Екатерина ЕВДОКИМОВА

 

Родилась в Екатеринбурге (тогда – Свердловск) в 1990 г. Окончила УГТУ-УПИ («Издательское дело», «Экономика и управление предприятием». Автор повестей «Там, внутри меня» и «Полёт белой вороны». Ведёт литературный блог «Белая ворона» на Яндекс.Дзене. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

ШУМ В ГОЛОВЕ, МУЗЫКА В СЕРДЦЕ

Рассказ

  

Все вокруг шумело – громкая реклама трещала из динамиков, машины, что стояли в дневной пробке вдоль Ленинского, монотонно гудели, прохожие разговаривали между собой или по телефону, тут и там на пешеходной улочке играли музыканты, как назло сплошь гнусавые и бездарные, их разрозненное трынькание и подвывание слилось в какофонию. Бернарду следовало уходить, терпеть этот шум было невозможно.

Во всех кофейнях, где он хотел спрятаться, были включены композиции, хорошие ли, плохие ли – все равно, а в забегаловках его преследовали еще и телевизоры с тарахтящими, как из пулемета, новостями. Решительно не подходит. Что же остается? В читальном зале городской библиотеки, куда можно дойти за четверть часа от Ленинского проспекта, дважды свернув направо на перекрестках, его отвлекали редкие посетители, которые подолгу обсуждали какую-то чепуху с библиотекарем, и собственно библиотекари, им непременно понадобилось обсудить между собой, как жарить на вечер чертову курицу или что подарить племяннику на день рождения. Бежать! Но и в автобусе его будет съедать шум людей, звуки работающей машины, в такси – обязательно работающее радио, а в худшем случае – болтливый водитель. А домой… Бернард тоскливо подумал о своей двушке, в которую он перебрался из однушки, в которую он перебрался из коммуналки, куда он попал после общежития. Меняя дом за домом, он искал тишину, но вот, покупая жилплощадь в, казалось бы, тихом районе, он не знал (а продавец слукавил на смотринах квартирки), что у его соседа справа весь божий день скулит собака. У семьи, что живет над ним – трое погодок младшего школьного возраста, которые любят играть в догонялки и учатся в хоре, черт бы побрал этот кружок. Слева живет забулдыга, друзья которого любят посидеть с ним летом под окном, а это слышно так, будто они выпивают, тостуют и дерутся в голове Бернарда. Справа живет дедушка, который выпиливает на продажу мебель лошадок и нервы Бена, сам того не зная, хотя Бен, видит Бог, говорит ему об этом постоянно. В общем, Бернард ждал девушку, которая бы спросила его, хочет ли он сладких апельсинов, вслух рассказов длинных и не убьет ли она его соседей, что мешают спать. И жить.

Выбирая тихие улочки, в которых звуки казались приснившимся кошмаром, Бен пошел домой. Конец марта, месяца робких надежд на тепло и первых завезенных тюльпанов. Он не хотел включать музыку в наушниках, зачем? Там все равно нет трека “Тишина”, который заглушал бы все звуки вокруг. Он привычно воткнул мягкие беруши, которые через мгновение заполнили все пространство ушной раковины.

Тишины в городе нет. Это обстоятельство путало мысли, будто все звуки отбирали у Бена его самого. С тоской он вспомнил деревню, из которой приехал в город. Тишина там была, но с оговоркой – лай собак, далекий гудок поезда, петух-будильник, трескучий старый телевизор по вечерам. Сколько? Да почти лет десять он не приезжал. Родители ездили в город нечасто, но ему доставало этих редких встреч – а зачем больше? Эти встречи всегда пахли сушеной мятой из огорода, молоком (казалось, что запах не выветривался из маминых волос) и деревянным домом. Сколько дотуда ехать? Час, два, три? Забыл. Воспоминания о деревне оглушили Бена – он шел по несмолкающей улице, но на гул внимания не обращал, будто все звуки превратились в воздух и стали незаметными. Пыльный город дышал бензином, весной и был похож на шумного подростка, который слушает отвратительную музыку. Внезапно Бернард обнаружил, что сегодня пятница, он ужасно устал и находится в пятнадцати минутах от вокзала. Улыбка вытянулась на его губах, как кошка после сна. Поехать? Глупость какая! Но ноги уже сами несли его к вокзалу, и всё его существо предвкушало гулкий стук колес.

