастасия ТРИФОНОВА

 

 

Родилась в Смоленске. Кандидат филологических наук, работает учителем. Участвовала в XXV Фестивале свободного стиха, в Семинарах для молодых писателей СП Москвы. Публиковалась в журналах «Юность», «Кольцо А», «Формаслов», в антологии «Современный русский свободный стих», в коллективных сборниках и альманахах. Дебютная книга «Стихи другого человека» вошла в лонг-лист Международной Волошинской премии.

 

 

ПОЭЗИЯ ЕЛЕНЫ ПОГОРЕЛОЙ: КОНТЕКСТ ВРЕМЕНИ И РОДА

 

О “Медных спицах” (М. Воймега, 2018) и некоторых неопубликованных стихотворениях.

 

В хорошо различимом голосе лирического субъекта стихотворений Елены Погорелой нет надрывных всплесков и падений в отчаяние. Автор «Медных спиц» сдерживает амплитуду эмоциональных качелей, словно боясь за ребенка, который на них сидит. А отсылки к теме детства, часто появляющиеся в текстах, предстают не ожидаемым поводом для ностальгии, а маркером цикличности жизни.

Повторяемость находит прямое композиционное воплощение в анафорических построениях «В коридорах пахнет мелом / потом / светом»; в рефрене «Оксанка – на санках / Тонька – на картонке...» с ритмическими отсылками то к Михалкову, то к Хармсу; в кольце стихотворения «1990-е», где история с оживающими по ночам игрушками напоминает детский ужастик Алексея Толстого «Прожорливый башмак». Мысль о периодичности самой поэзии возникает то в очевидно проступающих голосах предшественников: например, Бродского – «Так мало вместе прожили, что нет...»; то в персональных упоминаниях: «пойти купить себе левлосева», «серый сборник Мандельштама».

Повторы смещают фокус с близкого объекта на, казалось бы, тот же, но отдаленный и искаженный. Переключение происходит благодаря порой незаметным акцентам: идеоматическое «oh my sweet and summer child» превращает щербатого пятиклассника, ничего не подозревающего о предстоящих страхах, в смутное воспоминание о беспечности и счастье. Вместо черноглазой Сусанки вдруг появляется Анжелка-скороспелка, и «младое поголовье» с красавцем Салаватом во главе оказывается разношерстной подростковой компанией, будущее которой вряд ли будет отличаться от родительского: «С лета ходим на ушу. / Я четвертого ношу...». А ушедшее детство 1990-х материализуется и продолжается в 2010-х – в детстве новых, обезличенных чуть ли не по-библейски ее и его.

В стихотворениях «...а когда на четырехметровой...» и «...а чего ж ты хотела-то, дурочка? Сердце бьется...» совершается глубинный перелом от осмысления феноменов детства и времени к принятию иного состояния – материнства. Начинаются тексты с многоточий: так – с умолчания – раскрывается наступление нового этапа в жизни и тема продолжения жизни вообще. Как ни странно, в умолчании остается материнское счастье, а облекаются в слова сокровенные страхи: бессилия, разочарования, грядущего одиночества – и просочившаяся из стихотворения Ирины Ермаковой в эпиграфе боль «ужасной любви».

На фоне обновленного и потому незнакомого спектра эмоций возникает важнейшая для творчества Елены Погорелой тема родовой памяти, ощущение исторического, географического, национального прошлого семьи как личного. Слабость унимается после разговора с ними, пришедшими из казахского Степлага и, по словам Варлама Шаламова, «сталинского Освенцима» на тесную кухоньку в панельном доме. Лирический субъект, новый «summer child», осознает свое нынешнее бессилие как малодушие в контексте воспоминаний о голоде и жажде, вечном холоде и отсутствии сна, пережитых предками. Созвучные Джезказган и Джелгала, словно глоссолалия, а на самом деле – заговор от новых срывов.

Стихотворение про «дурочку», поначалу звучащее как протяжная детская песня, постепенно тоже превращается в заклинание от страха расстаться с повзрослевшим сыном: «приплывет и сманит – как деда, отца и брата – / в те моря, из которых к матери нет возврата». Матери, научившие перелетных детей смеяться, плавать, ходить – уходить от себя – остаются у ледяного омута с глубинными тревожными рыбами, когда сыновья отправляются на поиски счастья.

Закон повторяемости жизни закреплен в завершающем «Медные спицы» стихотворении «буду тише воды» и раскрыт как продолжение родителей в детях, точнее детей в их детях: для единого предка все люди – чада. Роль матери, скромная и невидимая: «быть ниже травы» и «ни о чем / никогда», напоминает фрагмент стихотворения Сергея Гандлевского «А самое-самое: дом за углом...»:

 

Так русский мужчина несёт до конца,

срамя или славя всесветно,

фамилию рода и имя отца –

а мать исчезает бесследно…

 

К этому исчезновению матери, исполнившей свой долг перед родом и временем, подводит читателей и Елена Погорелая. Взгляд героини со стороны на самоё себя и некоторая холодность, которые особенно видны на малом пространстве текста, свидетельствуют лишь о смирении перед таким порядком вещей. И нет, материнский след все-таки остается: в памяти о добре и волшебстве, может быть, в памяти языческой, сказочной, опоздавшей, но все-таки хранящейся где-то в омуте сознания.

В финале книги автор заставляет читателя оглянуться и вспомнить, что начинается книга с той же темы: «Как в улыбчивых потомках то просвечиваю я, / то мерцаешь ты, а следом – кромкой комнатного бра – / бабка с дедом...». Цикл «Медных спиц» замыкается, но авторское исследование выходит на более высокий виток в новых стихах.

Не хочется говорить, что это поэзия сугубо женская. Легкость, с которой Виктория Сайфутдинова в статье «Колыбельная на спицах» (см. портал Textura) присваивает творчеству Погорелой этот обобщенный ярлык только на основе фольклорности, природной образности и темы любви, вызывает некоторое недоумение. Возможно, следует сказать чуть более развернуто и без привязки к гендеру: это поэзия осознания себя в сегодняшнем состоянии и облике одновременно как продолжения своих предков и как прошлого своих потомков.