Александр ШТРАЙХЕР

 

Родился в 1950 г. в Одессе (Украина). В 1967 году, несмотря на золотую медаль, не смог поступить в нужное ему учебное заведение – помешал успех Израиля в войне. Окончив Политех, несмотря на отличные оценки, не получил места в аспирантуре. Работал инженером-испытателем паровых турбин. В Одессе входил в литературную студию «Круг», которую вел поэт Юрий Михайлик. В 1988 уехал в США с семьей после 10 лет борьбы за выезд. Живет в Нью-Йорке. В качестве журналиста под псевдонимами (Александр Норин, А. Норин, Ш. Александров и др.) печатается в русской и русскоязычной прессе. Издавал две газеты: «Еврейский мир» и «Компьютерный век».

 

 

КОРОТКИЕ ОДЕССКИЕ РАССКАЗЫ

 

 

ПРОХОДНОЙ ДВОР

 

Наш двор был единственным проходным на всем квартале. С Привозной это были темно-оранжевые тяжелые ворота с калиткой, с улицы Чижикова – подъезд, в котором и была наша квартира. Когда на базаре «брали» чемодан или сумку, то все это потрошилось на нашем стоящем в подъезде угольном ящике. Все ценное рассовывалось по карманам, и на Чижикова товарищ выходил приличным человеком.

Чуть ли не каждый день я находил за ящиком чьи-то вещи. Где-то раз в неделю к нам заходил хмурый участковый и забирал найденные документы. Вещи его не интересовали.

 

Мама никогда не покупала сумки.

 

 

ЗАВТРАК НА ПРИВОЗЕ

 

На базаре с раньшего, еще царского времени были два шикарных корпуса: молочный и мясной. В мясной мы, пацаны, не ходили – там были грубияны-мясники. Не то, чтобы они нас обижали, никому не приходило в голову таки да обидеть «привозного мальчика» – хотя бы потому, что у него могла быть не менее привозная мамаша, способная сделать обидчику мало места, но их грубые реплики задевали наше достоинство. В молочном же за прилавками стояли «роги» из пригородных сел – их мнение нас как-то не трогало.

На краю прилавка на марлечке они выставляли образцы своей продукции на пробу – кусочки брынзы и творога.

В конце ряда я пару раз кусал булку и заходил на второй ряд.

 

Второй ряд я ни разу таки не закончил.

 

 

ТЕХНИКА ПОЕДАНИЯ АРБУЗА

 

Сначала арбуз, а лучше два, надо было достать. Вдоль Привозной улицы стояли машины с полосатыми херсонскими арбузами. Пацаны вскакивала с двух сторон на ступеньки грузовика и, засунув головы в кабину – тем самым перекрыв водителю всякую видимость, бомбили его идиотскими вопросами. Через минуту «рог» терял всякое соображение. Пара хлопцев покрупнее, забравшись на колесо, отоваривались на арбузы, и вся компания дружно терялась.

У нас был здоровый кусок брезента. Раздевшись до пояса, мы садились вокруг, укрывшись брезентом, и ставили в центр наши трофеи. Теперь по ним надо было ударить кулаком. Спелый арбуз должен был развалиться на куски.

Если арбуз не разваливался от удара, его выбрасывали.

Каждый брал кусок арбуза и ел, до пояса обливаясь соком.

Потом мылись под дворовым краном.

 

Кто этого не делал, тот еще не ел арбуз!

 

 

НАШ ЦЕХ

 

Часть первого этажа нашего дома по Чижикова занимал цех пластмассы фабрики «Заря», где производили всякую ерунду типа клипс, брошек, заколок для волос и работали еврейские женщины без образования. Мы с моим другом детства Сашей Капнером проводили там много времени, подбирая разный пластмассовый брак – или не брак. Кто будет обращать внимание на хороших еврейских мальчиков?

У Саши дома все это было разложено по порядку, и в какой-то день мы могли собрать до десяти пар клипс вместе с пакетиками и ценниками. А продать в нашем дворе можно было все!

 

Где Саша теперь?

 

 

ИНВАЛИДЫ

 

После войны на улицах было много инвалидов. Мы, дети, их не любили. Во-первых, они плохо выглядели и, во-вторых, были злыми. Многие пили. Торговали всякой ерундой.