И вот он на перроне. Вспомните голос, который раздается из динамиков на вокзале. Если прикрыть глаза, то какого этот голос цвета? Бен думал, что пыльно-сиреневый, а еще, что это всегда говорит одна и та же женщина – каждый год, на всех вокзалах одна и та же. Мерное жужжание чемоданов на колесиках, усталый трёп обитателей вокзала, лязг рельс, протяжные окрики отстающих, шуршащая реклама, мятые приглашения таксистов, монотонная речь работников – всё слилось в один рой, который пах железнодорожным мазутом, несвежим бельем и лежалыми пирожками. Бену казалось, что этот рой поселился у него в голове, и лишь он и ведет его от кассы до входа в электричку.

В вагоне тоже была своя музыка. Колеса отбивали ритм, машинист неразборчиво объявлял станции, разделяя всю железнодорожную сонату на такты, а голоса попутчиков, если прислушаться, становились мелодией – странной, шершавой и серой. Когда в вагоне выключили свет, Бернард вспомнил, что не позвонил родителям. Он вытер эту мысль, как если бы она была потом. Мама всегда ждет.

Вот прошло два сорок, и он вышел на своей станции. Электричка убежала вперед. Никого. Не было даже покосившего домика на станции – только столб с отметкой места остановки локомотива да кусок асфальта, который лежал так, будто бы его обронил здесь великан. Вечерело. Воздух пах мокрой землей, корой деревьев и печным дымом. Он пошел по тропинке, на краях которой подмерзали комочки подтаявшего за день снега. Вдалеке слышалась тихая песня деревни – редкий лай собак, протяжное мычание коров, кто-то хлопотал по хозяйству, кто-то колол дрова...

Вот и дом. Надо же, забор покосился. В окошке теплый свет. Калитка лишь прикрыта, как это всегда в деревне. Выбежала во двор ласковая и глупая дворняга Найда и принялась, сипло поскуливая, тереться у его ног. Он услышал в передней шорох, дверь скрипнула. Мама. Даже не поверила сначала! А потом гладила его голову, называла Бенюшей и щербато улыбалась. Бен и забыл, когда ему так радовались! Отец нехотя убавил звук у трескучего телевизора, мама, без умолку болтая, пекла пирожки. Дом был живой и тоже разговаривал с ним – половица скрипнет, закаплет из рукомойника, вдруг задрожит холодильник, будто проснувшись от долго сна, гулко кликнет крыша от упавшей березовой ветки... Весь вечер они проговорили.

На ночь ему постелили за печкой, где он любил спать в детстве. Спалось хорошо, но в глубоком тягучем сне он услышал лай собаки. Найда. Гулкое гавканье, пустое – «От дури», как говорил отец. Бен поворочался, но уснуть не смог – лай вытряс из него сон. Бернард натянул джинсы, куртки не нашел, потому набросил на плечи отцовский тулуп, пропахший сигаретами, деревом и сеном. Он вышел во двор, Найда, поскуливая, подбежала к нему и начала ластиться. Бен сел на крыльцо, дворняга положила влажные лапы ему на колени, а он и принялся чесать ей за ухом, гладить жесткую шерсть. Странное дело – раньше бы ему захотелось пристрелить эту собаку. Раньше – это еще вчера. А сегодня не хочется. Он задрал голову вверх и увидел там звезды, такие яркие, что показалось, будто на небе светят маленькие золотинки, как те, что с пацанами в детстве он находил на речке в песке. Найда прекратила скулить и уснула у его ног. Бен послушал тишину. Она была мягкой и густо-синей, он прислушался к себе – внутри спокойно и тихо. Он еще долго слушал тишину, будто набирал из лесного ручья воду во фляжку, а потом пошел спать.

Наутро его разбудили мамины хлопоты по дому – с самого утра она начала готовить. Бен сел у окна и засмотрелся в него, как вдруг поймал себя на мысли, что кто-то слушает музыку. Безвкусную и совсем не подходящую к здешнему месту.

– Это сосед, – ответил вошедший в комнату отец. – Сын к нему приезжает на выходные.

– Не раздражает?

– А у меня на душе своя музыка, – пожал плечами отец. – Пойдешь дрова колоть?

