Роман БЕККУЛОВ

 

Родился в 1973 г. в Астрахани. Окончил медицинское училище и медицинский институт. Лауреат областного конкурса авторской песни (1996) и «Всероссийской студенческой весны» (1998). Параллельно писал сценарии для КВН. В начале «нулевых» записал свои первые песенные альбомы. Сотрудничал с кинокомпанией «Макс», писал песни для фильмов и сериалов. Также сочинял сценарии для компьютерных игр и ситкомов. Автор ряда спектаклей и моноспектаклей, восьми сольных альбомов и нескольких совместных. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

ЭССЕ ИЗ ЦИКЛА «От А до Я»

 

АСТРАХАНИЗМЫ

Полуфилологическое эссе

 

И кто из нас не смеялся над одесским суржиком? «Разве ты хочешь мороженное? А кто рассонил папа? Кто лопнил стакан? Кто випригнил кошка через форточка? Кирпич тебе, а не мороженное!». О, прекрасные Бабель, Ильф, Петров, Катаев, Севела, Жванецкий и все остальные! Спасибо вам! За вашими могучими литературными спинами стоит колоритная Одесса, которая бросает вам в ваши могучие литературные спины: «И эти поцы будут говорить нам за Одессу?».

К чему я за Одессу? Астрахань тоже портовый город. И колорита в нём ничуть не меньше. Просто взоры замечательных писателей были обращены к Чёрному морю. А на Каспийском люди занимались делом – пили, дрались, ловили рыбу и Бог ещё знает чем. Иногда женились, разводились и даже рожали детей. Что вам скажут писатели? Они скажут: Иван Грозный, Пётр Первый, Татищев, Суворов, Александр Второй, дед и дядя Ленина, Киров. Ну, может быть, Тредиаковский, Дюма, Хлебников, Чернышевский, Шевченко и Кустодиев. Разве это история? Это дневник наблюдения за ростом фасоли!

Имена нужны истории как корове седло. Имена вторичны. Истории интересны дела. Поступки. Фразы. Сентенции. Если люди, для которых и пишется история, вспомнят имя – пусть возрадуется бывший его носитель. Имя запоминается по заслугам. Или не запоминается...

Смешение крови на протяжении сотен лет породило в Астрахани то, в чём не нужно разбираться. Астраханские казахи родной язык не знали, а русский так и не выучили. В отличие от русских, которые до сих пор плохо владеют своим и не пытаются учить другой. Но это не мешает быть им красивыми, физически, людьми.

«Очень красота берём!» – кричит на рынке продавщица дешёвых китайских товаров. «Эй! Алкогольный! Что предлагаешь?» – говорит она проходящему мимо горемыке. Тот оттягивает на груди сомнительного вида футболку – последнюю, как говорится, «с себя» и с трудом выдавливает из недр организма: «Свитер...». «Мне твой майка не нужный!» – весело отвечает продавщица и продолжает зазывать покупателей...

Ушли в прошлое «ништяки». Это была особая каста сидлых наркоманов. Или подражающих им молодых. Ещё не сидлых, но попробовавших анашу, героин и другие «прелести». Они ходили шаркающей походкой, покачивая головами, отклячив зады. В одной руке вертелись чётки зоновской работы, в другой руке был обильно смоченный в одеколоне платок – «марочка». Белые рубашки, застёгнутые до последней пуговицы, заправлены в трико. Блуждающий взгляд. Зимой – те же трико, кожаная куртка и ондатровая шапка. Говорили они в нос. И так же гундосо смеялись над своими же шутками. «А Люся твоя, коза ебаная, тот раз огурцы ложкой хавала! Ха-ха-ха...».

Отношение в народе к ним было примерно такое. Повадились как-то «ништяки» стучаться в дом к старой казашке, выпрашивая то стакан, то чайную ложку, то ещё что-нибудь. Добрая старушка сначала давала посуду, но потом, осознав, что добро уходит безвозвратно, решила положить этому конец. При следующем визите, она приоткрыла дверь и спокойно в щёлку произнесла: «Идите отсюда. Идите, идите. И больше никогда сюда не приходите...». А потом, уже совсем закрывая дверцу, добавила: «Сволош, йобаный!»

