Федор ОШЕВНЕВ

 

Родился в 1955 г. в г.Усмань Липецкой области. Окончил химический факультет Воронежского технологического института и факультет прозы Литинститута. Участник боевых действий. Автор свыше тысячи журналистских материалов, одиннадцати книг и более двухсот пятидесяти литературных публикаций. Печатался в периодике России, ФРГ, Чехии, Бельгии, Финляндии, Франции, США, Канады, Австралии, Израиля, стран СНГ, в интернете. Член Союза журналистов России и СРП. Живет в Ростове-на-Дону.

 

 

СЫНАДОЧА

Рассказ

 

Бабку-попрошайку по прозвищу Сынадоча знали все торгующие на Центральном рынке города и многие из постоянных покупателей. День в день, в любую погоду, она отсиживала долгую смену за главным рыночным входом, на самом оживленном и хлебном месте.

Бабку еще до открытия рынка к его кованым воротам с шиком подвозил на бэушных «жигулях» ее внук – здоровяк лет под тридцать. С кряхтением, цепляясь за его локоть и помогая себе клюкой, Сынадоча выгружалась с заднего сиденья, а из багажника доставался деревянный ящик, обитый металлическими полосами, и телогрейка без рукавов, для комфорта подстилаемая под пятую точку.

Едва ворота отворялись, бабка тотчас оказывалась на торговой территории. Проковыляв по ней шагов пять-шесть, попрошайка умащивалась на личном подобии табурета, причем зад ее, про который одна языкатая лоточница метко выразилась, что его, мол, «кобель в три дня не обежит», тяжелым, обернутым в юбки студнем свисал с ящика по его периметру.

Вдовий черный платок на голове; на плечах, поверх темной, едва сходящейся на неохватной талии кофте, битая молью шаль; ноги под бесчисленными юбками в шерстяных носках и глубоких калошах – в этаком наряде Сынадоча щеголяла постоянно. Впрочем, летом она обходилась без шали, в холода же облачалась в ядовито-зеленого цвета мужскую куртку и надевала грубые варежки.

Картонных коробок или иной тары для дензнаков бабка не признавала, предпочитая выхватывать купюры прямо из участливых рук. Прозвище же свое получила, поскольку, выбрав в людском потоке жертву, цепко ухватывала ее за пиджак или юбку длинными обезьяньими руками и принималась жалостливо клянчить: «Сына!» – либо: «Доча! Не проходи мимо, помоги бабе!» – не выпуская пойманной одежды.

Получив купюру или монету, Сынадоча униженно кивала головой, приговаривала: «Благодарствую, благодарствую…» – и истово крестилась.

Надо отдать должное: психологом попрошайка была превосходным. Выканюченные деньги жадные руки немедленно рассовывали по подшитым с внутренней стороны кофты накладным карманам. Подавали щедро, так что почти каждый час Сынадоча сдавала насиженное место под присмотр торговок газетами и удалялась в платный туалет. Она одна-единственная из посетителей рынка прорывалась туда беспошлинно. Ведь операторы устали скандалить с наглой клиенткой, заявлявшей, что ей, по старости и болезненности, положена бесплатная льгота и грозившей, в случае отказа, оправиться прямо в туалетном коридоре.

В кабинке бабка перекладывала пухлые пачки мятых купюр в иные «карманы»: куски старых чулок, нашитых поверх рейтуз огромного размера. К вечеру Сынадоча чудовищно разбухала, напоминая колокол, и подбиралась внуком перед уже запертыми рыночными воротами.

Иногда бабке, вместо наличных, вручали что-нибудь съестное: булочку, чебурек, какой-то фрукт… В таких случаях Сынадоча не благодарствовала и не крестилась, а как только подавший натурой скрывался из поля зрения, с остервенением швыряла еду наземь, при этом злобно бурча:

– Деньги давать надо, идиеты пррроклятые!

Порой кто-то из проходящих мимо – чаще пожилые женщины – пытался пристыдить бабку, упрекая ее, что она наверняка получает пенсию, так не стыдно ли христарадничать… Тогда попрошайка замахивались на пенявшую суковатой клюкой, а ощеренный рот изрыгал негодующий крик:

– Пошла! Пошла на хрен, пррроклятая!