Один инвалид, помню, продавал возле парка Шевченко черных игрушечных пауков на резинке с ножками-пружинками. Он орал пропитым голосом: «Колорадский жук, колорадский жук, на ниточке прыгает и ножками дрыгает!» И еще: « Рубль штучка, три рубля кучка, а в кучке три штучки!»

В один прекрасный день они все исчезли. Как стало известно через много лет, их всех собрали и отправили куда подальше, чтоб не мозолили глаза.

 

Советская власть могла быть очень оперативной.

 

 

БУЛЬОН

 

В понедельник мама покупала двух курей – в понедельник они были самые дешевые – и оставляла их, привязанными за ноги, на всю неделю в общем коридоре.

Я их кормил.

Когда-то на Привозе был шойхет, но я его уже не застал, и в пятницу мама отрывала курям головы. Вот так раскручивала и дергала.

Мальчиком я умел по-еврейски разделывать курицу, отрезая шпоры на крыльях и начиняя яичечками шейку.

Помню, как-то мама сварила шикарный бульон и оставила его остывать в коридоре. Бульон сильно пах, и через минут пятнадцать его не стало. А еще через час на том же месте появилась пустая кастрюля.

 

Мама огорчилась, но сказала: «На здоровье!»

 

 

СОРТИР

 

В нашем дворе было четыре флигеля: один, трехэтажный, выходил на Чижикова, остальные – двухэтажные.

В трехэтажном жили обеспеченные люди, там был канализационный стояк, и в квартирах стояли унитазы. Все остальные жители двора, зимой и летом, ходили в дворовой сортир. Туда же ходила половина Привоза – наш двор был единственным на квартале проходным двором.

В мороз впечатление было незабываемым.

 

Этот сортир я советской власти не прощу никогда.

 

 

КАРОЛИНО-БУГАЗ

 

Каролино-Бугаз – это многокилометровая песчаная коса недалеко от Одессы. С южной стороны коса омывается морем, с северной – лиманом.

В лимане ловят раков.

Вдоль косы идет поезд.

Сойдешь с него: дюны и море, тени не было никакой.

Вдали деревушка, где продается вино по рублю за литр.

Езды на поезде меньше часа, но мы обычно приезжали с палатками, на два-три дня.

Весь день проводили на солнце – в палатку не сунешься, там пекло. Спрятаться от солнца можно только в воде.

Вода теплая-теплая.

К концу лета вода в море начинает фосфоресцировать. Плывешь, а за тобой белый след.

По ночам девушки любили купаться голыми. Мы были еще настолько безобидными, что нам доверялось подержать купальник.

Вечерами разжигали костры и пекли картошку.

Пытались петь.

С моря дул бриз.

Обожженное за день тело с удовольствием остывало.

 

Лучшее время в жизни.

 

 

ПЕРСИК

 

Мой приятель Гена обладал талантом вступать в отнюдь не платонические отношения с женщинами легко и непринужденно, вызывая зависть своими бесконечными победами. Однажды я приоткрыл тайну его успехов.

Театр, в котором мы тогда с ним работали, уехал куда-то на север, на гастроли, а на нашу площадку приехал театр оттуда. В каждом театре обязательно имеется прима – красивая, достаточно молодая дама с железной волей. Была таковая и здесь.

Гастролерше сходу понесли цветы и конфеты, но впустую. Все хором пролетали.

Гена появился на третий день, его уже ждали. Он минут пять смотрел на ее репетицию из-за кулис и пропал. Через час он вернулся с персиком в руках.

Гипертрофированным!

Я такого красавца никогда не видел!

До конца гастролей они не расставались, и, когда я потом спросил, как же так, он сказал, что у них там, на севере конфет навалом, а персиков нет.

 

С детства люблю талантливых людей.

 

 

БРОШКИ

 

У моего хорошего знакомого Алика всегда было много бизнес-идей, очень интересных, но все они почему-то кончались пшиком. Мы не могли понять почему так, но, правда, все мы были нищими советскими инженерами, и авторитетами в деле делания денег были никакими.

Вот однажды у Алика появилась свежая гениальная идея: а что, если в гальванической ванне к электроду прицепить листик, обыкновенный листик, от дерева.

Действительно, на листик высаживалась медь и, приделав к нему сзади английскую булавку, ты получаешь красивую брошку. «Причем уникальную! – восторгался Алик. – Ведь двух одинаковых листьев не бывает!»

