Ольга Михайлова по образованию историк, что и определило ее особое пристрастие к историческим пьесам. Самая известная из них – “Три смерти. Столыпин – Толстой”, которую мы сегодня и представляем. В основе пьесы – реальные письма Столыпина и Толстого. Их спор, к сожалению, актуален и поныне. Пьеса сразу привлекла внимание режиссеров тем, что важнейшие общественные вопросы увязаны с любовной криминальной историей. Сейчас она идет в нескольких городах России. В Москве ее поставил режиссер Владимир Мирзовев в Театре.doc, а сейчас эту постановку можно посмотреть в театре “Практика”. Мирзоева с Михайловой связывает давняя дружба и общий дебют – его постановка пьесы Ольги Михайловой «Праздничный день» в театре Ленком была одной из самых нашумевших.

Ольга Михайлова постоянно работает с молодыми драматургами. С ней вдвоем мы придумали проект ОТКРЫТАЯ ИСТОРИЯ ТЕАТР, посвященный современным пьесам по русской истории.

 

Елена Исаева

Ольга МИХАЙЛОВА

Ольга МИХАЙЛОВА

 

Родилась и всю жизнь живет в Москве. По ее сценариям снято 7 полнометражных фильмов: “Первый этаж” (Каннский фестиваль), “Лунные поляны” (Гран-при Киношок,), “Голубое платье” (Берлинский кинофестиваль) и др. Вместе с Еленой Греминой и Михаилом Угаровым основала Театр.doc. Пьесы и сценарии переведены на английский, французский и немецкий, ставились в Европе и Америке.

 

 

ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ,

или

ТРИ СМЕРТИ

Пьеса

 

 

Действующие лица:

 

Столыпин Петр Аркадьевич, председатель правительства России, человек высокого роста, с умными и твердыми глазами, с бородой, немного расчесанной на обе стороны, и с большим открытым лбом; правая рука искривлена в кисти и обращена во внутрь.

 

Толстой Лев Николаевич, граф, писатель, старик с пронзительными глазами и знаменитой седой бородой.

 

Яншин Владимир Васильевич, адвокат, внешности самой заурядной.

 

Крюкова (в девичестве Павшина) Марья, крестьянка тридцати восьми лет, подсудимая, красавица.

 

Нефедов Иван Иванович, секретарь П.А.Столыпина, довольно молодой чиновник с интеллигентным лицом.

 

Федосья, прислуга адвоката Яншина, в диапазоне от «ягодки опять» до старухи.

 

 

Возможно, но не обязательно, всё действие пьесы происходит на фоне оперы Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане». В Тмутаракании бас Салтан подслушивает девичью болтовню и скоропалительно женится на одной из разговорчивых девиц; сестры невесты– сопрано ей завидуют, отправляют подменное письмо о «неведомой зверушке», которую родила царица вместо нормального наследника, и Салтан шлет указ «И царицу и приплод в бочке бросить в бездну вод». Потом выросший в бочке тенор Гвидон правит в чудном граде Леденце, но тоскует по родине и по отцу. Ну, а в финале, когда все голоса счастливо воссоединились, царь Салтан, совсем по Толстому, прощает на радостях злых меццо– сестер с Бабарихой.

 

Нестарый еще господин, лет под сорок, самой заурядной внешности, с лицом растерянным и тревожным, Владимир Васильевич Яншин выходит к зрителям с ворохом бумажных листков в руках.

 

ЯНШИН. Что я могу сказать? Особенно теперь по прошествии времени и всех ужасных событий, о которых имею здесь, в Пензе понятия не больше вашего? Я участник, так сказать, действующее лицо этой истории, у которой есть развязка, а действия-то как раз и нет. Точно, как в жизни: вроде живешь, живешь, ничего особенного не происходит, и вдруг – бац!– и умер. А я в это дело замешался, не знаю, как, но причастен…

 

Яншин смотрит в зал, ища сочувствия, облизывает сохнущие губы, роняет один из листков, который плавно опускается на сцену, нагибается, чтобы его поднять, роняет другой, подбирает, старается выровнять нетолстую пачку.

 

ЯНШИН. Знаете, что это у меня? Не поверите. Как доказательство принес. Собственноручные письма Льва Толстого и Столыпина. Да, да, председателя правительства России и величайшего гения русской словесности. Они писали мне. Мне – никому не известному пензенскому адвокату! Вот они – эти россыпи драгоценных мыслей, этот кладезь идей. Я вчитывался в каждое слово, можно сказать: выучил наизусть. И на что они мне теперь?

 

Яншин роняет письма, и, не глядя на разлетевшиеся листки, делает шаг вперед.

 

ЯНШИН. Всё началось летом тысяча девятьсот десятого года. Дали мне подзащитную – крестьянку Пензенской губернии, Краснослободского уезда, села.., в общем, не важно. К черту подробности. Тем более тогда я и не думал, что из этого выйдет.

 

Яншин подбирает несколько листков, несет их к своему столу, кладет в папку.

 

ЯНШИН. Ну, так. Всё, как обычно. Читаешь материалы дела и диву даешься. Кто убил, понятно. Почему убил – не важно. (Кричит) Федосья! Будут спрашивать, я уехал в Дом предварительного заключения.

 

Вытирая руки фартуком, входит прислуга Федосья, сокрушенно покачивает головой, замечает листки на полу, подбирает.

 

ФЕДОСЬЯ. Опять по крестьянскому делу?

ЯНШИН. Бумаги мои не трожь. Сколько можно тебе говорить: они судебные, важные.

 

Пожав плечами, Федосья подает ему листки.

 

ФЕДОСЬЯ. Чего там важного? Мужик у мужика оглоблю украл, да этой оглоблей его и пришиб? Денег у них, отродясь, не было и не будет. Не нажить вам так капиталов, барин, не нажить. На господские дела переходить пора.

 

Яншин только молча машет на неё рукой и выходит, прихватив бумаги.

 

А в тюрьме, в камере свиданий у стены покорно стоит Марья Крюкова. Яншин раскладывает на столе бумаги, старательно не глядя на ее нежное лицо и внимательные, манкие глаза.

 

ЯНШИН. Да ты садись, садись, что я тебя каждый раз уговариваю.

 

Марья садится на краешек стула, внимательно смотрит на Яншина.

 

МАРЬЯ. Вот вы говорили – защищать меня поставлены. А я в толк не возьму: от кого защищать-то? Тут, в тюрьме кругом караульщики, все двери на запорах, на что мне защита?

 

Яншин поднимает голову, смотрит на Марью, и, заглядевшись, не сразу находит слова.

 

ЯНШИН. Защита… Защита – что значит? Значит, должен я заступаться за тебя перед судом, не давать в обиду.

МАРЬЯ. Да какая же мне от суда может случиться обида? Им меня казнить положено, вот они и будут казнить. На то и суд.

ЯНШИН. Что ты такое говоришь? Суд не казнить, суд разобраться в деле должен: кто прав, кто виноват.

МАРЬЯ (недоверчиво улыбаясь). Ай, бросьте. Какой суду в этом интерес? Мы ж не родственники.

ЯНШИН. Ты пойми: суд все обстоятельства дела рассмотреть должен. Какое было преступление, и кто его совершил.

МАРЬЯ. Я совершила, меня и судить. А какое было преступление, всё село сбежалось поглядеть.

ЯНШИН. Для суда важно, по какой такой причине ты это совершила? Как я буду тебя защищать, если сам до сих пор этого не понимаю?

МАРЬЯ. Да к чему же это? Дело семейное, убила и убила. По злобе. И весь сказ.

ЯНШИН. Да не может тебе быть всё равно, какое решение суд вынесет. Ведь от этого зависит твоя жизнь!

МАРЬЯ. Какая теперь моя жизнь? Мне-то рай готовый: огни негасимые, муки нестерпимые!

ЯНШИН. Ты, Крюкова, прежде срока себя не хорони. Тебя еще судить будут.

МАРЬЯ. Чего меня судить. Меня казнить надо по справедливости.

ЯНШИН. Суд разберется и решит по закону.

МАРЬЯ. Закон – это ваша мужская справедливость. Наша, бабья совсем другая.

ЯНШИН. Как это может быть другая справедливость?

МАРЬЯ. А просто. Как вон у погоды. Работал, работал мужик до седьмого пота, по справедливости ему большой урожай положен. А тут засуха, или вымокло всё, и пропал урожай. Несправедливо? Только у солнца или у дождя своя справедливость. Вот бабья справедливость к этой поближе будет.

ЯНШИН. Что ты мелешь? Мне материал для твоей защиты нужен, а не деревенская философия. Ты мне, Марья Крюкова, честно скажи, как было дело?

МАРЬЯ (заученно повторяет то, что уже говорила). Да уж сколько раз всем сказывала: взяла топор и свёкра моего, Петра Григорьева Крюкова убила. Топор тот урядник прибрал, сказал: для суда. А муж мой Тихон Крюков тут ни причем, его и дома тогда не было, загулял в соседней деревне.

ЯНШИН. Ты хоть понимаешь, что такое убийство?

МАРЬЯ. Да разве это дело мудреное?

ЯНШИН. Убийство – это такое действие, от которого происходит смерть человека.

МАРЬЯ. Это вы кому разъясняете?

ЯНШИН. Значит, утверждаешь, что убила.

МАРЬЯ. Да что тут утверждать, когда его закопали давно?

ЯНШИН. Утром убила?

МАРЬЯ. Утром. Встала, значит, со скотиной убралась и убила.

ЯНШИН. А соседи показывают, что скотина ваша, когда муж твой Тихон вернулся и народ созвал, криком кричала

МАРЬЯ. Со страху. Она, скотина тоже дурное чувствует.

ЯНШИН. Пусть. Пусть скотина кричала со страху, но вот кровь… Ты где его убила?

МАРЬЯ. В горнице. Там он и лежал, зарубленный.

ЯНШИН. А почему кровь и на пороге и в сенях обнаружили?

МАРЬЯ. Натекла.

ЯНШИН. В сени? Через порог?

МАРЬЯ. Люди на сапогах растащили.

ЯНШИН. А не врешь ли ты, Марья?

МАРЬЯ. Зачем мне врать? Я убила, мне и ответ держать.

ЯНШИН. А может, ты кого выгораживаешь?