Впрочем, однова дело одним криком не кончилось. Это когда невдалеке от Сынадочи облюбовала себе место пожилая нищенка-бомжиха. Завидя ее, та напыжилась и выплюнула жвачку, постоянно смакуемую для притупления чувства голода (бабка на рынке не обедала: экономила), и сузила без того узкие поросячьи глазки. Потом тяжело поднялась и, опираясь на клюку, проковыляла к конкурентке.

– Пошла вон отсюда, пррроклятая!

– А ты кто такая меня отсюда гнать? – возразила незваная гостья.

– Это мое место!

– Твое – там, – ткнула грязным пальцем в направлении окованного ящика бомжиха, – а это будет мое. Рынок большой.

И тут Сынадоча обрушила на ее голову и плечи верную клюку. Била исступленно, с хэканьем, матерясь. Наверняка покалечила бы жертву, не оттащи нападавшую люди. Прибывший на место конфликта милиционер, уже знакомый с неадекватной бабкой, связываться с ней поостерегся. Ушел, напоследок бросив:

– Сами разбирайтесь!

В итоге бомжиха позорно бежала…

Впрочем, недолго рядом с Сынадочей обреталась другая нищенка: бабка пустила ее в свои владения, с условием, что «квартирантка» будет отдавать ей половину добытого сбора. Однако рэкетирша каждодневно бранилась, обвиняя рэкетируемую в утаивании все возрастающих, по ее мнению, наклянченных сумм, так что вскоре устный договор «фифти-фифти» был расторгнут со скандалом.

Как-то Сынадоча пропала на полмесяца, и соседки ее терялись в догадках: уж не померла ли? Но вот бабка вновь объявилась на рынке и разъяснила, что у нее прихватило сердце. А в больнице, мол, «все врачи пррроклятые, и сволочная санитарка дерьмо не выносит, покудова ей, гадине, стольник не отслюнишь».

И вновь принялась за свой специфичный «труд». По предположениям всё тех же соседок Сынадочи, она ежедневно снимала урожай от тысячи «деревянных» и больше. Впрочем, по понедельникам рынок работал лишь до обеда, и попрошайка не раз досадовала на сей счет: улов-то в тот день получался скромнее.

–   Куда ей столько? – завистливо обсуждали женщины чужие деньги. – В могилу разве забрать…

Однажды июльским полднем, в самый разгар побирушничества, бабка урвала очередную купюру и вдруг, не донеся ее до внутреннего кармана, разом оцепенела, силясь что-то сказать подавшей деньги даме, а потом завалилась набок.

Возле родного ящика она и успокоилась навеки. С зажатой в ладони пятидесятирублевкой, в которую настоящей мертвой хваткой вцепились скрюченные пальцы с нестриженными ногтями. С открытым ртом, где к зубам прилипла жвачка. С задравшимися юбками. И с явившимися окружающим потайными, набитыми банкнотами, карманами на голубых, до колен, рейтузах.

…Через месяц после кончины Сынадочи продавщица хлебобулочных изделий, рядом с чьим киоском при жизни ставила свой окованный «табурет» усопшая, признала в очередном покупателе ее внука. Не дружа с чувством такта, реализатор подковырчато поинтересовалась:

–   Ну и как, много мильёнов-то нацыганенных бабка покойная оставила?

В ответ тот зло произнес:

–   Ага, накося, выкуси! Сука брехливая! До скольких раз пусторюмила: мол, у меня, внучек, тебе на заграничную машину почти прикоплено! Погоди чуток, ужо оделю! Так мы до сих пор и единого рубля в хате не нашли… А я-то, дурак, жвачки ей упаковками покупал, да вставал каждый день, чуть свет, сюда вез. Еще и за бензин осталась должна, чтоб ей на том свете в аду гореть!

Здоровяк смачно выругался, сплюнул и убрался от ларька, забыв про хлеб.

Что ж, пророчество рыночных торговок сбылось – все нетрудовые накопления Сынадоча унесла с собой в мир иной.