Ольга ЧЕРЕНЦОВА

 

Прозаик и художник. Публиковалась в журналах: «Юность», «Кольцо А», «Литературная учёба», «День и ночь», «Молодой Петербург», «Волга 21 век», «Бийский вестник», «Новый журнал», «Чайка», «Новый берег», «Побережье», «Слово/Word», «LiteralLatte», «ManhattanArts» и др. Автор книг «Изгой» (роман, Москва, 2014), «Двойник» (два романа, Москва, 2009). Живет в США.

 

 

БЕЛАЯ БАБОЧКА

Из книги воспоминаний.

 

Памяти Аллы Захаренко, замечательного человека и редактора.

 

 

О приближении торнадо знаешь ещё до того, как о нём начинают предупреждать. Тревога чувствуется в почерневшем небе, в поведении притихших птиц, в каждом деревце. Треплет ветер деревья, а они, хоть и шевелятся, выглядят мёртвыми, с «металлическими» листьями. В Западном Техасе торнадо – не редкость. За несколько минут уничтожает и сметает всё на своём пути. Однажды смерчи – целая троица – подошла вплотную к нефтяному городку, где мы жили в то время. Те, кто их видел, говорили, что зрелище завораживающее и пугающее одновременно. Но до городка они не добрались – рассыпались по дороге. Такое бывает.

Природа Западного Техаса взрывная и переменчивая – райская обстановка вмиг может превратиться в зловещую. Накатит бешеный ветер, согнёт деревья, застучит, как колёса поезда. И не поймёшь, торнадо это или ветер – оба подражают стуку колёс. Постепенно я привыкла к этому звуку, но поначалу у меня трепетало сердце – беспокоилась о маленьком сыне. Я знала, что в школе детей сразу ведут в убежище, но всё равно волновалась. Однажды, наблюдая, как солнечный день внезапно обернулся ночью, всё вокруг засвистело, зашумело, закачалось, я помчалась в школу. А там – никого.

– Не волнуйтесь, всех отвели в безопасное место, – успокоила открывшая дверь женщина. В отличие от меня, она была абсолютно спокойна. «Подумаешь, какой-то там смерч! – читалось в её лице. – Их здесь навалом!»

– Не переживайте, вернётся ваш мальчик в целости и сохранности. Скорей всего минует. Гляньте, уже проясняется, – сказала она.

Пока я воображала всякие кошмары, небо посветлело, подобрело, и вскоре вновь сияло солнце, точно чернота, беснующийся ветер и стук колёс мне привиделись. Повылезала отовсюду попрятавшаяся живность, загалдели птицы, затрещали цикады. Глядя на мирную картинку, я подумала: интересный сюжет для романа. Безумные скачки в природе навели меня на мысль написать о таких же рушащих всё за секунду переменах в жизни человека. Так родился мой роман-фантазия о нефтяном городке, где мы провели четыре года, – мой первый и неудачный роман, который впоследствии я полностью переделала и дала ему другое название. Несмотря на погрешности и недочёты, первое произведение – это огромное событие для автора. Потому что это начало. Выход этого романа у меня совпал со знакомством с Аллой Захаренко, о которой хочу рассказать, – замечательной женщиной, поэтессой и редактором. Наша общая приятельница дала ей почитать мою книгу и таким образом нас познакомила. История знакомства с Аллой необычная, в чём-то мистическая и грустная.

Общались мы с Аллой по телефону: она – в Москве, я – за океаном. Она была человеком другого поколения, к компьютеру не подходила, электронной почтой не пользовалась. Технические новшества она приветствовала, однако пасовала перед ними – боялась, что не сумеет освоить. Разговаривали мы часто. Беседы были долгие и интересные. Через два года после нашего знакомства они оборвались – Аллочки не стало.

Мне всегда казалось, что она очень одинока, несмотря на то, что со стороны так не выглядело: друзья её любили, авторы ценили, как опытного редактора. Основная причина, как мне кажется, в том, что она потеряла своего единственного сына. Её сын Дима умер, будучи ещё совсем молодым – заболел во время студенческой практики. Хоронить своего ребёнка – это самое страшное, что только может быть. Это рана на всю жизнь, полностью никогда не заживает.