МАРЬЯ. А некого мне выгораживать. Сын мой Григорий Тихоныч еще с вечера в монастырь ушел к старцу. Его там люди видели. И старец подтверждение дал. Муж в соседней деревне на чужой свадьбе загулял. Там, считай, вся свадьба в свидетелях. А больше в нашем семействе никого и нету, сами четверо жили.

 

Яншин с тоской смотрит на Марью Крюкову.

 

ЯНШИН, Ну, хорошо, тогда, может, было у тебя в то утро помрачение, а теперь ты раскаиваешься?

МАРЬЯ. Батюшка, не мучай ты меня. Скажи судьям, чтоб казнили поскорей. А разговоры эти – дело пустое. Мертвого с того света не воротишь.

ЯНШИН (обрадовано). Значит, раскаиваешься и жалеешь о сделанном?

МАРЬЯ. Кого мне жалеть? (насмешливо) Свёкра-батюшку? Ну, уж нет! Может, это и грех, а я рада, что убила – отделалась.

ЯНШИН (вскакивает). Дура! Дура! Какой день бьюсь, а ты всё дура! Ну, как такую дуру защищать?!

 

И адвокат в гневе выбегает. Марья, встав со стула, кланяется ему вслед.

А дома Яншина встречает Федосья, в подоткнутой юбке домывающая полы.

 

ФЕДОСЬЯ. Что, барин, такой взъерошенный? Натешились, назащищали народ-то?

ЯНШИН. Это не народ, это урод! Я, говорит, виновата, казните меня. Это что? Это нормально? Как при таких показаниях мне работать? Сам дурак дураком выхожу. Ни одного дела не могу выиграть. Посмешищем на всю Пензу стал. Вон, говорят, идет защитник, который никого не сумел защитить.

ФЕДОСЬЯ. А я что вам твержу? Господские дела чистые, денежные. Господа свой интерес всегда помнят, и на свою защиту горой встают. А эти, бестолковые только страдать горазды.

ЯНШИН. Нюхом чую: что-то с этой Марьей не так, не убивала она. А уцепиться ни за что не получается. Ума мне не хватает разобрать это дело. Хоть вовсе бросай адвокатскую практику – не по Сеньке шапка.

ФЕДОСЬЯ. Ну, ума вам, барин, не занимать. Кабы у вас вполовину денег было, сколько ума, сами бы взаймы давали и горя не знали.

 

Но Яншин уже не слушает.

 

ЯНШИН. Занять… Занять ума… Как же я раньше-то…К умным людям писать! Ведь ежели я в таком деле, где все улики налицо, и признание имеется, всё переверну и невиновность Крюковой докажу, я же первым защитником России выйду! Федосья.. Ну, Федосья!..

ФЕДОСЬЯ. А что Федосья? От Федосьи одна польза.

ЯНШИН. Кому же писать? Губернатору? Нет, мелко, мелко… Государю?

ФЕДОСЬЯ. Окститесь!

ЯНШИН. Верно, перебрал. Значит, в правительство и кому-нибудь общественному, кто за народ всегда стоит… В Думу? Нет, Дума дрянь, никакой пользы. Нужна знаменитость… Да! Знаю!

 

Он бросается к своему милому, надежному столу и принимается писать.

 

ЯНШИН. Глубокоуважаемые! Ваше превосходительство! Ваше сиятельство! Пишу вам, как лучшим умам, как власти и совести российской. Лев Николаевич! Петр Аркадьевич! Помогите! Как осудят Марью Крюкову, тогда только царь помиловать сможет. Да захочет ли еще, Бог знает. Но пока до суда время есть, умоляю – вмешайтесь! Чувствую, что-то здесь не то, наговаривает на себя баба. А ума не хватает за ниточку потянуть и всё это дело распутать. Вы знатоки законов и душ человеческих, помогите! Ведь все улики против неё, и сама она против себя. А невинного казнить, это ж… это… Нету у меня такого слога, чтобы выразить. Понимаю, таких дел по России тысячи, но может, в другом месте хоть следствие поосновательней ведут. А у нас получили признательные показания, и довольны: значит, вот он преступник, можно судить. У вас, великих людей, конечно, масштабы, вы народ миллионами считаете, а для меня и одного человека спасти – уже хорошо. Только вижу – не справляюсь. И жалко мне эту глупую бабу. А что до общегосударственного значения данного дела, так если с этой Марьей разберемся, спасем её, всей России будет урок: мол, велика страна, а каждый человек в ней на счету, любой большим людям дорог. Остаюсь, с глубочайшим почтением, покорнейший слуга…

 

Яншин сворачивает исписанные листки, сует их в конверты, запечатывает.

 

ЯНШИН. Федосья! Немедля беги на почту, пока не закрыли. Отнеси эти два наиважнейших письма и попроси отправить заказным, ценным. Да руки у тебя чисты ли?

 

Федосья вытирает руки о фартук, и только после этого Яншин по одному передает ей письма, как бы раздумывая в последний момент – стоит ли посылать?

 

ЯНШИН. Это графу писателю Толстому, а это – председателю правительства России самому Столыпину.

 

Федосья быстро кладет письма назад на стол и прячет руки за спину.

 

ФЕДОСЬЯ. Не возьму.

ЯНШИН. Как это не возьмешь? С ума сошла?

ФЕДОСЬЯ. А вот как раз и не сошла. К правительству не понесу.

ЯНШИН. Да отчего?

ФЕДОСЬЯ. Так заарестуют. Скажут: какое право имеешь правительство беспокоить? У него что, кроме тебя, своих дел нет, у правительства-то? Возьмут прямо на почте под белы руки…

ЯНШИН. У кого это белы руки? И потом при чем тут ты?! Это мои письма, служебные.

ФЕДОСЬЯ. Коли служебные, зачем сами на марки тратитесь?

 

Яншин берет со стола письма и решительно всовывает их в руки Федосье.

 

ЯНШИН. Так, хватит рассуждать. Иди, куда велено. А не будешь слушать, это получится бунт. Понятно?

ФЕДОСЬЯ (уходя с письмами). Теперь не крепостное время. Всякий свое суждение может иметь.

 

А серьезные мужчины заняты делом: сидят каждый в своем кабинете, каждый за своим уютным письменным столом, и сосредоточенно пишут, пишут, пишут. Поскрипывают перья, шелестят сменяемые листы бумаги. Хорошо. Покойно. Умственно.

Наконец, Петр Аркадьевич Столыпин, устало, откладывает перо и поднимает голову.

 

СТОЛЫПИН (секретарю). А вы что думаете об устройстве жизни, Иван Иванович?

СЕКРЕТАРЬ (продолжая писать). По-моему, всё просто Петр Аркадьевич. Нужно только не пускать в свою жизнь ничего некрасивого и ненужного. И будет хорошо.

СТОЛЫПИН. И всего-то? И куда же всё некрасивое и ненужное денется?

 

Секретарь прекращает свою писанину, и смотрит на Столыпина, держа перо все еще наизготовку.

 

СЕКРЕТАРЬ. Само изведется. В природе ничего подобного нет, значит, Господь не пожелал такому быть, а люди по наущению, сами знаете кого, взяли и развели. И этим жизнь свою испоганили. В лесу-то ненужного и некрасивого нет, а в городе – сколько угодно.

СТОЛЫПИН. Богоискательство это, Иван Иванович. Графа Толстого оно до анафемы довело.

СЕКРЕТАРЬ (снова склоняясь над бумагами). А не надо было шуметь. Ищи да молчи.        

СТОЛЫПИН. А по мне лучше: молчи да дело делай.

СЕКРЕТАРЬ (еще раз пробежав глазами бумагу). Вот на это письмо из Пензы от тамошнего адвоката, взгляните, Петр Аркадьевич…

 

Секретарь подает письмо, Столыпин бегло его просматривает.

В это время Лев Толстой, закончив отвечать на одно письмо, синхронно со Столыпиным берет другое, и значительно более внимательно его читает.

 

СТОЛЫПИН. Не понимаю! В Пензенской губернии крестьянка зарубила топором свекра, а её адвокат пишет лично премьер-министру. Чего они все от меня хотят? Чтобы правительство вмешивалось в судебные дела? На этом пути правовое государство не построишь.

 

ТОЛСТОЙ. Бедная баба. Мне тоже ее жалко. Но ведь убийство – грех. А нераскаянное убийство – грех вдвойне, чем тут поможешь? Думаю, довел свекор Марью, раз она за топор взялась. Только злом на зло отвечать, добра не будет. Терпеть надо. Как говорится: Бог терпел, и нам велел.

 

СЕКРЕТАРЬ. Я позволил вас этим обеспокоить, поскольку у адвоката имеются сомнения в виновности подсудимой.

СТОЛЫПИН. Иван Иванович, разве я следователь, чтобы разрешать подобные сомнения? Мне бы судебную реформу в России до ума довести – вот моя задача. Суд должен стать дешевле и доступней для населения. Я пытаюсь добиться действительного равенства всех перед законом. Правительство внесло в Государственную думу целый ряд инициатив, направленных к укреплению единого правового пространства Российской империи. Они и определят права человека во время предварительного следствия. А не моё личное вмешательство. Этим, и только этим я помогу (смотрит в письмо, которое всё еще держит в руке) крестьянке Марии Крюковой.

 

Марья снова сидит перед адвокатом, который с видом чрезвычайно деловым и с пером наизготовку собирается записывать ее слова.

 

МАРЬЯ. Очень я в девках песни любила. (напевает) «Уснул, уснул мой любезный, у девушки на руке, на кисейном рукаве..» Всё мечтала, как это бывает: он спит, а ты на него глядишь – не налюбуешься. И вот, не пришлось узнать.

 

Яншин поднимает голову и, засмотревшись на Марью, откладывает перо.

 

ЯНШИН. А мужа ты своего любила?

МАРЬЯ. Зачем это?

ЯНШИН. Что же – против воли тебя за Тихона Крюкова выдали?

МАРЬЯ. Почему неволей – охотой шла. Мы, значит, Павшины, люди все смирные. Никогда у нас в роду ни пьяниц, ни озорников-драчунов не было. Ну, и бедные, конечно, всегда были. Простота. А Крюковы, те другой породы. Боевые. Дядя вон, Семен Крюков самый знаменитый был драчун, трех жен забил до смерти. Орел! Да и всё их семейство и выпить, и подраться, и своё во всяком деле урвать горазды. Богаче их и на селе нету.