Бен согласился. Шумное это дело, но вскоре он почувствовал ритм, и весь шум показался музыкальным, как если бы он играл на барабане или другом инструменте, создающим ритм, но не мелодию в классическом понимании. Заготовив дров, они пошли пить чай и завтракать, как вдруг сосед, тот, что с дрянной музыкой, начал косить траву газонокосилкой. Монотонное громкое жужжание вызвало в Бене фантомную досаду. Но досады не оказалось. Отчего так? На душе спокойно.

Весь день он с отцом делал по дому ворох маленьких дел, простых, требующих силы или выносливости. К концу дня его тело приятно гудело – он не привык к такой работе. Казалось, внутри играет нехитрая мелодия, повторяющаяся всеми мышцами на разный лад. Он лежал на тахте, отец включил телевизор, оттуда понеслись помои – Бену даже физически казалось, что звуки, что тарахтят оттуда, перебивают его собственную мелодию. Он накинул тулуп, вышел на крыльцо, а там снова – ласковая Найда и крупные звезды. Вдалеке широким мазком нарисовался гудок, а треск телевизора стал тише. Люди – это как музыка? Не нравится – отойди?

Наутро Бернард собрался в город, тот казался далеким, почти выдуманным местом. Мамины глаза гладили сына, будь ему лет на двадцать меньше, она бы посадила его к себе на коленки. Отец шершавой от мозолей рукой попрощался с ним, словно вложил Бену в ладонь что-то невысказанное.

Он пошел к электричке, слышался хруст тонкого льда на маленьких лужицах. Надо, наверно, чаще приезжать. Потому что когда на душе то самое состояние удовлетворенности происходящим, все звуки кажутся партиями музыкантов в одном громадном оркестре. А если дирижер не в духе, то и муха может из себя вывести. Бен ехал на электричке и под медленное протяжное движение вагона набрел на мысль, что город так редко наполнял его состоянием, в котором он может слышать музыку. Город удобен и функционален, он к нему привык, но, кажется, там слишком много людей и музык, от которых Бену хочется отойти.

 

 

РАССТРОЕННОЕ ПИАНИНО И НАВОЛОЧКА

Рассказ

 

Еленочка была похожа на слегка расстроенное пианино. Вам доводилось на таком играть? Частенько слышно звуковые подтёки. И вроде бы неплохо – надо просто узнать, куда нажимать не следует, с особенностями, скажем так, но в целом ощущение неудовлетворительное, болезненное. Такой была и Лена: запретных тем – тьма! И всё время недовольна. Эта её неудовлетворенность сообщалась всем, кто имел с ней дело – даже после короткого разговора создавалось ощущение, что у вас тридцать семь с половиной, нужен постельный режим, а может быть, и парацетамол.

Еленочка никому не нравилась. Ну что это? Не человек, а лёгкое недомогание, согласитесь? Про неё ничего толком и сказать было нельзя. Есть люди, у которых как с утра начался день в до-мажор, такой он и до вечера. Но Лена была не из таких. Даже если она и просыпалась в до-мажорном настроении, через полчаса она грустнела до ля-минора. Это же близко, парные тональности. Потом настроение у нее поднималось на полтона, зацепившись за подбадривания мамы или сестры. Но как только она выходила на улицу, то тональность тут же менялась, равно как и в училище, куда она всегда опаздывала. Нет, Еленочка атональна – её гармонию не понять с наскока.

В училище её всегда у входа поджидал Сережа. Никто не мог понять, какие у них отношения, в особенности этого не мог понять сам Сережа. Он был улыбчивым добрым человеком, талантливым музыкантом, которому всё легко давалось, и все к нему относились хорошо. Своей бесхитростностью и живым участием он мог расположить к себе любого. Сережа не был красив – косоватые глаза и хромота отбирали у него физическую ладность, но было у него то, что привлекало больше внешности – он умел всем существом разделить с вами радость и глубоко чувствовать чужую печаль, будто бы это была его собственная беда. Сережа бы выразил словами свою поддержку, но фразы у него получались необтёсанные и потому царапающие. Но он нашел иной способ выразить себя – Сережа внимательно заглядывал в ваши глаза, обнимал или держал за руку, а потом играл, играл почти на любом инструменте, какой попадался ему под руку, и в этой тут же сочиненной мелодии вы чувствовали что-то живое и настоящее, что происходит с вами прямо сейчас – пережили бы это снова, но только превратившись в слух, и нашли бы то, что искали – утешение, восхищение или сожаление.