Старушки в Астрахани круты до сих пор. Я вспоминаю свою бабушку-казашку. Мы навещали её часто. Семеро детей выросли и стали жить своей жизнью. Муж её, мой дед, умер. И бабка осталась одна в некогда взбалмошном и нескучном доме. Она жила воспоминаниями: «Сижу одна. Слёз течёт. Когда-то было веселье. Теперь тишина. Смотрю в окно. На лавочке ребятишки собираются – мне хорошо. Пускай сидят. Мне не жалко. Себя вспоминаю. Плачу. Однажды в окошко стучат – «Бабуля! Одолжи червонец!». А я так ответила: «Идите на хуй! Я вам не Банка...». А ещё у бабушки в туалете для гостей на гвозде были мелко порванные бумажки. Сама бабушка, как правоверная мусульманка пользовалась кумганом. Так вот бумажки эти были не чем иным, как страницами из полного собрания произведений Пришвина...

Да что я всё о мелочах? О каких-то старухах, «ништяках-наркоманах», провинциальном городе... Давайте лучше о Петре Первом, деде и дяде Ленина, о Чернышевском... За Одессу, в конце концов!

 

 

БАБУШКА

Генеалогическое эссе

 

Когда я спрашивал свою бабушку об её предках, она ставила меня в тупик одним простым вопросом с неизменным казахским акцентом: «Э! Тибезащем?». Вообще-то, Мина Аубекеровна (как звали мою бабушку по паспорту) отвечала таким образом на много вопросов...

Отец её, Аубекер, был одноглазый кузнец. Он привёз свою семью в посёлок, неся четырёхпудовую наковальню на плече. Наковальню он нёс, чтоб не перетрудить лошадь, которая везла его детей, нехитрый скарб и жену. Обосновался, выдал дочерей замуж и ослеп окончательно. Он дожил до семерых внуков, но большую половину из них он не видел, а осязал. Что не мешало ему знать их по именам и даже по кличкам. Пятерых девочек он игнорировал. А младшего внука, Байболата, называл «Баес».

«Эй, Баес! – кричал он, на ощупь найдя во дворе ржавый, гнутый гвоздь. – Это что?». «Гвоздь...» – отвечал Байболат. «Нужен ли он?» – «На фиг не нужен!». После чего одноглазый Аубекер аккуратно выпрямлял гвоздь на наковальне и складывал в деревянную коробочку. Он умер за год до моего рождения, а гвозди из его коробочки я растащил гораздо позже...

«Бабушка Маша! А как звали отца Аубекера, твоего дедушку?» – спрашивал я при свете керосиновой лампы. «Бркай его звали. Э, тибезащем? Биссмиллярахманилля иль рахим...». «А кто был отец Бркая?». «Шуман». «Шуман? Композитор?». «Какой тибекампазитр? Пастух! Спи давай...»

Мой дед, муж Мины, был широкой души человек. Для гостей вытаскивал из запасов последнее и очень этому радовался. Бабушка не всегда одобряла его широкие жесты, но покорно принимала гостей. Готовила мясо (или то, что было под рукой) и делала вид, что очень всем рада. Нередко она высказывала деду недовольство. Дед бесился, но приватно. Однажды он выслушал претензии, взял ружьё, вывел бабушку и собаку во двор, молча выстрелил собаке в голову и так же молча пошёл спать. Бабушка задумалась...

«Бабушка Маша! Может тебе замуж выйти? Вон, какой мулла видный приходил...» – хохмили мы с тётками после смерти деда. Бабушка делала строгое лицо и резко бросала: «Пидисят восемь лет с дедушкой прожили – и другое мне не надо!». «А чего ты ёрзаешь на стуле?» – не унимались тётки. «Мулла под столом сидит – минящупиит...» – парировала бабушка...

Любой спиртной напиток бабушка презирала. Но где-то в недрах маленького дома, где выросли семеро детей, в сундуках, шкафах и Бог ещё знает в чём всегда хранилась бутылка-другая. «Эт дедушка любит! Особенно после бани... Аэт красненький. Для «девчат»...

Для «девчат» – старушек и прочих хранился либо «Агдам», либо «Портвейн «Три топора», либо популярное в народе «Плодово-Выгодное». Это считалось уважением...

«Бабушка Маша! А почему ты не пьёшь водку?» – «Уй, не люблю... Э, тибезащем? Однажды мне было семнадцать лет, и я попробовала «Шампанский». Так прямо голова закружилась, что неприлично. С тех пор не пью... Когда у тебя сын родится – на его свадьбе, наверное, выпью...»

С соседями по улице всегда жили дружно. И если нужно было чем-то помочь – собиралась вся улица. Русские, казахи... В гости ходили чуть ли не ежедневно. По поводу и без повода. Сосед Зейнулла решил пошутить: «Вот как славно, соседка, ты у меня свинины поела с жареной картошкой!». Бабу Машу сдуло ветром. Пока она не очистила желудок – на глаза не показывалась. И с Зейнуллой, фронтовиком и домбристом, не общалась года два...