ЯНШИН. Откуда же богатство?

МАРЬЯ. А как же? У свекра лавка в селе, мельница за селом, земля в аренде, да еще и у помещиков лес скупал на сруб. Вот и богатство. Да и сверх того торговал.

ЯНШИН. Это чем же еще?

МАРЬЯ. Чем придется, тем и торговал.

ЯНШИН. Честно торговал или с обманом?

МАРЬЯ. Да на что это вам?

ЯНШИН. Для суда облик убитого важен, впечатление произвести может.

МАРЬЯ. Ну, может, и с обманом, главное в торговле, чтобы барыш был. А у него был, деньги он наживать умел. Его все боялись, Петра-то Григорьевича. У него и урядник получал, что следует.

ЯНШИН. На деньги, значит, польстилась?

МАРЬЯ. А что ж тут плохого? Отец-то мой через год после моей свадьбы помер, а матушка еще пятнадцать годов жила – через меня и голода не знала. Свёкор мой, Петр Григорьевич так говорил: «Родня в нищете, позор на семье». Да и хозяйкой я в доме быстро стала, ключи все у меня.

ЯНШИН. Значит, не жадный был свекор?

МАРЬЯ. Да он ради своего гонора никаких денег не жалел. Свадьбу нам справил такую… Всё село до сих пор помнит. Дьячок, опившись, на дворе у нас помер. А дьякона, он поздоровше был, так его шесть мужиков домой тащили. Ну а муж мой молодой, тот и вовсе быстро набрался, брык и нету! Спит. Сидела я и свёкров граммофон слушала. А оттуда крик: «Ай, ай, караул! Батюшки мои, разбой!» Вот вам и вся песня.

ЯНШИН. Значит, не из-за денег ты его..?

МАРЬЯ. Скажите тоже: из-за денег убивать. Я за двадцать лет, что Крюковой живу, нужду так позабыла, что и не вспомню, как хлеб из лебеды пекут, и какой он на вкус будет.

ЯНШИН. А муж тебя не обижал?

МАРЬЯ. Это Тихон-то? Я его Тишей звала, потому как и не видно и не слышно его в дому было. Как неродной Петру Григорьевичу. В мать покойницу пошел. Молчит и молчит. Пьяный напьется, только мычит и всё. А пьет крепко: то там валяется, то тут завалится, только и успеваем подбирать.

ЯНШИН. Что же отец не мог его приструнить?

МАРЬЯ. Струнил, аж руки у самого болели. Уже женатого за виски таскал. « Дармоед!– кричал.– Лодырь»! Он же первым человеком себя считал, свекор-то мой, самим господам дворянам руку совал поздороваться. А уж как себя уважал! Никакого страха Божья. Вот гордость-то его заедала: сын не удался! Не в коня пошел корм!

ЯНШИН. Значит, деньги ни при чем, и муж ни при чем. Свекор тоже со всем уважением: ключи доверил, и родне твоей помогал. Жила, получается, ты хорошо, вон белая да гладкая какая, на ногах полсапожки. И вдруг – раз!– и свекра топором. Так выходит?

МАРЬЯ. Истинно так.

ЯНШИН. И кто тебе после этих слов поможет?

МАРЬЯ. Никто. И не надо. Я не помощи, я казни жду.

 

Лев Николаевич поправляет бумаги у себя на столе и вдруг замирает над одним листком.

 

ТОЛСТОЙ. А пензенское письмо у меня всё неотвеченное лежит, совсем я старик стал. (Просматривает письмо). Чем же я-то тебе, Марья, помогу? Тут власть нужна. Пусть хоть один раз польза от правительства будет. (Берет перо, пишет). Петр Аркадьевич! Пишу вам не как министру, не как сыну моего друга, пишу вам как брату, как человеку, назначение которого, хочет он того или не хочет, есть только одно: прожить свою жизнь согласно той воле, которая послала его в жизнь. Есть у вас возможность спасти хоть одну живую душу, спасите.

 

Секретарь забирает письмо у Толстого и подает его Столыпину.

 

СЕКРЕТАРЬ. От графа Толстого письмо.

 

Столыпин читает письмо и в раздражении бросает его на стол.

 

СТОЛЫПИН. Опять за пензенскую крестьянку просят, как сговорились.

СЕКРЕТАРЬ. Так ведь она всё еще в тюрьме сидит.

 

МАРИЯ. Что ж, тюрьма и есть тюрьма. Антихрист людей мучает. Запер в клетку войско целое, как свиней в закут.

ЯНШИН. Это не просто люди, это всё нарушители закона.

МАРИЯ. Закон! Он, Антихрист-то прежде ограбил всех, всю землю, всё богатство у людей отнял, под себя подобрал да своим верным раздал, и всех побил, какие против него шли, а потом закон написал, чтобы не грабили и не убивали. И начальство поставил, чтобы следили за его порядком.

ЯНШИН. Как же без начальства?

МАРИЯ. Будь сам себе начальником, тогда и начальства не нужно. У себя в огороде вон все без начальства работают, и всё, слава Богу, растет.

 

СТОЛЫПИН. Она же не просто так в тюрьму попала. Нельзя же в обход закона действовать! Если она не виновата, пусть суд ее и оправдает. А если всё-таки убила, накажет.

ТОЛСТОЙ. Получается, что мы внушаем людям через суды, тюрьмы, наказания, каторгу, что всякого рода насилия и жестокости не только не запрещаются, но разрешаются правительством, когда это для него выгодно. Ну, тогда это тем более позволено тем, которые находятся в нужде и бедствиях.

СТОЛЫПИН. Так ведь необходимо пресечение преступлений, устрашение преступников. Должно же быть исправление и закономерное возмездие.

СЕКРЕТАРЬ (себе под нос). А вместо этого происходит только распространение преступлений.

ТОЛСТОЙ. Что до возмездия – то идеи этой не было в нашем народе, но теперь от судов она появилась. Всё это последствия того непонятного заблуждения, что одни люди могут наказывать других.

СТОЛЫПИН. Эдак мы договоримся до того, что ни суд, ни правительство вообще не нужны. Кто же будет заботиться о порядке и законности? О справедливости и благе народа?

ТОЛСТОЙ. Чиновникам нет никакого дела до справедливости и блага народа, о которых вы говорите, а нужны им только те рубли, которые им платят за то, чтобы они делали всё то, через что выходит это развращение и страдание народа.

СТОЛЫПИН. Чиновники у нас, конечно, не святые, но где я других возьму? Пусть уж работают, какие есть, иначе еще хуже будет.

ТОЛСТОЙ (по-детски искренно). А может, можно как-то платить всем чиновникам жалованье, и даже давать им премию за то, чтобы они только не делали всего того, что они делают? Были бы средства, я бы сам им приплачивал, лишь бы жить не мешали. Но в моем распоряжении находятся только деньги, получаемые за представление моих пьес в императорских театрах. Выходит две-три тысячи в год. Я хотел и от них отказаться, но мне сказали, что в таком случае их употребят на усиление балета.

СТОЛЫПИН (секретарю). Нет, увольте меня! Граф, конечно, великий писатель, и с отцом моим под Севастополем сражался, но теории разводит самые невозможные.

 

ТОЛСТОЙ. Я ли сумасшедший, что вижу то, чего другие люди не видят, или сумасшедшие те, которые производят то, что я вижу?

 

Секретарь перелистывает бумаги и вдруг замирает, потом начинает читать вслух.

 

СЕКРЕТАРЬ. «Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай Второй ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии».

СТОЛЫПИН. Это кто же такой смелый?

СЕКРЕТАРЬ. Издатель Суворин. Вы, Петр Аркадьевич, послушайте, что у него тут дальше. «Новое время настает, и оно себя покажет! Произвол подточен и совсем не надо бури, чтобы он повалился. Обыкновенный ветер его повалит».

СТОЛЫПИН. От государя и Толстого всё, значит, зависит… А правительство только для мелкой надобности: чтобы дворники не забывали ворота запирать. При таком положении дел и ветер не нужен: дунь и улетит Россия в тартарары.

 

Федосья подает Яншину обед. Яншин принимается жадно есть суп. Федосья, сложив руки, с жалостью на него смотрит.

 

ФЕДОСЬЯ. Вот оголодали-то как. И всё ради кого? А, правда, в городе говорят, что она диво как хороша?

ЯНШИН. Марья Крюкова? Ну, да, интересная.

ФЕДОСЬЯ. Вот от таких, от интересных весь грех и идет.

ЯНШИН. Да что ты можешь знать? Она ведь от защиты отказывается, причин преступления не называет. А ведь были, были какие-то причины!

ФЕДОСЬЯ. Причины. Скажите тоже. Разве нужны причины, чтобы убить? Это чтобы за топор не взяться – вот тут причины требуются.

ЯНШИН. Что ты, Федосья, мелешь?

ФЕДОСЬЯ. Да что есть. Всякий на свете греховодник – вредит да пакостит, так что всякого казнить можно. Одно терпение народ от побоища спасает.

ЯЕШИН. Значит, ты у меня деньги таскаешь, и я тебя казнить могу, когда моё терпение кончится?

ФЕДОСЬЯ. Да чтобы я что взяла? Грех вам, барин, наговаривать.

 

Федосья с обиженным видом принимается убирать со стола.

 

ФЕДОСЬЯ (уходя с посудой). И еще за такие мелкие деньги попреки терпеть, топор вам дороже встанет меня убивать.

 

Секретарь Столыпина заканчивает писать, закрывает папку.

 

СЕКРЕТАРЬ. Петр Аркадьевич, позвольте напомнить: сегодня вы должны быть на заседании.

СТОЛЫПИН. Удивительно, что нам позволяют об этом заранее знать.Ведь даже через какуюдверь я выйду из дворца, заранее не знает никто.

СЕКРЕТАРЬ. Меры безопасности.

СТОЛЫПИН. Надоели эти меры безопасности. (Берет портфель и тут же почти роняет его обратно на стол) А почему портфель такой тяжелый?

СЕКРЕТАРЬ. Новый. Одна сторона забронирована, чтобы портфель мог послужить вам щитом.

СТОЛЫПИН. И как я его понесу?