Этой Сережиной чувствительностью Еленочка пользовалась по своему усмотрению – она меняла свои настроения и ждала, что Сережа выслушает и разделит её переживания. Так и было, он помогал ей во всём и смотрел на неё большими ласковыми глазами, она казалась ему источником вдохновения, книгой, которую невозможно прочесть до конца, океаном, который нельзя переплыть. Остальные считали её истеричкой.

Они закончили училище в один год: Сережа – триумфально, Еленочка – удовлетворительно, ему прочили блестящую карьеру музыканта, ей – училки в захолустной музыкалке. Но Еленочка убедила его поступить вместе с ней в педагогический университет в небольшом городе, а не в столичную консерваторию. Сережа выбрал фортепиано, а Еленочка – скрипку.

Всё повторилось и здесь: у него было много друзей, а её терпели из уважения к Серёжке. Как будто Леночка была просто неприятной чертой его характера. И вот, совершенно неожиданно для Серёжи, Леночка беременеет и выходит замуж за незнакомца, который появился в её жизни, как премьера иностранного фильма – яркий и обещающий что-то интересное. Стиляга из другого университета, красивый и удивительный. Серёжа растерялся, но и возразить было нечего – они с Леной даже не целовались, в любви не объяснялись. Серёжа ощущал, что есть между ними что-то сильное, большое, многослойное, не называемое, а лишь угадываемое. Он думал, что она чувствует то же, и имя этому – любовь. И что когда-нибудь всё сложится само, как сами расцветают яблони, сменяются года, протаптываются вдоль поля дорожки. Но Леночка продолжала разговаривать с ним, будто ничего и не было.

 

Серёжа вздохнул, пощупал в душе пустоту, да и нашёл себе спутницу – простую хозяйственную девушку, которая ничего не понимала в музыке, но была надежным товарищем, внимательно слушала его и заботилась, чтобы им вместе было хорошо. Сережа играл ей по вечерам на фортепиано после ужина, она слушала, а потом мыла посуду. Вскоре они поженились. Вскоре он закончил университет и с женой вернулся в город, где родился и жил до окончания училища. Еленочка исчезла, как снег поздней весной, будто и не было её. Просторная квартира на окраине города, где Сережа жил с мамой, стала домом молодой семьи. Сережа устроился в музыкальный театр. Вскоре у них родился первенец, а через полтора года – второй мальчик. Сереже было хорошо и просто, он наслаждался незатейливыми уютными мелочами и теми радостями и заботами, что выпадают человеку семейному.

В начале декабря в их квартиру позвонили. На пороге стояла растрепанная Еленочка с тревожными глазами и маленьким, по-осеннему одетым мальчиком. Она горько улыбнулась Серёже и беззвучно заплакала, как умеет плакать скрипка. Всё было понятно.

Первое время она жила вместе с Серёжиной семьей, благо, её сын был некрупный и вся одежда Серёжиных сыновей была ему впору. Затем ей нашли комнату в общежитии и работу в музыкальной школе. Она горячо благодарила Серёжу, его маму и жену, а те были ужасно рады, что она уезжает, потому что, пока Еленочка обосновалась у них, Серёжа перестал быть и отцом, и мужем, и сыном – он был только Леночкиным другом.

Вскоре Лена пришла опять – нет, она не могла там работать – её все ненавидели. Её рассказ лился, как подзабытая, но знакомая мелодия из расстроенного пианино. Серёжа не мог больше этого слушать. Он устроился на полставки в музыкальную школу.

И снова его все любили, а Еленочку терпели. И так продолжалось всегда – смена работ, потому что к Леночке относились предвзято, музыкальные конкурсы, выигранные Серёжиным соло на фоне Еленочкиного трынькания, дружеские компании, в которых он душа, а она рядом стоит. Многие думали, что они любовники. Особенно, когда она ходила в его присутствии только в колготках и свитере. И когда обнимала его после всех выступлений. И во всех разговорах говорила: «Мы с Серёжей». А иногда можно было подумать, что это брат с сестрой – до того они стали похожи друг на друга после долгих лет творческого дуэта. Сыгрались.

