Сергей СКУРАТОВСКИЙ

Родился в 1989 г. в Нижнем Новгороде (тогда – г.Горький). Учился в Нижегородском государственном педагогическом университете, магистр психологии. Автор сборника стихов «Сиятельный чертополох» (2019). Публиковался в газете «Свободная пресса», альманахе «Земляки», газете «Городецкий вестник», журнале «Нижний Новгород». Победитель и лауреат различных фестивалей поэзии. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

СОБЕРИ МЕНЯ В ПУТЬ...

 

  

*  *  *

 

Алюминиевым утром, бронзовым днем и чугунной ночью

Король-можжевельник тонкими пальцами

Подбирает с земли тишину.

Сдувает с нее паутину, хвоинки, стрекотню сорочью…

Глупые феи нескромными танцами

Иногда мешают ему.

 

Где-то в замызганной двушке нервно моргает лампа,

В холодильнике дремлет студень,

В прихожей царит бардак.

Человек на балконе курит и смотрит в небо глазами карпа.

Скрипят, рассыхаясь, советские стулья,

Но как-то не так.

 

Оденется в белое, чистое. Отправится на норд-вест,

Не взяв ни обратный билет, ни спички, лишь хлеба самую малость.

И придет на поклон к королю в этот странный сумрачный лес,

Принеся на ладони свою одинокую старость.

 

Эта беседа, наверное, будет длиться века.

Король-можжевельник и путник будут легки и прекрасны.

И будет вокруг летать некто в облике мотылька.

И будет тепло и ясно.

 

 

*  *  *

 

Молочные реки, кисельные берега.

Сохнут крошки от съеденного пирога,

Свечи гаснут, чадят. Чопорный старый слуга

Вытирает дубовый стол.

 

Небо плачет, поэтому существует, пока

Острога пронзает карпа, рука легка.

Отражению снится лицо Короля-Рыбака.

Рыбак выпивает по сто.

 

Ему много не надо, он мрачен, стар и скуласт.

Он карпа кинет слуге, острогу отдаст

Проходящему мимо мальцу, и только у глаз

Морщины сойдутся в сеть.

 

Этой сетью задушен подрёберный жуткий вой,

Душа –  как будто гора, поросшая мёртвой травой.

Дракон –  под горой, под драконом –  герой, а над головой

Солнце продолжит висеть.

 

Заплатив за всех, за себя или не заплатив,

Покидаешь свой крайний или последний корпоратив,

И, поскользнувшись, бьешься рыбой об лёд...

Это Король-Рыбак в тебе: мучается, но живёт.

 

 

*  *  *

 

Сороконожка разучилась ходить.

Она поняла, что каждый шаг

Оставляет вмятину на земле,

И каждый взмах

Оставляет вмятину на небе.

И, где бы ты ни был,

Ты будешь видеть эту вмятину,

А небо будет глядеть на тебя,

Странно и пристально, как зодчий

Рассматривает купол храма,

Из-за пазухи вытаскивает вавилон,

Деревенеющими пальцами мерит, не слушается рука,

Оглядывает постройку со всех четырех сторон,

И долго смеется в самые облака,

А там так светло от ангельских животов…

Проходя мимо этого храма, ты в детстве считал котов,

По соседним дворам, на заборах, по окнам

Взглядом искал мордочки, спинки, хвосты.

Коты не боялись и говорили этим, что ты –

Маленький мальчик, рубашка твоя промокла

Между лопаток.

(Этот стишок подобен сороконожке и не хочет быть краток)

Когда ты мальчик, травные волжские берега

Занимаются непосредственным своим делом:

Берегут тебя мощным, суглинистым телом

От внешнего и, разумеется, внутреннего врага.

И, глядя, как ты играешь среди клевера и малины,

Смерть улыбается и тихо проходит мимо.

А вода все течет, и сам ты теперь –  берег.

На твоей груди играют дети и кошка.

Обнять бы ту реку, что наречет и поверит,

Хоть русло –  такая же вмятина, как ни крути.

Но, где-то на склоне, под палой листвой, задумчивая сороконожка

Стоит и решает, с какой же ноги пойти.

 

 

*  *  *

 

Две чашки из-под кофе на столе

Становятся то натюрмортом, то алтарем.

И, кажется, за кровные мои сто лет

Одиночества кто-то, все-таки, скажет: «Идем,

Туда, где есть светлячки, и летний сиреневый ветер,

И другая ванильная ересь, но прежде –  дом,

Где царствуют теплые руки, и странное слово «дети»

Не вызывает паники...» Можно забить гвоздем

Весь этот космический бред, что написан выше,

Верность ему не хранить, а жизнь настолько легка,

Насколько кажется ночью, что рядом с тобой кто-то дышит,

Настолько, насколько позволит тебе твоя ДНК.

В итоге, все относительно. Только не все отнесешь.

Так говорят светлячки, в листьях ночных балуя,

А изреченное слово –  это всего лишь дрожь

Неслучившегося поцелуя.

 

 

*  *  *

 

Собери меня в путь, отыщи, где мое бездорожье!

Открываю глаза, и небо железным китом

Мне ложится на грудь –

И не сдохнуть, и не вздохнуть.

А луна своей рыхлою рожей

Опадает в рассвет. Перекресток есть мой камертон.

Как получше вчитаться в камень?

Семь дорог заплелись в одну, да по кругу и вверх.

Плачет по ветру в каждой деревне полуоторванный ставень,

И в каждом стекле –  московский пожар, да питерский фейерверк.

Все дороги твои –  судороги пространства,

Кошмары сползающих крыш в бородатой глуши.

Ни стыда, ни копья, лопухи, мессианское пьянство,

Да горючие звезды падают в камыши.

Ставки, всегда, один к тридцати, серебром, да по морде,

Рассыпается мелочь в больших городах по гитарным чехлам.

Вечер. Метро. Дрожащие струны кровят на последнем аккорде.

Люди идут по домам, лежат по холмам.

 

Полынь собирает стрекоз в серебристые пальцы.

Собери и меня, тем более, что по пути...

К ноге, мой мысленный волк, скалься-не скалься.

Я отдохнул. Посидел. Надо идти.

 

 

*  *  *

 

Гора молчалива и велика.

Некто опять приходит к ее подножью,

Маленький мальчик осматривает облака,

Обиженно, жалобно. Со странной внутренней дрожью

Переводит взгляд вниз, на испачканную ладонь.

Делает вывод: раньше не было этих линий.

Шорох камней по склону: «Отче, избави, не тронь!»

С земли небесная твердь кажется слишком синей.

«Я вчера лишь упал, коленка сильно кровит.

Пап, я присыпал пылью, так будет легче?»

Вдалеке пошел дождь. «Смочи, от пыли горит.»

Сзади, по камешкам, девочка: «Идем купаться под вечер?

Я игру придумала нам. Она называется «прятки».

Это не страшно, весело. Давай, догоняй, Адам!»

Адам изгибается, чтобы достать колючку из пятки.

Дети заходят в еще не названный Иордан.