СЕКРЕТАРЬ. Не беспокойтесь, Петр Аркадьевич, его понесет чиновник. Молодой и крепкий. Специально прислан Службой охраны.

СТОЛЫПИН (смеется). Чиновник? Ну, хорошо, что хоть молодой чиновник не пострадает.

СЕКРЕТАРЬ. Да, в Охранном отделении тут что-то не додумали. Но, как говорится, устраивать жизнь других людей легко оттого, что если и плохо устроишь, будет худо не тебе, а им.

СТОЛЫПИН. Они по-своему стараются. Когда удается вырваться на прогулку, сам не ведаю, куда меня повезут. Экипаж вдруг останавливается, и гуляю, где разрешат, под охраной. Я забыл, когда просто шел по улице, как нормальный человек.

СЕКРЕТАРЬ. Я вчера вечером шел по улице. И что хорошего? Темнота, грязь, в трактире граммофон надрывается.

СТОЛЫПИН (мечтательно). Граммофон… И что была за песня?

СЕКРЕТАРЬ. «Ай, ай, караул! Батюшки мои, разбой!»

СТОЛЫПИН. (смеется). Не может быть!

СЕКРЕТАРЬ. Может. Тут любые меры безопасности недостаточными покажутся. Террористы только и ждут… А в народе такое озлобление…

 

Наконец, прекращает писать граф Толстой, перечитывает написанное, подправляет.

 

ТОЛСТОЙ. Причины тех революционных ужасов, которые происходят в России, имеют очень глубокие основы, но одна, ближайшая их них, это недовольство народа неправильным распределением земли.

 

СТОЛЫПИН. Крестьянина надо превратить в собственника своего земельного надела. И собственность эта должна быть наследственная. Только так вырвем главный козырь из рук социалистов.

СЕКРЕТАРЬ. А о безопасности все одно думать надо будет. Потому как один от земли забогатеет, а другой обеднеет, и начнет виноватого искать, бомбы мастерить.

СТОЛЫПИН. Если захотят убить, убьют. Каждое утро, Иван Иванович, я смотрю на предстоящий день, как на последний в жизни. Это единственное следствие постоянного сознания близости смерти, как расплаты за всё сделанное и несделанное. И порой я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы, наконец, удастся.

СЕКРЕТАРЬ. Петр Аркадьевич, надобно принимать меры.

СТОЛЫПИН (насмешливо). Медицинские?

СЕКРЕТАРЬ. Полицейские.

СТОЛЫПИН. Полицейских мер принято достаточно, теперь нужны меры экономические

 

ТОЛСТОЙ. Нужно теперь для успокоения народа не такие меры, которые увеличили бы количество земли у таких или других русских людей, а нужно уничтожить вековую, древнюю несправедливость. Несправедливость эта, так называемое право земельной собственности. Сознание этой несправедливости и породило русскую революцию.

 

СТОЛЫПИН. А обращать всё творчество правительства на полицейские мероприятия – признак бессилия правящей власти.

 

Секретарь слушает, поворачивая голову то к одному, то к другому, с выражением полной растерянности на лице: кто же прав?

 

ТОЛСТОЙ. Всякий человек знает, чувствует, что земля не должна, не может быть собственностью отдельных людей, точно так же, как когда было рабство, несмотря на всю древность этого установления, на законы, ограждавшие рабство, все знали, что этого не должно быть.

 

СТОЛЫПИН. Надо создать крестьянина-собственника. Собственность свою крестьянин будет ценить и защищать. Инициативы и энергии у русского мужика непочатый край. Под свою собственность он сможет брать кредиты. Тогда уж привить ему социализм не удастся.

 

ТОЛСТОЙ. Пишу вам, Петр Аркадьевич, под влиянием самого доброго, любовного чувства к стоящему на ложной дороге сыну моего друга. У вас две дороги: или дорога злых дел – продолжить начатое, не достигнув цели оставить по себе не добрую память, а главное, повредить своей душе, или, став впереди европейских народов, сделать истинно доброе дело – уничтожить земельную собственность.

 

СТОЛЫПИН, Будет у крестьян собственность, появятся понятия о правах и обязанностях, а значит, появится гражданское общество.

 

ТОЛСТОЙ. Подумайте, Петр Аркадьевич, подумайте. Раз упущено время, оно уже не возвращается, и остается одно раскаяние.

 

Яншин у себя за столом снова и снова вчитывается в материалы уголовного дела.

 

ЯНШИН. Ерунда какая-то! Ну, не могла она убить, и всё. Потому и не раскаивается, что не убивала. (Кричит) Федосья! Писем мне не было?

ФЕДОСЬЯ (кричит). Не было!

ЯНШИН (кричит). Да ты не ори! Ты сюда иди, объясни нормально!

 

Появляется недовольная Федосья.

 

ФЕДОСЬЯ. А чего тут объяснять? Не отвечают вам высшие-то лица.

ЯНШИН. Не отвечают… Ну, ладно Столыпин, ему, может, чиновники моего письма и не показали, но граф Толстой? К нему же, говорят, всякий-каждый прийти может, и он без разговора не оставит. А мне не ответил.

ФЕДОСЬЯ. Не науважали вы их, значит. Вот в трактире у Щапова в углу мужчина из бывших чиновников за пятачок письма пишет, это, я вам скажу, письма! Хоть графа, хоть князя слеза прошибет. Хотите, я за ним сбегаю?

ЯНШИН. Оставь ты меня в покое со своими глупостями.

ФЕДОСЬЯ (уходя). Слушали бы мои глупости, сами бы среди князей сидели.

ЯНШИН. Может, правда, не ясно я дело изложил? Подвел меня мой плебейский слог?

(Берет перо, пишет) Смею вторично беспокоить, потому как время идет, и срок суда приближается. С самого начала этого дела я постоянно нахожусь в недоумении. Обращаю ваше высокое внимание на следующие обстоятельства дела: (Смотрит в бумаги, делает выписки) Покойник, Петр Григорьев Крюков был пятидесяти семи лет от роду. Волосы и борода густые, курчавые, ни единого седого волоса. Лицо гладкое, тело крепкое. Рост два аршина двенадцать вершков. И все свидетели одинаково показывают: здоровенный был мужик. Сын, Тихон на восемнадцать лет моложе, а Крюков его одной рукой с ног сбивал. И как с таким мужиком она справилась? Да Крюков бы у нее топор, шутя, отнял. И таких несообразностей в деле множество. Не пожалейте часа, вникните. Остаюсь ваш покорный слуга, назначенный от суда кандидат на судебную должность, защитник Яншин.

 

Яншин кладет свои письма на столы Толстого и секретаря Столыпина.

 

СЕКРЕТАРЬ. Опять письмо из Пензы.

ЯНШИН. Милостивый государь! Ведь ее в каторгу закатают!

СЕКРЕТАРЬ. Так ведь по всему делу выходит, что она убила.

ЯНШИН. Выходит, только…

СТОЛЫПИН (перебивает). Значит, должна предстать перед судом, и если не будет оправдана, понести наказание.

ТОЛСТОЙ. Вы можете посмеяться надо мною, но когда в восемьдесят первом году был убит царь-освободитель Александр Второй, я, точно как теперь пишу Вам, написал письмо новому государю. Я умолял сына убитого царя помиловать убийц отца. Я писал, что смертный им приговор – это искушение зла. Как воск от лица огня растает всякая революционная борьба перед царем, исполняющим закон Христа. Есть только один способ сокрушить их – поставить наш идеал выше их идеала.

СТОЛЫПИН. Значит, отца убили, а сын должен убийц простить? Так?

ТОЛСТОЙ. Так. Иначе страдания и смерть Христа были напрасными, и нам надо крест с себя снять.

СТОЛЫПИН. Да ведь невозможно же такое!

ТОЛСТОЙ. А в Христа верить возможно?

ЯНШИН. Вот и простите Крюкову каким-нибудь специальным указом.

СТОЛЫПИН. Ну, никто в этой стране не хочет жить по закону, даже адвокаты!

ТОЛСТОЙ. Мы вот тут, господа, спорим, какой нужен суд, чтобы судил по справедливости, да как так жизнь обустроить, чтобы люди перестали топорами друг друга охаживать. А она не спорит, она работает.

СТОЛЫПИН. Кто это – она?

ТОЛСТОЙ. Государственная машина. Вам кажется, вы ею управляете, ан нет, вы при ней в роде механика: подмазать, отладить. А она от ваших стараний только лучше вертится и колесами своими давит, давит правого и виноватого. Ей даже лучше, чтобы правого, в правом страха меньше, а она страх любит. И управлять ею нельзя, а надобно уйти от нее как можно дальше.

ЯНШИН. До Тихого океана ушли, куда дальше?

СТОЛЫПИН. Позвольте не согласиться. Для того и надо строить правовое государство, чтобы оно обеспечивало законный порядок.

ТОЛСТОЙ. Из чего строить будете? Из кого? Не поздно ли?

СТОЛЫПИН. С кадрами, конечно, есть проблемы. Пятьдесят толковых губернаторов взять негде.

ТОЛСТОЙ. Герцен говорил, что когда декабристов вынули из обращения, понизили общий уровень. Еще бы не понизили! Потом вынули из обращения самого Герцена. Потом… ах, что говорить! Я не защищаю революционеров, но им хоть не до одних себя есть дело.

СТОЛЫПИН. А нам, значит, государственные дела не важны.

ТОЛСТОЙ. Вы народ с государством перепутали. Для государства богатеть – главное.

СТОЛЫПИН. А для народа нет?

ТОЛСТОЙ. Двум святыням рядом не стоять. Либо свят Христос, либо – барыш и выгода. Потому как не одним хлебом живет человек. Хлеба у них, может, будет и больше, да и то не у всех, а вот правды – меньше. Беречь надо народ. А не делить его на бедных и богатых

 

ЯНШИН. Позвольте ваше высокое внимание к моему делу вернуть, к крестьянке Крюковой. Она не виновата!

ТОЛСТОЙ. Даже если и виновата, наказания никакого не надо.

СТОЛЫПИН. Это, простите, граф, для государства что-то больно мудреное.

ТОЛСТОЙ. А кому станет лучше, если вы сошлете её из Пензенской губернии в Иркутскую? Даже не знаю, чего больше в этом вашем суде: жестокости или нелепости?