О сыне Алла рассказывала с нежностью и с присущей ей тонкостью. Тонкостью отличается и её поэзия. Она никогда не говорила о нём в прошедшем времени. Не произносила слово «был», словно он жив, вышел на минутку, сейчас вернётся. И это не оттого, что у неё стёрлось ощущение реальности – говорить о сыне в настоящем времени было своего рода исцелением.

На могилу Димы она ездила часто. Сидела там и разговаривала с ним, делилась своими горестями и радостями. Эти разговоры поддерживали связь с ним. В одну из годовщин его смерти она, как обычно, отправилась на кладбище. Сказала, что мороз в тот день был такой, что всё трещало от холода: снег под ногами, воздух, корка льда на деревьях. На кладбище – никого, одна она. Она села на лавочку и стала рассказывать сыну свои новости. Говорила, говорила и заплакала – как будто впервые осознав, что беседует не с ним, а с фотографией на памятнике, что никакой жизни по ту сторону нет, что она тоже превратится в пустоту, и никогда они, как она до этого верила, не встретятся. И вдруг ей на руку опустилась бабочка. Живая, в лютый мороз! Не галлюцинация ли? Но бабочка не исчезала. Посидела, поползала по её руке, затем взмахнула крылышками и упорхнула.

– Это была весточка от Димочки, его душа. Он меня успокоил, что мы обязательно встретимся, – сказала мне Алла. Замялась и спросила: – А может, мне  померещилось?

– Нет, не померещилось, – ответила я. Несмотря на мой некоторый скептицизм, когда слушаю мистические истории, я на самом деле думала, что бабочка к ней прилетала.

– Когда-нибудь ваша бабочка влетит в мои рассказы, – пообещала я. 

Она весело рассмеялась. Смех у неё был ясный и искренний, как у ребёнка. Как писал Достоевский: «Хорошо смеётся человек – значит, хороший человек». Несмотря на глубокую печаль, Алла живо на всё реагировала, откликалась, сопереживала. Человеком она была чутким, деликатным, умела вдохновлять. А своё обещание о бабочке я выполнила.

О том, что у неё астма, Алла предпочитала не упоминать. Во время наших разговоров на неё периодически нападали приступы кашля, но она утверждала, что это всего лишь простуда. Работа помогала ей справляться с болезнью, она смотрела вперёд, строила планы на будущее. Неожиданно (это было в начале зимы) её настрой поменялся – на неё напала паника, что ей станет плохо на улице, она упадёт и будет лежать на земле в мороз, пока не умрёт, и никто не поможет, все будут проходить мимо, считая, что «вот, пьяная валяется». Я уверяла, что такого не случится, нельзя изводить себя мрачными мыслями. «Не смерти я боюсь, – отвечала она, – а боюсь околеть, как собака, на улице». «Да что вы такое говорите! Этого не произойдёт», – успокаивала я, уверенная, что это пустые временные страхи. Однако она так настойчиво повторяла одно и то же, что я начала беспокоиться: не предчувствие ли это?

В конце декабря мой отчим отправлялся в Москву, и я попросила его передать Алле новогодний подарок. Они с Аллой договорились встретиться у метро. Он приехал первым. Был час пик. Появилась Алла. Вид у неё был рассеянный и нездоровый.

– Вам плохо? – забеспокоился отчим, заметив, что с ней что-то неладно.

– Нет, просто устала.

Они прошли несколько метров. Алла ступала медленно, с усилием. Отчим поддерживал её за локоть. Она что-то говорила, но тихо, сбивчиво. Сказала, что принесла что-то для меня, хочет оставить на память. Отчим сразу обратил внимание на её слова: почему на память? Обречённо это прозвучало. Что именно собиралась Алла мне оставить, я так и не узнала. Она внезапно замолчала и, повиснув на руке отчима, стала сползать вниз на землю. Он подхватил её, вызвал скорую.

– Помогите, женщине плохо! – кричал он прохожим. Но те спешили домой, у всех и своих проблем по горло, да и, возможно, наученные горьким опытом, не решались помогать. Неизвестно, что из этого выйдет – поможешь, а потом на тебя все шишки повалятся. А кто-то, проходя мимо, бросил, что, мол, выпила лишнего, новый же год – то, что предвидела Алла.