Окрыленный, он пошел на галантерейную фабрику «Заря» и выложил перед начальством дюжину разных по величине брошек. Начальству понравилось, но оно объяснило Алику, что сами они не осваивают новую продукцию, для этого есть так называемые «застройщики».

В данном случае «застройщиком» оказался старый еврей.

«Мальчик, ты молодец! У тебя светлая голова! Мы это запустим в дело! Значит так, заказываем формы, ставим пресса и гоним все это в виде наборов».

«Постойте, – взвился Алик, – какие пресса, какие формы? При чем здесь пластмасса, весь фокус в гальванике, в металле!»

«Мальчик, – ласково спросил «застройщик», – ты что пришел делать – брошки или деньги?»

 

В новые времена Алик стал успешным бизнесменом.

 

 

ПЛЕШЬ

 

В двадцать восемь я узнал, что лысею.

Решил подравнять шею электробритвой: сел в коридоре перед трюмо, взял женино зеркальце, взглянул и обомлел – всю площадь зеркальца занимала плешь!

– Жена! – взвыл я нехорошим голосом.

– В чем дело?

– У меня плешь!

– Ну?

– Как давно?!

Женат я был тогда чуть меньше года.

– Столько, сколько я тебя знаю.

Помчался к маме.

– Мама, у меня плешь!

– Да, сынуля.

– Как давно?

– Лет с семнадцати.

А я не упускал случая поиздеваться над лысеющими и всегда удивлялся, чего это они на меня так странно смотрят!

За десять лет мне никто ни разу не указал на мою собственную плешь!

 

Мир не без добрых людей!

 

 

КЛАССОВОЕ ЧУВСТВО

 

Бабка моей первой жены невзлюбила меня с первого взгляда – и я долго не мог понять, почему. Бабка была при деньгах, и когда моя первая решала съездить куда-нибудь развеяться, то бабка молча снимала с высокой стопочки в шкафу сберкнижку «на предъявителя» – на пятьсот или на штуку. Я же в это время в бесконечных командировках отрабатывал свой, как потом оказалось, на хрен никому не нужный диплом.

Однажды бабка не выдержала:

– Скажите, а вам такое имя – Абрам Штрайхер со Степовой – ничего не говорит?

– Говорит, это мой дедушка.

С этого момента нелюбовь перешла в откровенную ненависть.

Я прижал папу:

– Что-то ты мне про своего отца не досказал. Я знаю, что он держал танцкласс на Молдаванке, помогал революционерам, дружил с Мишкой Япончиком, но сам ведь бандитом не был?

– Не был, но немножко наводил...

– Наводчик?!

– Лучший на Молдаванке!

 

Прошло пятьдесят лет, советская власть давно уничтожила и бандитов, и революционеров, и богачей и массу другого народа за компанию – а здоровое классовое чувство продолжает, тем не менее, быть!

 

 

ГОЙКИ

 

Мне всегда нравились спортивные девушки. Хоть сам я был далек от всякого спорта, но, находясь рядом с таким чудом, всегда чувствовал, как сам наливался здоровьем.

Помню, встречался с одной спортивной гимнасткой: широкие плечи, узкий таз, серые задумчивые глаза.

Румянец.

Гойка.

Так она меня потеряла!

Видите ли, мы видим разное, когда глядим на одно и то же дерево. Как будто в дереве можно увидеть что-то еще, кроме куска дерева. Для меня тогда это было странным.

 

Гойки бывают неисправимо романтичными!

 

 

ОДЕССКИЙ ПОДОКОННИК

 

В старых одесских домах были удивительно широкие подоконники. Дело в том, что долгое время одесские застройщики брали стройматериал «из-под себя», т.е., прежде чем строить, они прямо на купленном участке вырывали глубокую дыру в мягком песчанике, на котором стояла вся Одесса, и затем нарезали оттуда камень.

Получилось огромное хаотичное количество шахт, которые в конце концов объединились в знаменитые одесские катакомбы.

Из мягкого камня приходилось выкладывать широченные стены, замечательно сохраняющие тепло зимой и прохладу летом, и если комнаты и вправду становились меньше, то этого никто не замечал. Зато ребенком я мог проводить целый день на подоконнике, куда мама меня определяла сразу после завтрака.

Мы жили на первом этаже, и на улице всегда что-то происходило. В конце концов, я мог считать, сколько машин проедет в одну сторону, а сколько в другую. Сколько пройдет мужчин и женщин, мальчиков и девочек...