СТОЛЫПИН. А без этой жестокости и нелепости на улицах среди бела дня резать будут.

ЯНШИН. Какая Иркутская губерния? Её на Сахалин угонят!

 

Но Столыпин и Толстой его уже не слышат, пытаясь переспорить друг друга.

 

ТОЛСТОЙ. Да ежели вы, Петр Аркадьевич, в Бога веруете, разве позабыли, что Христос запретил не только судить людей и держать их в заточении, что делаете вы со своим судопроизводством и тюрьмами, но Христос запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.

СТОЛЫПИН. А хороши ли у вас в Ясной Поляне запоры, граф? А то выпустим всех плененных, не только лошадей со двора сведут, всех кур передушат.

ТОЛСТОЙ. Это всё результат прогресса, роста городов.

СТОЛЫПИН. Знаете, граф, моя жена попервоначалу опасалась электричества, из-за его якобы дурного влияния на зрение.

ТОЛСТОЙ. Что ж, справедливо. Всегда следует взвесить возможные последствия. Вы вот за строительство Амурской железной дороги ратуете, чтобы жуликам туда легче добираться было.

СТОЛЫПИН. А вы, граф, и против паровозов, и против автомобилей?

ТОЛСТОЙ. Видал я автомобили. А вот аэропланов, должно быть уже не увижу. А нынешние ребятишки будут на них летать. По мне лучше бы они пахали.

СТОЛЫПИН. А по мне пусть бы и летали и пахали на своей собственной земле.

ТОЛСТОЙ. Да куда же лететь от своей земли? И зачем?

ЯНШИН. Земля, земля, опять о земле, как будто, кроме земли, в России и тем нет.

СТОЛЫПИН. А вне земли России нет.

 

Яншин хватает за рукав секретаря.

 

ЯНШИН. Доложите Государю. Только он может…

СЕКРЕТАРЬ (официально). Его императорское величество охотится. Подстрелено шесть тетеревов, сто шесть куропаток и четыреста тридцать три фазана.

ТОЛСТОЙ (заинтересованно, отвлекаясь от спора). Откуда такая точность?

СЕКРЕТАРЬ. Начальник императорской охоты Дмитрий Борисович Голицын в протокол занес. А позвольте спросить, правду говорят, что вы, граф, с него Вронского писали?

ТОЛСТОЙ. У нас при дворе каждый второй Вронский

СЕКРЕТАРЬ (Столыпину). Позвольте, Петр Аркадьевич, вам напомнить, что вы не ответили на письмо графа Толстого.

СТОЛЫПИН. А что я могу ответить? Он против земельной собственности, я – за. Ну, вот вы, Иван Иванович, разумный человек, скажите, кто из нас прав? Ведь вся суть моей экономической программы в том, чтобы наделить русского мужика землею! Сделать из него собственника!

СЕКРЕТАРЬ. У Христа земли не было.

СТОЛЫПИН. Да, да, да. А еще Гоголь писал, что все святые говорили по-русски.

СЕКРЕТАРЬ. Интересная мысль.

СТОЛЫПИН. Да чего тут интересного? Я не о святых хлопочу, а о наших мужиках. Станут они собственниками, а значит, полноправными гражданами, которых кровно волнуют свои права и обязанности. Так появится у нас гражданское общество. Государство станет правовое. И мы превратимся, наконец, в равноправное европейское государство. Неужели вам этого не хочется?

СЕКРЕТАРЬ. Если позволите мое мнение, Петр Аркадьевич, то русский мужик дальше от европейского гражданина, чем от святого.

СТОЛЫПИН. Ну, если даже вы, Иван Иванович, так рассуждаете…

СЕКРЕТАРЬ. К вопросу о правовом государстве. У меня тут второе письмо от пензенского адвоката по делу крестьянки Крюковой. И еще одно письмо от графа Толстого.

СТОЛЫПИН. И что же граф пишет?

 

ТОЛСТОЙ. Вы не ответили мне, что мне было неприятно и вызвало во мне поднимающееся недружелюбное чувство, которому я не даю и не дам хода, но мне это больно. Я очень и очень прошу вас подумать о том, что я предлагаю. Это нужно не мне и не вам, а это великое дело, нужное Богу, чтобы зависть, ненависть и озлобление сменились успокоением, довольством и благодарностью.

 

СТОЛЫПИН (секретарю). Я запамятовал: что за волшебное средство граф предлагает для уничтожения ненависти и злобы?

СЕКРЕТАРЬ. Отменить частную собственность на землю.

СТОЛЫПИН. И всего-то? Одним моим распоряжением совершить невиданный нигде на земле переворот не только в экономике, во всей жизни, да еще в тот момент, когда я фанатично захвачен надеждою поставить Россию на путь благосостояния именно через частную земельную собственность? И ему неприятно, что я не слушаю его и не отвечаю. И что же мне, Иван Иванович, делать?

СЕКРЕТАРЬ. Ответить. Тут дальше еще про пензенскую крестьянку… И ее адвокат пишет…

СТОЛЫПИН. Ах, да, еще эта пензенская крестьянка. Ну, никак мне всем не угодить! А может, я не угождать сюда поставлен? Перед Думой я только что не пляшу, Государственному совету кланяюсь, государя убеждаю и всем не хорош выхожу.

СЕКРЕТАРЬ. Придворные круги во власти двух противоречивых в своей сущности комплексов: зависти к вашей успешной государственной деятельности и ненависти к быстро растущему влиянию Распутина. Рано или поздно государь должен будет решить, даст ли он вам возможность осуществить задуманные реформы или же позволит распутинской клике назначать министров. И тогда с вас будет снята всякая ответственность за могущие быть последствия.

СТОЛЫПИН. Никогда и никто, в том числе и я, от ответственности освобожден быть не может.

 

Яншин и Марья снова сидят друг против друга.

 

ЯНШИН. Да как же ты смогла убить? Ты ж слабее свекра, и ростом ему до плеча.

МАРЬЯ. А бес попутал. Он и помог.

ЯНШИН. Нет, ты мне в подробностях объясни, как ты смогла такое сделать?

МАРЬЯ. Всего знать нельзя, зачем да как – то Бог тебя ведет, то черт путает.

ЯНШИН. А вот, знай ты, Марья, что в греческом языке слово дьявол – diabolos – означает «обвинитель» или «враг».

МАРЬЯ. Ну, что нечистый враг наш – это всякому известно.

ЯНШИН. Вот этот-то враг сейчас и заставляет тебя на себя наговаривать.

МАРЬЯ. Приснился мне тут, барин, сон. А я и не сплю, считай, теперь. Как закрою глаза, собираются вокруг моей постели множество черных, как сажа, с горящими глазами – грозятся и зубами скрежещут. А тут третьего дня уснула и вижу, что прихожу я на тот свет. Померла, значит, но иду как есть, не горюю, а только сомневаюсь: как встретят? Там люди какие-то, вроде мужики, а я как-то так знаю, что это ангелы. Они спрашивают: откуда, мол, явилась? Я говорю: из России, Пензенская губерния. Ну, они надо мной сразу и заплакали, пожалели. И так мне хорошо стало, что пожалели. Так что смерти, барин, нечего бояться. Здесь над тобою поплачут и пожалеют на прощанье, и там так же со слезами встретят. Не лишний, значит, ты человек.

ЯНШИН. Значит, жалость в тебе есть. Ну, ты хоть на суде скажи, что есть в тебе и раскаяние.

МАРЬЯ. И раскаешься, да не воротишь.

ЯНШИН. А хочется воротить-то? Ведь вся семья у тебя разорилась: муж по пьяному делу утоп, сын сбежал неизвестно куда.

МАРЬЯ. Чего уж теперь. Сын сбежал. Муж утоп. Перевелся наш род. Назад не воротишь.

ЯНШИН. Что же сын-то убежал? Струсил?

МАРЬЯ. А хоть бы и струсил. Или мараться в этом деле не захотел. Всё моя вина.

ЯНШИН. Ты при чем?

МАРЬЯ. Я мать, я и виновата, какой сын вырос.

ЯНШИН. А, может, свекор внука, сына твоего обижал?

МАРЬЯ. Куда – обижал! Он на внука только что вместо иконы не молился, всё Гриша да Гриша. Грише гостинчика, Грише обновки. Сынок мой только ходить начал, а ему уж сапожки справили, он, считайте, босой ногой и на землю не ступал, пятки, как у девки щеки. Да он и краше любой девки: ресницы длинные, под ними глаза синие.

ЯНШИН. Сколько ему лет сейчас? Восемнадцать?

МАРЬЯ. Девятнадцатый год.

ЯНШИН. И что же он делал? Деду помогал или с отцом пил?

МАРЬЯ. Мой Гриша вина капли в рот не берет. Он ведь у нас ученый: и читать, и писать, и сосчитать мастер. Столько лет всё учился. А как учиться кончил, принялся книжки читать. Я боялась, будет много над книжками сидеть, испортит глаза-то. Нет, он от книжек только деликатнее становился. И что главное? От простой работы – воды принести, дров наколоть – никогда не отказывается, а вот лес с дедом торговать или в лавке помочь – ни за что.

 

СТОЛЫПИН. Лев Николаевич, письмо ваше получил, и к делу пензенской крестьянки отнесусь со всем возможным вниманием. Тем более что ее адвокат и мне писал уже дважды. Но не подумайте, что я не обратил внимания на существенные соображения в ваших письмах. Я не мог на них ответить, потому что они меня слишком задели. Вы считаете злом то, что я считаю для России благом. Мне кажется, что отсутствие «собственности» на землю у крестьян и создает всё наше неустройство.

ТОЛСТОЙ. Помилуйте, Петр Аркадьевич. Вот была у пензенского покойника ваша любимая собственность, а результат каков? Собственная сноха по голове топором уговорила.

СТОЛЫПИН. Собственность здесь совершенно ни при чем. Это дело частное, семейное.

ТОЛСТОЙ. Все романы кончаются тем, что герои женятся. Но обрывать историю на свадьбе, это всё равно, что роман о путешествиях оборвать на том месте, где герой попал к разбойникам.

 

ЯНШИН. Значит, дед внука любил.

МАРЬЯ. Любить любил, а баталии последнее время чуть не каждый день происходили.

ЯНШИН. С Гришей?