Какие-то прохожие всё же откликнулись и помогли отчиму внести Аллу в почтовое отделение, которое было поблизости. Из-за пробок на дорогах скорая приехала с большим опозданием. Спасти её не успели – Алла до их приезда скончалась на руках моего отчима. Получилось, что где-то там, в точке мироздания её услышали и не дали случиться тому, чего она панически боялась – умереть в полном одиночестве, лёжа на земле. Не передался ли её страх мне, и я подсознательно послала ей отчима? Или какие-то невидимые людям силы, ангелы, не знаю кто, облегчили последние минуты Аллы? А, может, это всего лишь удивительное стечение обстоятельств. Не знаю и никогда не узнаю.

Я часто вспоминаю наш последний разговор с Аллой – за день до её встречи с моим отчимом. Впервые за несколько месяцев она звучала радостно, без тени грусти.  Говорила она быстро, торопясь всё сказать. Оглядываясь назад, я понимаю, что она предчувствовала, что уходит и прощалась со мной. Её последние слова были не только добрым напутствием – сейчас я знаю, что она многое предвидела.

Не было ни дня и, наверное, даже ни минуты, чтобы Алла не думала о Диме. Её боль я хорошо понимала, но особенно остро почувствовала, когда наш сын попал в ДТП и чудом не погиб.

Мы с мужем проводили всё время в больнице, где лежал сын. Как-то сидела я там во дворике, ожидая, когда можно будет вернуться в палату. Дворик был переполнен, несмотря на пекло. Для выросших здесь техасцев жара не страшна. Для пациентов, удравших из прохладных палат подышать воздухом – горячим и влажным, но всё же воздухом – тоже не страшна. Один из них, игнорируя запреты врачей, спрятался за деревом и с наслаждением курил. Но ему испортил удовольствие проходивший мимо медбрат – налитой коренастый бычок. Велел потушить сигарету и отправил вместе с остальными пациентами в палату. Затем подошёл ко мне сказать, что обход врачей скоро закончится, и мы с мужем можем вернуться к сыну.

– Он пришёл в сознание? – задала я вопрос, который задавала час назад.

– К сожалению, пока нет. Не волнуйтесь, врачи делают всё возможное, – заверил он и ободряюще улыбнулся.

Медперсонал здесь приветливый и терпеливый – не раздражается на одни и те же вопросы. Я знала, что, когда сын выйдет из комы, нам тут же сообщат, но без конца спрашивала в надежде услышать: «Очнулся!». Врачи не давали ложных обещаний и резали правдой, как скальпелем. Говорили, что сын выживет, но скорей всего останется инвалидом, придётся ему заново учиться ходить, держать ложку и вилку, при таких серьёзных травмах нет никаких гарантий. Хотя обнадёживали тем, что сын молодой, подросток, его организм справится. Невзирая на страшный прогноз, мы с мужем верили, что инвалидом он не станет. Забегая вперёд, скажу, что так и произошло, и не пришлось ему заново всему учиться. На ноги он встал невероятно быстро и уже через пару месяцев ходил, бегал и всё делал, как было до аварии. Даже ухаживал за другими подростками в реабилитационном центре, куда его перевели. Помогал им умываться, одеваться, возил по коридору в каталках. Большинство из них, как и он, попали туда в результате ДТП. Многие подростки гоняют на машинах, как неудержимые, бравируют, ничего не боятся – кипит в них кровь. И вот – результат. Смотришь на них и наворачиваются слёзы. 

Но в тот день, когда я сидела во дворике, я ещё не знала, что сын поправится, и сердце стонало от боли, когда накатывали мысли, что будет он, как и эти бедные дети, навечно прикован к инвалидному креслу. «Лишь бы был жив, а то, что придётся его учить ходить, одеваться – это неважно, лишь бы был с нами», – повторяла я заклинанием.