Иногда мама меня оставляла на подоконнике на целый день.

Как это я ни разу не упал с него?

 

Не ударился головкой...

 

 

ОТКРОВЕНИЕ НА БОЛГАРСКОМ ПЛЯЖЕ

 

В 75-ом я попал в Болгарию. Кто сказал, что Болгария не заграница! Для нас тогда и Прибалтика была заграницей.

Какие-то колхозники отказались от бесплатных путевок, и тургруппу в срочном порядке доукомплектовали жаждущими глотнуть заграничного воздуха горожанами. Но уже, естественно, не бесплатно.

На Солнечном Берегу (Сланчев Бряг) вдоль моря стояло 120 гостиниц, и с первого же взгляда можно было понять для кого предназначена какая. Высотка – для американцев, отдельно от всех стоящие урбанистические кубы – для французов, пятиэтажные бараки – для нас.

Ну как я мог тогда знать, что будущего американского президента будут звать Барак...

А в это лето все подряд раскупали красивые и дешевые плавки местного производства. И все мужика в них щеголяли. Естественно, что лежа на нашем пляже – а нам было ясно сказано, что значительно здоровее загорать на нашем пляже, чем на любом другом – так вот, лежа на нашем пляже, мы, естественно, начали играть в «угадай, кто это к нам идет?». И тут на нас снизошло откровение: мы ни разу не ошиблись в распознавании советского человека!

Вначале нам это было ужасно смешно, а потом вызвало панический ужас! До нас не сразу дошло, что печать «совок» стоит также на каждом из нас!

Игру мы прекратили.

Мнениями не обменивались.

 

Говорить было не о чем, надо было валить.

 

 

ЗИМНЯЯ СЦЕНКА

 

На школьные зимние каникулы нас, группу отличников – а также парочку комсомольских активистов – наградили поездкой в Ленинград. Поселили нас в какую-то спортивную гостиницу в центре парка.

Возвращаемся мы как-то, юные и жизнерадостные, со спектакля – естественно, в сопровождении училок – по ночному заснеженному парку и наблюдаем следующую сценку: небольшой такой деревянный мостик, и на нем двое в серых телогрейках размеренно вбивают огромные такие костыли.

И красиво же вбивают!

Немолодой мужик точным ударом молотка вертикально вживляет железный костыль в очередную балку, а затем неопределенного возраста все еще интересная женщина с размаху, одним молодецким ударом кувалды вбивает этот костыль по самую шляпку.

И так один за одним, без остановки.

Мы застыли как зачарованные.

Самая умная отличница отчаянно сжала мне руку, в ее глазах были слезы.

– Не бойся, Наташа (обожаю это имя!), – рассмеялся я, – Тебе такое не грозит!

 

Как же я был неправ!

 

 

ПЕРВАЯ ДЕПРЕССИЯ

 

Расставшись со своей первой женой и убедившись в ее беременности от моего приятеля и коллеги, я впал в некую депрессию, из которой меня принялся вытаскивать друг Юра. Вытаскивал привычным ему способом: посещением ресторанов.

Посещали мы их каждый день в течение двух месяцев – этого оказалось достаточным, чтобы предрасположиться к ним на всю жизнь.

В одном из ресторанных оркестров играли мои соученики по восьмилетке – Изя на фоно и Боря на ударных. К ним я прибился годика на два.

Депрессия прошла.

 

В каждом ресторане у оркестра был свой столик, за который причаливали и торчали – кто час, кто два, кто весь вечер – разного рода друзья и приятели, жены и любовницы. На этот стол благодарные посетители посылали бутылки шампанского, официантки несли закуски, происхождением которых мы никогда не интересовались.

 

Изя замечательно играл джаз, во всяком случае, мне нравилось. Слуха у меня особенного не было, да и не особенного тоже. Изина мама в нашей школе преподавала пение, и мне была обеспечена твердая пятерка. С единственным условием – не петь.

После работы, подхватив со стола бутылку шампанского, меня и, иногда, какую-нибудь прибившуюся к столику девицу, Изя брал такси и до полуночи, улыбаясь и попыхивая косяком, играл джаз.

Как здорово это было.

Где же ты теперь, Изя Кессель?

 

А Боря бил по барабанам. Музыкального образования у него не было – только здравый смысл, но этого было навалом. И еще чего-то такого... Борю любили женщины, красивые женщины.