МАРЬЯ. С ним. Свекор ведь больше всего из-за капиталов своих ярился. «Кому,– кричал, –оставлю?! Для кого копейка к копейке копил»?! Гриша тихо так: «Для бати». «Какой он тебе батя? Пьяница полоумный, все мозги пропил. Ему оставить – всё в кабак снесет. Я тебя рОстил на своё хозяйское место». А Гриша ему: «Не нужно мне ваше место, и хозяйство никакое не нужно. Я,– говорит,– писателя графа Толстого читал, а он пишет, что всякая собственность это грех».

ЯНШИН. И что же дед?

МАРЬЯ. Он от таких слов в драку. Только Гришу кулаком не убедишь. Так и жили. У старого характер, а у малого, считай, вдвое.

ЯНШИН. Что же твой сын не признает ни семьи, ни собственности, ни родины?

МАРЬЯ. Истинно так. «Я,– грит,– Божий человек на Божьей земле».

 

Пряча довольную улыбку в бороду, Толстой поворачивается к Столыпину.

 

ТОЛСТОЙ. А вы говорите, собственность ни при чем. Не желает ее молодое поколение

СТОЛЫПИН. Ну, этот Гриша исключение.

ТОЛСТОЙ. Если Гриша – исключение, это было бы ужасно! Ведь народ наш не умеет жить без цели, нам без цели душно, как будто не стало в России воздуха. А вы вместо цели подсовываете деньги, обогащайтесь – вот, мол, цель.

СТОЛЫПИН. Чем плоха эта цель, тем более при нашей бедности?

ТОЛСТОЙ. А тем, что деньги служат только телу, и получается, что вы человека с его душой и мыслями заставляете стать слугой туловища. Тушки!

СТОЛЫПИН. Но если это самое тело голодает или болеет, человеку уже не до возвышенных мыслей.

ТОЛСТОЙ. Для простого существования не много и надо, и всё самое простое. Но ведь кто-то же богатеет, значит, в такую цель жизни поверил и отдался ей всей душой. Тут уж держись! Он будет жить одним сегодняшним днем, ведь деньги с собой в могилу не возьмешь. Мало того, что он ближнего ради денег разорит и затопчет, он пустится в такой разврат для услаждения своей тушки – ведь он богат, а значит, достиг цели и ему всё позволено.

СТОЛЫПИН. Вы еще на Прудона сошлитесь: «Собственность – это кража». Давно написано, однако, Европа выстояла.

ТОЛСТОЙ. Европа выстояла, а мы вот, боюсь, повалимся. Все эти реформы, если в корень смотреть, отрицают Христа. А у нас так: или ты с Христом, и тогда человечность для тебя выше собственности. Или без Христа, но тут уж, извините, можно и обмануть, и обобрать, да и зарезать при случае.

СТОЛЫПИН. Природа вложила в человека некоторые врожденные инстинкты: чувство голода, половое чувство, и одно из самых сильных чувств этого порядка – чувство собственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своею землею.

ТОЛСТОЙ. Чувство собственности… У людей много дурных чувств бывает – и злоба, и зависть, и ненависть, они и других людей своею собственностью считали. А на самом деле своим можно считать только своими руками сделанное. Закрепите землю за крестьянином, пусть обрабатывает и живет плодами труда, а продавать землю или сдавать в аренду, наживаясь на этом нельзя. Потому как землю не мы сделали, земля Божья. Пойдем этой дорогой, скоро и воздух поделим, и торговать им примемся. А у кого денег нет, хоть задохнись.

СТОЛЫПИН Я тоже стремлюсь к народному благу.

ТОЛСТОЙ. Вот и отмените собственность на землю. Счастье, не основанное на обладании, будет возможно для каждого. Если такая идея распространилась бы, это была бы бескровная революция! Имение, владение дает счастье коротенькое, как воробьиный скок. Порадовался приобретению, да и привык.

СТОЛЫПИН. Не хочешь, не имей. Закон не обязывает каждого чем-то владеть. Можешь быть нищим и счастливым.

ТОЛСТОЙ. Это для святых. А для обычного человека неимение, когда у других-то собственность есть, тоже мешает счастью. Нет, только отмена собственности на землю даст нам шанс наладить жизнь и остановить революцию

 

ЯНШИН. Простите великодушно, что встреваю… Это всё материи наиважнейшие, только как с моим письмом из Пензы будет?

СТОЛЫПИН (секретарю). Напомните мне, Иван Иванович?

СЕКРЕТАРЬ. Убийство в Пензенской губернии.

СТОЛЫПИН. Да, да. Пензенский губернатор камергер Сергей Васильевич Александровский был убит террористами. В январе седьмого года. Теперь там губернатором статский советник Кошко Иван Франциевич, очень толковый человек, блестящие результаты по выводу крестьян на отруба и хутора, четвертые по России. Только там какая-то у него неприятность?

СЕКРЕТАРЬ. Губернатор Кошко уволил исправника Нижнеломовского уезда. А дворцовый комендант генерал Воейков, тамошний помещик, настаивает на возвращении этого исправника на место.

СТОЛЫПИН. Я хорошо отношусь к Пензенскому губернатору и ценю его как администратора.

СЕКРЕТАРЬ. Но его противник Воейков – зять министра двора Фредерикса

СТОЛЫПИН. Кошко сочтет такое вмешательство в дела его губернии за обиду. Может в отставку подать.

СЕКРЕТАРЬ. Но за этого исправника – дворцовый комендант и министр двора. А губерний в России много. Место для Кошко найдется.

ЯНШИН. А что всё-таки на счет крестьянки Марьи Крюковой?

СТОЛЫПИН. Марья Крюкова?..

СЕКРЕТАРЬ. Крестьянка Пензенской губернии Краснослободского уезда свекра топором зарубила.

СТОЛЫПИН. А причину убийства выяснили?

ЯНШИН. Плохо ей дома было: свекор нравный, муж – пьяница, а она натура мечтательная, с душой.

СТОЛЫПИН. Да откуда вы это взяли? От мечтательности она за топор взялась, по-вашему? От душевности убила?

ЯНШИН. Чувствую. Вот чувствую, что не убивала она.

ТОЛСТОЙ. Чувствовать наши адвокаты горазды, а вот защищать бедных людей хуже получается.

ЯНШИН. Что ж, я сам сын дьячка, выучился на медные деньги, две рубахи имел, и те самые простые. А вы люди знатного рода, вельможи, всю жизнь в шелках. Мне вот надобно было первый раз в суд идти, а рубахи порядочной нет. Какова коллизия? Не об деле я тогда думал, а где рубашку раздобыть.

ТОЛСТОЙ. Позвольте… Много ли человеку надо?

СЕКРЕТАРЬ (себе под нос). Кусок пирога с рисом и семгой – вот и сыт.

ЯНШИН. Да наслышан я про ваше, граф, опрощение. Знаю, что вы шелка теперь презираете. Легко презирать то, что у тебя есть.

СТОЛЫПИН. Не понимаю, при чем тут ваши рубашки?

ЯНШИН. Бедность. Бедный бедного всегда поймет. От своей бывшей бедности она мучилась. Потому как жить ей там было невмоготу, и пойти из свекрова дома некуда – своего-то ничего у нее нет.

СЕКРЕТАРЬ. Потому и решила убить, чтобы всё стало её. А не подумала, что преступление вскроется, и станет она хозяйничать не в доме под железной крышей, а на Сахалине.

СТОЛЫПИН. Несчастный брак – это беда. Нам с вами, Лев Николаевич, очень повезло, у нас дома рай, но ведь бывает и по-другому.

ТОЛСТОЙ (смутившись). Ну, кому повезло, кому – нет, а Бог всем терпеть велел, а не топорами махать.

ЯНШИН. Сколько терпеть? Марья двадцать лет терпела.

ТОЛСТОЙ. И тридцать! И сорок!

 

ЯНШИН. Не слышат они меня. В упор не видят. Я в детстве обожал истории про пиратов. Одно меня смущало: отчего почти все они одноглазые? Неужели при абордаже так часто глаза выкалывали?… Да, нет, они же с саблями на абордаж шли, а в глаз попасть сподручнее шпагой. И вот недавно, совершенно случайно выяснил, в чем дело. Оказывается, пираты носили черную повязку на совершенно здоровом глазу! Понимаете, когда со слепящего солнца на палубе попадаешь в темный трюм, ничего не видишь. А так – снял повязку – и глаз видит в сумраке, а второй, значит, на палубе. Поэтому и были грозой морей! Я сразу подумал: вот бы и нашему начальству такие повязки на один глаз. А то они на солнце своей обеспеченной жизни всё хорошо видят, а как к народу в трюм спустятся – слепнут.

 

ТОЛСТОЙ. Что до бедности, то, знаете ли вы, Петр Аркадьевич, каков годовой доход Великого князя?

СТОЛЫПИН, Что-то около двухсот тысяч рублей.

ТОЛСТОЙ. А крестьянина? Пятьсот? В четыреста раз меньше!

СТОЛЫПИН. Вы, граф, хотите, чтобы Великие князья жили, как крестьяне?

ЯНШИН. При чем тут доходы? Крюковы богато жили, сытно и крыша под железом!

ТОЛСТОЙ (не обращая внимания на слова Яншина). Я хочу сказать, что это разница невозможная! Недопустимая! Раз крестьянин тут ничего поделать не может, значит, обладатели таких доходов должны от них отказаться. Иначе народ отберет их силой!

СТОЛЫПИН. Крестьянин, кроме бунта, действительно ничего тут не может, а вот правительство может. Надо доходы крестьян увеличивать, а не богатых призывать лаптем щи хлебать.

 

Яншин безнадежно качает головой.

 

ЯНШИН. Нет, они меня не понимают. Проиграл я это дело.

 

Яншин ложится, уставясь в потолок и даже не делая вид, что спит. Входит Федосья. Останавливается пораженная.

 

ФЕДОСЬЯ. Это что? Это как?

 

Яншин не отвечает и не глядит в ее сторону.

 

ФЕДОСЬЯ. Вы чего это разлеглись? Вы ж в тюрьме должны быть у этой своей… интересной. Потом в канцелярии. Или захворать решили? Так вам хворать не по средствам.

ЯНШИН. Какая ты!...

ФЕДОСЬЯ. Какая?