«Бабушка Маша! А почему ты не любишь шашлык?» – «Мне однажды было 17 лет, меня папа на ярмарку взял. Шашлык купил. Ножом разрезал, а там – кровь. Меня прям стошнило – с тех пор не ем...»

Всем свои семерым детям она помогала как могла. Хотя и вредила тоже. Мой отец был предан анафеме за то, что женился на русской. Его брат, тот самый «Баес», тоже подвергся гонениям за то, что взял в жёны калмычку. Благосклонно баба Маша относилась только к казахским женихам и невесткам. И то если они были из приличного рода...

«Бабушка Маша! А почему ты Оксану ругаешь?» – «А она прям как дура недоразвитая! Встанет, рот откроет, слюнь течёт и думает: то ли зима такая долгая будет, то ли лето такое долгое будет...»

Один из её племянников стал главой района. О! Какая это гордость! Но очень своеобразная для Мины Аубекеровны. В центре посёлка она поджидала его со вставленными «в боки» руками. Когда глава района выходил из своей машины «бизнес-класса» баба Маша картинно произнесла: «Подойди-ка сюда!». Собрав максимальное количество зрителей, бросив на публику презрительный взгляд, она поцеловала племянника и произнесла: «Объясни мне, дорогой! Почему у нас в роду другой такой блядь нет, кроме ты!»

«Бабушка Маша! Не скучно тебе?». Мы считали своим долгом навещать её и приносить молоко, масло, сметану и прочее, как нам казалось, необходимое в быту. «Конечно, скучно! Раньше было полный дом детей, а теперь одна. Сижу, слёз течёт, «Санта-Барбару» смотрю. Джуня очень мне нравится. И етот... Кет Тиманс! Областной прокурор! Прям шутак такой. Э! Тибезащем?».

Выносили мы её не из дома, где она вырастила семерых детей и пятьдесят восемь лет прожила со своим мужем. Умерла она в доме одной из своих дочерей, с которой ругалась чаще всего. Возможно, потому, что любила её больше всех...

«Бабушка Маша! Счастлива ли ты, хорошая моя?» – «Э! Тибезащем?»

 

 

ВОР

Культурологическое эссе

 

Лоретти. Мы называли его «Лоретти». Это был симпатичный мальчик с непомерно большой головой и дивным голосом. Как у Робертино Лоретти. И даже лучше. Потому что Робертино был далеко, а наш Лоретти был рядом. Его мама преподавала сольфеджио в поселковой музыкальной школе, где меня мучили учителя, а я мучил балалайку, учителей, родителей и сам себя.

Добирались мы туда так. Извозчик Тимоша, старый казах, развозил на своей телеге продукты по школьным столовым. Нам было по пути. Но Тимоша ревностно относился к трудозатратам кобылы, с которой они, кажется, были ровесники. Когда Тимоша задумчиво рассматривал зад еле плетущейся лошади, мы запрыгивали на телегу. Обнаружив незваных пассажиров, Тимоша оборачивался, взмахивал плёткой и произносил фразу, ради которой мы и шли на риск: «Идите отсюда! Это разве дети? Разве такой дети бывает? Это собака йобаный, а не дети!». Мы, увернувшись от плётки, с хохотом спрыгивали, иногда прихватив пирожок или бутылку лимонада. На это Тимоша закрывал глаза и расплачивался за недостачу из своей немудрёной зарплаты...

Лоретти эксплуатировали по полной. Его прекрасный голос звучал на всех поселковых мероприятиях. Когда он пел «Ave Maria», мне казалось, что он по кусочкам ворует мою никчёмную душу. Ему исполнилось 12, и мама повезла его в Москву, где его тут же пригласили в известный детский хор солистом. Мы решили, что он улетел на небо. В рай. Но Лоретти решил по-другому. Он закатил маме истерику и сказал, что не останется в этом аду. Мама сулила сыну недоступные простым смертным бананы, «Пепси-колу» и прочие благости, но Лоретти остался непреклонен и вернулся в посёлок...

В 14 лет его голос начал ломаться. К 15 все забыли, кто такой Лоретти. Он перестал воровать наши души и украл курицу. Тимоша к тому времени уже умер, и никто не закрыл глаза на кражу пернатой. Лоретти влепили уголовную ответственность. Он эту ответственность с честью вынес. Стал успешным человеком. Кажется, бизнесменом. Совсем перестал воровать. И лимонад, и пирожки, и куриц. И души...