Я так и не понял, за что.

Обычно за нашим столом сидели две-три его подруги и терпеливо выжидали, с кем из них он сегодня уйдет.

И никаких жалоб никогда не было!

 

Помню как-то, Боря бьет по барабанам, и подходит к оркестру подвыпивший посетитель:

– Эй, сколько будет песня из «Трех танкистов»?

– Руб танкист, – мгновенно, не отрываясь от барабанов реагирует Боря.

А такса тогда, нужно понимать, была или 3 или 5 рублей.

Минуту побалдев, чудак интересуется:

– А сколько будет из «Али-баба и сорок разбойников»?

– Гривенник разбойник, руб Али-баба, – под регот нашего столика реагирует умница-ударник.

 

Однажды за наш столик плюхнулась местная «рабочая девочка», смурная и какая-то опухшая, и, послушав наши интеллигентские разговоры, вдруг заявила:

– А я стих написала. Хороший стих. Душевный.

По приколу мы решили послушать.

Я помню этот стих по сей день.

Вот он:

 

«Весело, всем людям весело,

А по мне – хоть повеситься!

И висела бы я, красивая –

Сколько прожито...

Ты пришел и сказал бы, милая,

Что же ты!

А ничего, милый мой, ничего.

Любила любовью непрошеной

Тебя одного.

Ничего не просила я

И не прошу,

А просто – взяла и повесилась.

Вот и вишу».

 

 

КОФЕМАНЫ

 

В Одессе мы с женой считались кофеманами. Я, например, проводил много часов в так называемом «зоопарке», огороженном уличном кафе на Дерибасовской. Там давали кофе по-турецки и пирожные «картошка». Мучаясь в отказе мебельщиком в Русском театре, я должен был перед началом спектакля выставить на сцену и протереть мебель, а затем, после окончания спектакля, забрать ее обратно. Все остальное время я, поедая пирожные с кофе, «принимал» людей в «зоопарке».

Мы понятия не имели, что все привозимые в страну кофейные зерна прямо в одесском порту попадали на центрифугу, и реального кофе из них уже никак нельзя было сделать.

В Вене на второй день иммиграции мы с женой вышли из гостиницы и унюхали запах кофе. В кофейне у нас спросили: экспрессо или капучино. Эти термины нам ничего не говорили, но здравый смысл подсказал взять то и другое. Жене дали большую белую чашку с пенкой и шоколадным рисунком, а мне малюсенькую чашечку наполовину заполненную чем-то черным.

Два доллара тогда для нас были деньги! «Ну вот, и здесь обманывают!» – подумал я и хлебнул обжигающую жидкость. Глаза у меня выпали из орбит, сердце заколотилось, и стало ясно, что кофе я так никогда и не пил. С тех пор я стал настоящим кофеманом и был им целых шесть лет до самого инфаркта.

 

 

СОЗДАТЬ КАМЕНЬ

 

Однажды, почти тридцать лет назад, проходя эмиграцию в Ладисполе, я обратился с вопросом к местному любавическому шелиаху-рабаю Михаилу Корецу. Вопрос мне казался очень умным: «Может ли Б-г создать камень, который не сможет поднять?». Как это не смешно, но мне удалось самостоятельно сформулировать классический философский вопрос, над которым к тому времени уже много веков размышляли большие люди, от Рамбама до Фомы Аквинского. За неделю до этого я впервые услышал слово «Тора» и все еще не мог понять почему женщина должна называется «женщиной», если она сделана из мужчины...

Ответ был коротким:

– Может.

– И что – он не сможет поднять?

– Сможет.

Я был потрясен этим парадоксом и решил к ним больше не ходить.

Много лет спустя в статье рабая Цви Фримана «Can G-d Create a Rock That s Too Heavy for Him to Lift?» (chabad. Org) я читаю: «Sometimes, however, it s not a philosopher asking the question, it s just some smart-aleck. But the smart-aleck also deserves an answer. So you can simply say, «Sure G-d can create a rock so heavy that even He cannot lift it. G-d can do anything. And He could even lift that rock that He can-not lift as well».

Большой привет от смарт-алека!