Когда дети поступили в институт, Серёжина жена ушла. Перемыла всю квартиру, забрала вещи, будто тут её и не было, и оставила записку: «У тебя уже есть жена». Леночке было неудобно. Серёже – непонятно, за эти годы жена стала для него чем-то само собой разумеющимся, как дата собственного рождения или то обстоятельство, что восьмое марта – женский день. Как давно он не дарил тюльпаны на восьмое?..

Время шло, они седели, объездили много городов с местечковыми концертами, поменяли несколько работ, вместе переживали и радости (свадьбы детей, рождение внуков, победы в конкурсах), и горести (безденежье, отстраненность сына Лены, её частые болезни). Всю жизнь Леночку тянуло к чему-то невыразимому, лишь угадываемому, многослойному, сильному и Великому. Эта тяга приняла в её манере общения едкий вкус сарказма и горечь раздражительности. А Серёжа приживался везде, он научился радоваться посредственности и улыбаться дуракам. Он был бесконфликтным, честным и мягким человеком, которому всегда была нужна рядом чья-то сила, воля. Серёжка был нужен Леночке или наоборот? Они проросли друг в друга, стали парными тональностями: он до мажор, а она – ля минор.

Незаметно Леночка начала хиреть. Сначала ей стало трудно видеться с людьми. Каждое взаимодействие приносило ей головную боль, часто случались приступы гнева. Родители побаивались её, ученики – ненавидели, учителя качали головами, а Серёжа верил – это пройдет. Всегда проходило. Она еле дотерпела до лета, когда в музыкалке закончились занятия. Потом ей стало невыносимо выходить из дома. Каждый выход в свет разносился болью во всем теле. Как-то Серёжа пришел к ней, рассказывал, что подрабатывает в концертном доме, где работал раньше, что у него конкурс на носу. У нее было желтоватое лицо, запутанные волосы, тихий смирившийся взгляд. Лена как будто была не здесь, как будто была не собой, а смотрела на себя и на Серёжу со стороны. Не перечила, не грустила, слушала.

На следующий день она купила полный холодильник еды, много коробок конфет и пакеты мусора. Больше из дома она не выходила. Серёжа зашел к ней дней через десять – уезжал на конкурс, а потом забегался. Ленин телефон был выключен, домофон молчал, дверь не открывали. Белыми занавесками перед глазами побежала пелена, пульс отбивался в ушах взволнованными шестнадцатыми долями. Где ты, Лен? Он знал ответ в ту же минуту, как в голове его прозвенел вопрос. Он вызвал службу спасения – чёрт с ней, с хилой дверью, пусть вскрывают.

 

*  *  *

Он хоронил Лену на собственные деньги – Ленины родственники, даже сын, не хотели этим заниматься. Будто бы умер не человек, а бездомная кошка, которая иногда приходила к ним на дачный участок – ну знали её, и что?

На похоронах никто о ней не говорил, только приносили Серёже соболезнования. У неё не было хороших качеств? Но её дрянной характер не давал мириться с посредственностью и допинывал их с Серёжей до лучшей жизни.

Все эти ненужные люди ушли, а он обмяк. Серёжа почувствовал себя наволочкой без подушки – пусто, нелепо, бессмысленно. Он посвящал Лене все сыгранные ноты, злился на неё, гладил её фотографии, плакал. И он понял, что был хорошим только потому, что рядом с ним была не хорошая для других Еленочка. Он сам понемногу становился расстроенным пианино. Все ноты напоминали ему о Лене, он искал её в каждом звуке и смотрел на мир её тревожными грустными глазами. Сергей стал раздражительным, назойливым и несговорчивым. Его состояние было настолько отвратительным, что он решил больше никогда не играть.

Этим решением он будто бы покончил с Леночкой, ушло что-то сильное, большое, многослойное, что было между ними. И оттого ему стало легко. Словно город её образов, реакций и воспоминаний, построенный в Серёжином сердце, превратился в широкое поле без конца и края. Столько в нём было свободы и места. Места, которое нужно было чем-то занять...

Жизнь шла своим чередом, и он старался набирать в себя что-то светлое – удачный поход на рыбалку, вечер с внуками, хорошую книжку. Случайную улыбку, погожий денёк, вкусный ужин. Пустячный подарок без повода, встреча с давними друзьями, приятная поездка. Бытование его стало простым, и в наволочку своих чувств он поместил самое простое и важное, что было у него – Жизнь.