 

 

ГАСТРОЛИ

Бардовское эссе

 

Малая Родина всегда давала мне по рукам. И правильно делала. Не суй свои руки куда попало. Кто меня просил рождаться здесь? Я всегда получал по рукам за то, что меня сделать не просили. Скудный мой ум не доходил даже до рефлекторного механизма «стимул-реакция». То есть стимул (палочка для погонки ослов) был. А реакция не менялась. Я продолжаю любить свою малую Родину, несмотря ни на что...

Кто заставлял меня пиликать на балалайке в музыкальной школе? Родители? Это неправда. Родители лишь поддерживали моё решение. Кто заставлял меня рисовать стенгазеты в школе? Это была моя инициатива. Кто заставлял меня настраивать гитару для шумных компаний во дворе? Для меня это была честь, что большие «хулиганы» просили меня настроить рассохшиеся и треснувшие дрова. Кто заставил меня поставить вопросительный знак в конце темы для сочинения «Комсомол – верная смена партии»? Никто. Я просто выпендрился, за что и получил по рукам в очередной раз...

В детстве я мечтал прославиться, стать знаменитым (кто меня просил об этом?) и вернутся в родной посёлок гостем. Так приблизительно и вышло. На экраны вышел фильм с моим участием, и я решил показать его односельчанам. Для обсуждения технических возможностей было собрано совещание у главы района. Шесть пожилых тётушек пустились в воспоминания...

«Мы помним этого мальчика с детского сада! Очень хороший был мальчик. Маленького Ленина играл, потому, что у него был большой лоб... Ему ещё книжку подарили. «Незнайка на луне». В хорошем издании...». «Моя сестра, помню, снялась в кино. Документальном. Ещё в шестидесятых. Ну, как снялась... Они с подружкой, нагнувшись, собирали помидоры, и в кадр вошли только их жопы. И то мы все ходили смотреть. А тут лицо показывать будут. Народ обеспечим...». На этом совещание закончилось.

Перед показом фильма я должен был спеть несколько своих песен о Родине. А после показа, если понадобится, раздать автографы и ответить на вопросы прессы. Наступил час «икс». И тут я осознал: «Огромный зал на десять мест заполнен был наполовину...». Зал поселкового дома культуры был заполнен едва ли на треть. Из этой трети – треть были мои родственники, пришедшие из уважения не к творчеству, а к тому, что меня пару раз показывали по телевизору. Я чередовал рок-н-роллы с балладами и читал стихи. Мою бабушку посадили в первый ряд, и она иногда вставала с места, подныривала под софиты, чтобы убедиться, вижу ли я её. Я отработал честно...

После концерта я вышел для встречи со зрителями. Бабушка стояла рядом и внимательно наблюдала, все ли видят, что это её внук. Ко мне подошёл пожилой казах, долго тряс мне руку, а потом, отводя глаза в сторону, произнёс: «Мне очень понравилось! Я даже прям песни не слушал, а смотрел как ты на гитаре играл! Молодес, молодес! Ты извини, что народу было немного. Просто вчера в городе был концерт Розы Рымбаевой. Многие туда поехали. А людям два дня подряд одно и тоже прям тяжеловато...»

Многочисленные дядьки и тётки мои уже заказали стол в кафе напротив дома культуры. Кафе называлось «Сказка». Стол персон на двадцать ломился от крабовых, свекольных и прочих салатов, заветренных и обильно приправленных майонезом. «Сейчас горячее дадут!» – подмигнул мне кто-то. Я не хотел есть. Я хотел водки и «Капуччино». Или «Латте». Я забыл, где нахожусь. Гордая официантка с вафельным полотенцем материализовалась около меня. «У вас кофе есть?» – промямлил я. «Конечно!» – слегка обиделась официантка. «А какой?» – «У нас хороший кофе! Три в одном!». Тётушки мои грохнули в единогласном хохоте, глядя на меня как на того же маленького балованного идиота, которого и сейчас никто не просил задавать глупые вопросы...

Пока я ехал домой, в город, я смотрел на выпрыгивающие в свете фар тополя по обочинам, на знакомые с детства мосты, на опоздавших коров. Я знал, что там, за пределами света фар есть знакомая с детства степь и глиняные бугры... Я думал, кто просил меня ехать сюда? Кто просил меня здесь рождаться? И ещё я думал, что выдохну и приеду сюда опять...