 ЧУДАК В СТРАННОЙ ШЛЯПЕ

 

Посвящается В. Спитковскому

 

Солнце, бросая вычурные тени с трепетом пробивалось сквозь нежную листву платанов. Почему-то никто из прохаживающихся по Бульвару никуда не спешил, ни старики, ни дети. Еще не настало время бледных лиц и нервно снующих рук. Еще догорал, доедался реальный социализм с его дряхлыми, жалкими и жадными вождями, было тихо и спокойно. Еще было скучно, и солнечные зайчики выхватывали из полусумрака Бульвара очаровательные детские и женские лица, весело вспыхивали в глазах. Бульвар нежно, осторожно потягивался в ожидании вечерней прохлады, громкого смеха и влюбленных парочек.

Вздохнув, Он вытер платком пот с лица, лысины и внушительного затылка.

– Жара, – веско отметил Он, ни к кому, собственно, не обращаясь.

Но уже было не так жарко. Уже потянуло с моря, cлегкa обдувая волглую шею.

– Хорошо! – и, как в предыдущие годы, Он осторожно опустил свой немалый вес на вторую от Памятника скамейку.

– Не так давно покрасили, – отметил Он, нащупывая снизу пупырышки краски. Он имел обыкновение отколупывать их, и если скамейку недавно красили, то Ему потом долго приходилось стирать прилипшую краску, сплевывая на пальцы.

В этот раз такси ждало за углом – придется сразу же вернуться в аэропорт. Ничего не поделаешь – дела… Ведь он и так уже два года пропустил, не появился на Бульваре во время цветения акаций. Сперва болела жена, потом с ним случился… Первый звонок. Мог быть и Последним. Но в этом году Он вырвался – хоть и на один день!

А здесь, здесь как будто ничего не меняется. Все то же самое. Те же дети – все-таки, наверно, другие. Те же девушки, а может и не те. Тот же чудак в странной старой шляпе. Сколько Он себя помнил, столько помнил эту шляпу и этого чудака. А может это другой чудак? Может это сын того чудака, которого Он впервые встретил здесь, на Бульваре, сорок, да нет, больше сорока лет назад? Ведь, действительно, тому сейчас было бы под восемьдесят, а этому – ведь не больше сорока!

Он поднялся и впервые за все эти годы пересек Бульвар и опустился на скамейку рядом с чудаком в странной шляпе. Вблизи она смотрелась еще более странной и ужасно старой. Точнее, не старой, а старомодной. Будто лежала она долго-долго где-то в музее под стеклом, а потом пришел вот этот чудак и достал ее. Таким же старомодным было и лицо под шляпой, с тяжелым выступающим подбородком и длинными ноздрями слегка крючковатого носа. Лицо, вроде, и молодое, но устремленный в никуда взгляд как-то необъяснимо старил…

– Скажите, – Он не знал, как спросить. – Скажите, это ведь ваш отец сидел раньше на этом месте?

– Отец… – произнесли губы чудака.

– Ну да. Ведь я прихожу сюда уже давно. Больше сорока лет.

– Давно… – повторили губы.

– Я всегда прихожу, приезжаю на Бульвар во время цветения акаций.

– Акаций… – вокруг чудака висел какой-то звон, как будто слегка дрожал теплый воздух Бульвара.

– Обычай у меня такой! – уже кричал Он. – Мой, личный обычай! Простите… Не знаю, но должна быть какая-то связь… Иначе одиночество накатывает. Вы этого не поймете – вы же здесь всегда...

– Всегда… – звон усилился, заострился.

– Это у меня в ушах звенит, – подумал Он. – Наверно, давление упало. Да и пора двигаться. Тут все равно не с кем говорить – чудак какой-то отмороженный. И никуда они все тут не спешат!

Встав, Он размял успевшие отечь ноги и медленно, пытаясь хоть еще на пару минут сохранить блаженное спокойствие уже довольно прохлaдного Бульвара, направился к заждавшемуся такси.

Дойдя до угла, Он глубоко вздохнул, вбирая сладкий запах цветущих акаций, и прощальным взглядом обвел скамейки в солнечных бликах, шелушащиеся платаны и чудака в странной шляпе. Он завернул за угол и уже не мог видеть как исчез, растворился в дурманящем воздухе Бульвара тот самый Чудак.

Звон на мгновение стал громким – и пропал совсем.

Чудак ведь тоже знал, что нельзя отрываться навсегда от родного Бульвара, от цветущих акаций… От родной Земли.

А то станет одиноко…

Ужасно одиноко.