Все дни напролёт мы с мужем проводили в палате сына. Держали по очереди его руку и разговаривали с ним. Верили, что таким образом сумеем вытащить его из комы. Верили, что он нас слышит, хотя до сих пор не знаем, слышал ли. Сам он ничего не помнит: ни аварии, ни больницы. В его памяти осталось два разрозненных эпизода: он едет в машине по улице и лечится в реабилитационном центре. Промежуток времени между этими двумя точками стёрся.

Днём в больнице сутолока, а поздно вечером никого, только мы с мужем. Спокойно, тихо, не нервозно. В это время легче всего было разговаривать с сыном – никто не отвлекает, никакого постороннего шума. Казалось, что в тишине он лучше нас понимает. Иногда подходила медсестра, прилежно отвечала на наши вопросы, которые мы уже задавали другой дежурившей до неё медсестре.

Находиться в больнице, несмотря на гнетущую обстановку, было легче, чем вне здания. Выходишь на улицу, а там – бурление, голоса, смех, и у всех такой вид, словно все здоровы, никогда не болеют и счастливы. Контраст между пропитанной лекарствами и горем больницей и сияющим от солнца и улыбок городом – разительный. Кажется, что горе отодвинуло тебя ото всех, что никому нет до тебя дела. Но это не так. Сопереживали и предлагали нам помощь даже те, у кого, казалось бы, и сил на это нет – у них самих лежали в больнице родные. Особенно мне запомнилась одна женщина, чью маленькую дочку сбил пьяный водитель, когда она каталась на велосипеде. Девочка лежала на кровати неподвижно, вытянув вдоль тоненького тела ручки. Выглядела она жутко: землистого цвета, с кровавым в скрепках шрамом на наголо побритой голове. В больницу мы приезжали спозаранку, но однажды застряли в пробке на шоссе и пришли позже. В коридоре столкнулись с мамой девочки. «С вашим сыном всё в порядке, не волнуйтесь, я к нему заходила, сказала ему, что вы запаздываете, чтобы он не тревожился», – успокоила она нас. Глаза у неё были ласковые, лучезарные, но мы знали, какая у неё в душе туча. Мы стали с ней общаться, обмениваться новостями – пока не очень утешительными.

Я всё ещё сижу на скамейке, жду мужа, смотрю на пациентов, которых вывозят на улицу в креслах-каталках. Измученного вида, с бескровными лицами, они радуются, что покидают больницу и скоро окажутся дома. Какое же это будет счастье, когда и мы повезём сына домой! Моё сердце дрожит от страха, что сын не встанет на ноги, что его жизнь сломана. Страх грызёт меня ежеминутно. Я гоню его, но он возвращается. Меня бросало из одной крайности в другую: я молилась и верила, что он поправится, а через некоторое время на меня нападало отчаяние, я ничему уже не верила и бунтовала против Бога. «За что всё это сыну? Он же совсем юн, даже пожить не успел! Накажи меня, а не его, если тебе так хочется нас наказать!» – гневно обращалась я к Нему. Но Он молчал. Вряд ли вообще меня слышал. Мой голос тонул в многомиллионном хоре других голосов, умолявших помочь. Потом мне становилось стыдно за свои сомнения. «Если веришь, то не ждёшь никаких знаков и ответа типа «помогу» – укоряла я себя. Да и ничего нового в моём протесте нет. Масса людей обращаются к Нему с тем же вопросом «За что?».

Я смотрела на прозрачное небо, на самолёт, увозивший пассажиров на море, на острова, в какой-то город или в страну, куда уже, возможно, никогда не попадёт наш сын. Смотрела на миртовые деревья. Сиреневые, белые и малиновые, они оживляли серый больничный дворик. Их цветными пушинками был усеян асфальт, по которому прыгали птицы. Летали букашки, пчёлки, жучки. Жизнь продолжалась, звенела, и я обращала внимание на детали, подчёркивающие это. Каждая из них была напоминанием о том, что наш сын ничего этого не видит, не слышит… И вдруг на скамейку опустилась белая бабочка. Помахала крылышками, сложила их в одно и замерла.

Бабочка посидела, поползала по скамейке, взмахнула крылышками и упорхнула. Ничего сверхъестественного в её появлении не было – стояло лето, а не мороз, как было на кладбище. Но я верю, что это была весть от Аллы. Верю так же, как верила она, что бабочка – это душа её сына.