ЯНШИН. Черствая. Не пойду я никуда. До самого суда так пролежу. Кончилось моё терпение. Никому нет до Крюковой дела, вот и мне нет.

ФЕДОСЬЯ. Долго не залежитесь. Черствая я, может, и черствая, а пирогов мягких напеку. Запах сдобный пойдет, живо к столу вскочите.

ЯНШИН. Это с каких же капиталов пироги?

ФЕДОСЬЯ. Да уж вам теперь положено. Последнее свое отдам, а обед будет княжеский

 

Яншин от удивления даже садится.

 

ЯНШИН. Может, это ты, Федосья, заболела? С чего вдруг такая щедрость?

ФЕДОСЬЯ. От высших лиц вам конверты прямо на самую квартиру принесли.

ЯНШИН (вскакивая). Где?

ФЕДОСЬЯ. Вот так бы сразу. При мне они, разве можно без присмотру на кухне оставить, враз сопрут. Народ он жулик.

 

Федосья роется в кармане фартука, достает белый полотняный сверток, неспешно распеленывает

 

ЯНШИН. Да давай же, давай!

ФЕДОСЬЯ. В салфетку завернула, чтобы не запачкать.

 

Яншин хватает письма, не знает с которого начать.

 

ЯНШИН. Правительственное. От графа Толстого. От Толстого сначала, он светоч.

 

Яншин вскрывает письмо.

 

ТОЛСТОЙ. Вы спрашиваете, как вам добиться в этом деле успеха? Отвечаю со всей искренностью. Успех достигается только глупостью и наглостью. И это не парадокс, а истинная правда.

 

ЯНШИН. Это философия, а мне бы помощи. Может, от правительства что…

 

Яншин вскрывает другое письмо.

 

СТОЛЫПИН. Святая обязанность правительства состоит в том, чтобы ограждать спокойствие и законность, свободу не только труда, но и свободу жизни, и все меры, принимаемые в этом направлении, знаменуют не реакцию, а порядок, необходимый для проведения самых широких реформ.

 

ЯНШИН. Не могу не согласиться. Только мне-то что делать? Как с Марьей-то будет?

 

СТОЛЫПИН. А это дело мне понятное: справного хозяина убила нищая Россия. Ведь она из бедной семьи, эта ваша Марья. С нищетой надо кончать. Поэтому я и пытаюсь вбить клин в общину. Архаичные структуры менее эффективны и должны отмереть.

ТОЛСТОЙ. Архаичные менее эффективны? А знаете ли вы, что негры-рабы в Америке работали вдвое лучше белых фермеров? Теперь об этом открыто пишут.

СТОЛЫПИН. Не слыхал, и, признаться, этого не понимаю.

ТОЛСТОЙ. А понять это просто. Белые протестанты со своим частным индивидуализмом не способны освоить сложную организацию коллективного труда. А у негров получалось, и зарабатывали они вдвое против белых.

СТОЛЫПИН. Ну, то Америка.

ТОЛСТОЙ. Так и у нас ваши же переселенцы в Сибири сами, добровольно объединяются в общины. Значит, так им жить легче.

СЕКРЕТАРЬ. Жить в общине и жить самому частным хозяином – большая перемена во всем. А если, действительно, такой слом всего жизнеустройства не будет поддержан крестьянами?

СТОЛЫПИН. Не следует ставить в зависимость от доброй воли крестьян момент ожидаемой реформы.

ТОЛСТОЙ. А давайте-ка, Петр Аркадьевич, я к вам в дом заявлюсь, где вы там проживаете?

СТОЛЫПИН. В Аничковом дворце.

ТОЛСТОЙ. Значит, заявлюсь во дворец. Подъеду на извозчике, велю Ваньке подождать, а сам – шасть внутрь, и сразу командовать: это передвиньте, это переставьте, а вон то вообще вон!

СТОЛЫПИН (улыбаясь). Дворец царский, там всё не наше.

ТОЛСТОЙ. А мне это всё равно. Я же лучше знаю, ведь я много старше вас, ровесник отца вашего, и вообще на вопросах семейной жизни не одну Жучку съел. Так, сын с вами живет?

СТОЛЫПИН. С нами.

ТОЛСТОЙ. Больше не будет. Отправлю– ка я его в кадеты. А дочек… Дочек в Смольный институт. А одну можно и в монастырь, зачем вам их столько?

СТОЛЫПИН. Позвольте…

ТОЛСТОЙ. Не позволю. Правительственный указ издам, чтобы спать вам в кухне, а обедать под лестницей. И никаких детей в доме. Как вам это всё понравится?

СТОЛЫПИН. В своей частной жизни, полагаю, человек лучше знает…

ТОЛСТОЙ (перебивает). Ага! А вы лезете в крестьянскую жизнь, ломаете её через колено, и считаете, что они – они!– которые веками эту жизнь улаживали, сами своей выгоды не понимают. А вы в Петербурге, не умея коня запрячь, лучше знаете, как и что в деревне должно быть. Да разве бунты-то крестьянские в пятом году ничего вам не сказали? Ведь из-за чего мужики за вилы взялись? Чего хотели? Одно у них требование – отменить частную собственность на землю! Землю нам Бог даром дал, как же можно ею торговать?

СТОЛЫПИН. Статистики утверждают, что без малого тридцать процентов крестьян поддерживают аграрную реформу.

ТОЛСТОЙ. Значит, семьдесят с лишним процентов против? И это попирание мнения большинства вы называете удержанием России в русле парламентаризма?

СТОЛЫПИН. Позвольте, Лев Николаевич… Гражданские свободы не в один день налаживаются.

ТОЛСТОЙ. Свобода – вот корень всего зла. Бог дал нам свободу воли, чтобы мы могли сами, не по чужой указке добро делать. Но тут черт подсуетился: какая, мол, это будет свобода, если не всё на свете попробовать можно? Ну, мы и решили всё попробовать. И допробовались до такого зла, что добро хоть с электричеством ищи, не сразу обнаружишь.

СТОЛЫПИН. Так что же – свободу отменить?

ТОЛСТОЙ. Не получится, потому что это будет против Бога. Не знаю, Петр Аркадьевич, как этот вопрос решить практически, а только каждый для себя его решать умеет. Ведь свободен же я выйти в окно, однако поостерегусь – второй этаж. Пойду через дверь, хоть это и не оригинально. Дал мне Бог разума это понять, может, и на остальную свободу хватит? И преступления отдельной личности – взял да убил, и революции, и, простите, Петр Аркадьевич, реформы – из одного корня растут: возьму да и поменяю так, что назад не воротишь, шагну из второго-то этажа.

СТОЛЫПИН (улыбается). Что ж, по-вашему, и перемен не должно быть?

ТОЛСТОЙ. Всё только к худшему.

СТОЛЫПИН. Да вы ретроград.

ТОЛСТОЙ. Нет, ретроград всё назад поворотить хочет. А я мечтаю, чтобы народ не трогали. Дали жить и всё. Итог преступления – тюрьма, итог революции – тирания.

СТОЛЫПИН. А итог реформ, на которые я положил свою жизнь?

ТОЛСТОЙ. А итог реформ – разброд на бедных и богатых там, где его не было – в крестьянстве. А это значит, закабаление деньгами, новое рабство.

 

ЯНШИН (кричит). Умоляю! Ваше сиятельство! Ваше высокопревосходительство! Спуститесь со своих умственных высот. Ведь читали же вы мои письма, и даже ответить соизволили, время своё драгоценное тратили. Так помогите, Христа ради!

 

СТОЛЫПИН. К нам в Аничков дворец под окно третьего дня пришел нищий Христа ради просить. Никакой моей охраны на его счастье поблизости не оказалось.

СЕКРЕТАРЬ (взволнованно). И что же вы сделали?

СТОЛЫПИН. Дал ему денег.

СЕКРЕТАРЬ. Но вы собою рисковали. Может, это был разведчик от террористов. Это безобразие, что никого из охраны не было.

СТОЛЫПИН. Не беспокойтесь, Иван Иванович. Охраняют меня, как могут.

СЕКРЕТАРЬ. Или как хотят.

СТОЛЫПИН. А я скажу: ни те, ни эти меня не запугают. Столыпины – это военная семья, преимущественно артиллеристы. Все воевали, и никто в трусости замечен не был.

СЕКРЕТАРЬ. А, правда, что ваш дядя был секундантом Лермонтова на роковой дуэли с Мартыновым?

СТОЛЫПИН. Да. Только не дядя, а мой сводный брат Монго Столыпин. Он был Лермонтову двоюродным дядей.

 

ЯНШИН. Премьер всей России, с самим Лермонтовым в родстве! И куда я со своим мелким делом суюсь. Я же никто и звать меня никак. Петуху брат и свинье племянник. Какие у меня могут быть предки? А без предков ты пшик! Ноль! Я всем, кто еще молод, рекомендую толстую тетрадь. Купите, не пожалеете. И всё, что из мамаш и бабок про род свой добудете,– туда. Конечное дело, Лермонтова или хотя бы Фета какого завалящего вы в своей родне вряд ли найдете. Но вот ходил ваш дед с рогатиной на медведя и отлично. Или в войне какой-нибудь ваш дядя участвовал, мамаша тыкву в два пуда вырастила – всё в тетрадь, всё пригодится. Будет вам чем гордиться, к чему прислониться. Не станет за спиной страшной пустоты, в которой только ветер свищет. Мне-то уже поздно: умерли все. Так что у меня от этой пустоты одно средство. (Достает бутыль водки и стакан) Узнаете? Конечно, узнаете. Если прошлого не помнишь, лучше и сегодняшнее забыть. Кому стакан для этого нужен, кому два, а кому и целая четверть. Но подействует с гарантией. Тот, кто водку изобрел, он великий человек был. Гуманист.

 

Входит Федосья.

 

ФЕДОСЬЯ. Это что? Это по какому случаю?

 

Яншин наливает водку в стакан.

 

ЯНШИН. Это, Федосья, по ученому называется анестезия. Выпью, и никого защищать не надо, никаких хлопот.

ФЕДОСЬЯ. Как же это без хлопот и дело разобрать? Похлопотать всегда лучше.