 

 

ДОЦЕНТ

Студенческое эссе

 

На кафедре гистологии было пустынно и жарко. Студенты на каникулах, сотрудницы в отпусках. И только бессменный часовой, единственный мужчина на кафедре, старый доцент Рафаил Александрович бродил, накинув медицинский халат, и пил горячий чай с лимоном. Под халатом были только красные, революционные, семейные трусы, кусочек которых доцент по рассеянности продел вместо нижней пуговицы. К тому времени он уже пережил два инсульта и спокойно ждал третьего...

Согласно еврейскому мидрашу, архангел Рафаил снял боль Авраама после обрезания. И вообще имя «Рафаил» переводится, как «врач недугов человеческих» и «утешитель скорбящих». Я застал эту легенду живой. В халате поверх красных трусов и чашкой чая. Он обнял меня как равного, и мы разговаривали...

Он остался совсем один после того, как умерла его жена. Один в самом полном, самом глубоком смысле этого числительного. Вокруг него были микроскопы, предметные стёкла, препараты, химикаты, коллеги, студенты, чай с лимоном, но он всё равно был один...

Давным-давно он изобрёл краску для окрашивания препаратов. Краску из плодов тутового дерева. В простонародье – тутника. Благо по городу стояло много тутовых деревьев, и ягоды падали под ноги. Он поднял их с земли и приспособил к науке, потому что брать фирменные красители для работы было негде и не на что. Изобретение своё он зарегистрировал. И всё...

В медицинском институте он основал студенческий театр. Называлось это «факультет общественных профессий». Или, проще говоря, ФОП. Студентам нравилось. А вот на кафедре добрый доктор Джекилл превращался в мистера Хайда. Он умел оставаться в памяти каждого, кто у него учился или просто был с ним знаком...

Гистология (наука о тканях) преподаётся в медицинском институте на первом-втором курсе. И для юношей и девушек, пришедших со школьной скамьи, является сущим адом. В этом предмете и был архангелом Рафаил. Начинал он занятие так: «Бейте микроскопы, рвите атласы, колите препараты. Я скоро вернусь...». И уходил пить чай. С лимоном. По возвращении он доставал из носа жирную козявку, царственным жестом зашвыривал её куда-то и так же царственно произносил: «Кто найдёт – зачёт ставлю сразу...». Некоторые искали. Зачёт у архангела Рафаила получить было непросто.

«Молодой человек! Вы прекрасно знаете материал! Но зачёт я вам поставить не могу... Почему? Как это почему? Вы должны будете придти ко мне ещё раз и сдать тоже самое на латыни...». Когда студент, шатаясь шёл к двери, думая о несправедливости и суициде, в спину ему неслось: «И на греческом!». Мой приятель по неосторожности, а точнее по неумению, на занятии перекрутил винт микроскопа и сломал стекло с препаратом «Сперматозоиды петуха». Архангел Рафаил спокойно вынес вердикт: «Ну-с, молодой человек, теперь вы должны мне три литра петушиной спермы...».

А какие он читал лекции! Картинно вставал перед аудиторией, раскидывал в стороны руки с расслабленными кистями и произносил: «Я – матка! А это мои маточные трубы...». Студенты под впечатлением даже написали песню на мотив популярного шлягера «Джамайка»...

Архангелу мстили. Когда он проходил мимо общежития на него из окна вылили ведро ледяной воды. Он вбежал в общежитие и столкнулся с очаровательной блондинкой. «Рафаил Александрович! Что с вами? Вы весь мокрый!» – «Кто у вас тут с водой балуется?» – «Так вас облили?» – «А ты думаешь, на улице такой сильный ветер?». Вдвоём с блондинкой они обследовали каждую комнату, но злоумышленника так и не нашли. Потому что злоумышленником была эта самая блондинка, которая, плеснув ведро на голову архангелу, спокойно спустилась вниз встречать пострадавшего...

Перенеся третий инсульт, он понял, что нужно ехать. Умирать. На историческую Родину. Ему нечего было брать с собой. И некого... И вот он уже в Израиле. Но у Бога свои планы. Даже на архангелов. Оказалось, что его изобретение красителя из тутника все эти годы активно использовалось по всему миру в гистологических лабораториях. И честные компании выплатили накопленные за десятилетия проценты доценту Рафаилу. Архангел не знал, что с ними делать. Последние три месяца он лежал на берегу Мёртвого моря, грел своё архангельское пузо и пил чай с лимоном. Мне кажется, в красных, революционных, семейных трусах. Последние три месяца своей жизни...