ЯНШИН. Хлопотать? Об Марье что ли? Когда она сама на себя наговаривает? Вот зачем она на себя наговаривает? Будто по глазам ее не видно, какая она нежная да ласковая. Зачем? Не понимаю! И никто никого не понимает, и понять не хочет. Будто не на одном языке мы говорим, а как строители Вавилонские в многоязычии заблудились.

ФЕДОСЬЯ. Да как это образованный адвокат и простую бабу понять не может?

ЯНШИН. Да что – я, когда граф Толстой и премьер всей России Столыпин ни нас не понимают, ни друг друга. А чем непонимание-то Вавилонское кончилось, а? Не смогли договориться, и рухнула башня!

 

Яншин поднимает полный стакан и любуется им в свете свечи.

 

ЯНШИН. Замечали, чем больше пьешь, тем всё вокруг сужается и сужается, пока в точку не сойдется. Истинно знает закон жизни только тот, кто делает то, что считает законом жизни.

 

И Яншин ловко опрокидывает стакан, и даже не морщится, а ждет какое-то мгновение, пока на лице у него само собой не появляется выражение умильного блаженства.

 

К столу премьер-министра подходит секретарь и подает письмо.

 

СЕКРЕТАРЬ. От графа Толстого по поводу Пензенского дела.

СТОЛЫПИН (со вздохом) Опять?

 

Столыпин просматривает письмо.

 

СТОЛЫПИН. Всё то же: просит освободить без суда. Не желает граф понимать, что даже если суд окажется не прав – главное, соблюдать закон, на нём держится государство.

СЕКРЕТАРЬ. Вот вы, Петр Аркадьевич, вместе с графом Толстым всё мудрите с этим пензенским убийством, причины ищите, а может, все причины внутри?

СТОЛЫПИН. Внутри чего?

СЕКРЕТАРЬ. Внутри кого, с вашего разрешения. Внутри каждого мужчины присутствует женское начало, а внутри каждой женщины – мужское.

СТОЛЫПИН. И вот это мужское начало в Марье свекра и зарубило?

СЕКРЕТАРЬ. Именно так.

СТОЛЫПИН. Что вы такое говорите, Иван Иванович! То на Бога ссылаетесь, а то вдруг на такую новомодную ересь.

СЕКРЕТАРЬ. И вовсе это не ересь. Во Второй главе Книги Бытия мы читаем, как Бог, пожелав создать женщину, навел на Адама крепкий сон, взял у него ребро и сотворил из этого ребра Еву. Значит, в мужчине уже была женщина, которую Бог извлек. А в женщине скрыто мужское ребро.

СТОЛЫПИН. Это всё мифология.

СЕКРЕТАРЬ. Да отчего же мифология? В человеке много всего скрыто. Вы ведь не будете отрицать, что в каждом есть темное начало? Как бы другой, дурной человек?

СТОЛЫПИН. Так уж и в каждом.

СЕКРЕТАРЬ. Апостол Павел и тот в себе это обнаружил. Помните, он восклицает: «Доброго, которое хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю».

СТОЛЫПИН. Ну, темное, признаю, во мне есть, а вот женское…

СЕКРЕТАРЬ. А откуда тогда смутные чувства и настроения, которые бывают у всякого мужчины? Ведь мужской ум по природе своей четок и ясен?

СТОЛЫПИН (уклоняясь). Так предлагаете судить не Марью, а мужское начало в ней?

СЕКРЕТАРЬ. Женщину вообще странно судить. Ведь из Книги Бытия следует, что женщина – сновидение, навеянное Богом. Как можно судить сон?

СТОЛЫПИН (помолчав). Кто-то сказал, что утонченность – враг добросовестности.

 

А адвокат снова у подследственной Марьи Крюковой, смотрит на нее и откровенно любуется, не в силах отвести глаз

.

МАРЬЯ. Где же это вы пропадали? Я уж решила, отказались вы от меня.

ЯНШИН. Как я мог отказаться, я.., я занят был.

МАРЬЯ. Занят? А лицо какое нехорошее, как, бывало, у Тиши моего. Больны были или водку пьянствовали?

ЯНШИН. А хоть бы и водку! Измучила ты меня. Ведь я к тебе, Марья, со всей душой, ведь я, если что, как ты есть теперь вдова, и жениться готов.

МАРЬЯ. Не надо, барин. Не говорите лишнего.

ЯНШИН. Да отчего? Отчего же я должен молчать о своих чувствах, когда они, может, для спасение твоей жизни сгодятся?

МАРЬЯ. Разве жизнь только из водки да женилки намешана?

ЯНШИН. Не понимаю я ничего про жизнь, знаю только, что ты прекрасна и невинна!

МАРЬЯ. Лыко-мочало начинай с начала.

ЯНШИН. Ну вот, и давай сначала. Ты ни в чем не виновата.

МАРЬЯ. Виноватая

ЯНШИН. Ведь намеренья убить не имела? Ну, заранее не собиралась?

МАРЬЯ. Заранее не собиралась. А смерти ему желала.

 

Яншин вздыхает, но с любовным терпением, с которым мать обращается со своим младенцем, пропускает сказанное мимо ушей.

 

ЯНШИН. Ты вот взгляни, Марья, что я тебе принес.

 

Яншин достает и вручает Марье небольшое зеркало.

 

ЯНШИН. Посмотри на себя, какая ты. Лицо нежное, глаза ясные. Ты еще счастье какому человеку составить можешь. А вместо этого, не пойми зачем, голову в петлю суешь.

МАРЬЯ. Мой суженый уже белого коня седлает ко мне ехать. Подхватит скоро меня, и в тартарары.

ЯНШИН. Неужели ты вовсе смерти не боишься?

МАРЬЯ. А я уже, считайте, мертвая. Человек живет, пока он рая ждет. Ждет, ждет и дождется. А у кого-то жданка прежде времени кончилась. Ну и прощай, рай! Так что чего уж мне теперь… Когда ждать нечего и жить не за чем.

ЯНШИН. Не могу я такого допустить! Чтобы такая, как ты…

МАРЬЯ. Да какая уж я такая? Вы, барин, на меня так не глядите, а то засмотритесь, да конь-то смертный и вас с земли хвостом сметет.

ЯНШИН. Что бы ты, Марья, не говорила, я тебя всё равно спасу.

МАРЬЯ (усмехается). И молебен пет, да пользы нет. Вы мне лучше объясните, как меня судить будут? Кто? Ведь не народ же.

ЯНШИН. Судьи будут судить.

МАРЬЯ. И все в мундирах?

ЯНШИН. Так.

МАРЬЯ. И что же они в мундирах в моем деле разобрать могут?

 

И Яншин, при всей любви, не находится ответить.

 

МАРЬЯ. Я вот что думаю. Дело мое затянулось, потому как похлопотать за меня некому. А вот если кому надо в мундирный-то рукав сунуть и попросить по-хорошему, они меня живо казнят.

ЯНШИН. Это дикость, что ты такое говоришь!

МАРЬЯ. Это дикость, коли денег нет, а у меня есть. Я вам место укажу, где я на крайний случай, припрятала, вы деньги оттуда заберете и в суд снесете. И будет мне скорая казнь.

ЯНШИН. Я с ума сошел, или ты, правда, предлагаешь дать взятку, чтобы тебя скорей казнили?

МАРЬЯ. А иначе у нас дела не делаются.

 

Секретарь просматривает газеты.

СЕКРЕТАРЬ. Вот тут про вас пишут, что Столыпин консерватор по мироощущению, либерал по своей политической программе, революционер по методу действий.

СТОЛЫПИН. Что ж, это близко к истине. Или вы, Иван Иванович, не согласны?

СЕКРЕТАРЬ. По мне лучше наоборот – быть революционером по мироощущению и консерватором по методу действий.

СТОЛЫПИН. Всё это ярлыки да вывески. Для меня главная необходимость идти именно своим, русским, национальным путем.

СЕКРЕАРЬ. А вот тут «правые» пишут, что большой недостаток Столыпина – его определенные симпатии ко всему немецкому. Женат он на знатной прибалтийской немке Нейгардт, свою любимую дочь Наташу выдал за немца фон Бок. У этого Бока да и у многих генералов царской гвардии двоюродные и троюродные братья служат в гвардии Вильгельма Второго. Какого патриотизма России и ее народа можно ожидать от этих немцев?

СТОЛЫПИН. Ерунда какая. Вот у меня есть недостаток в руке. Схожий дефект есть и у кайзера Вильгельма Гогенцоллерна – неполноценная наполовину рука. И что же это – умаляет патриотизм? И если уж таков взгляд справа, чего нам от социалистов ждать кроме смерти?

СЕКРЕТАРЬ. Позволю заметить, что в России главный взгляд не справа-слева, а сверху. Вот от него всего можно ждать.

СТОЛЫПИН. Ну, оттуда мною не любуются.

СЕКРЕТАРЬ. Это и страшно. Ведь ходят упорные разговоры, что премьер-министр Столыпин возгордился и своей персоною заслоняет особу государя.

СТОЛЫПИН. Это клевета. А решительные меры были необходимы для остановки революции и проведения реформ.

СЕКРЕТАРЬ. Тем более, что в обществе господствует предрассудок, что народ любит сильную руку. Только чья это рука?

СТОЛЫПИН. Мне жена прочитала из одной поваренной книги, что раки любят, когда их варят живыми.

СЕКРЕТАРЬ. А правдив ли слух, Петр Аркадьевич, что к Вам в дом ввели террориста учителем ваших детей, и когда это разоблачилось, ваша дочь сочла неблагородным открыть адрес его квартиры, и вы с этим согласились и не настаивали?

СТОЛЫПИН. Правда.

СЕКРЕТАРЬ. Эх, Петр Аркадьевич, простите, но с таким благородством, будь оно сколь угодно национальное, долго не проживешь.

СТОЛЫПИН. А без благородства зачем вообще жить? Девять покушений на мою жизнь было, думаете, от десятого спасусь?

СЕКРЕТАРЬ. Это какой-то фатализм.

СТОЛЫПИН. Когда я был губернатором в Саратове, начальник жандармского управления из окна моего кабинета показывал мне на противоположном тротуаре человека, который там дежурил, чтобы меня убить. Не скажу, чтобы было очень приятно на него глядеть.

СЕКРЕТАРЬ. Сегодня вам в Думу ехать.

СТОЛЫПИН (улыбается). Интересно у вас, Иван Иванович, голова работает: Дума вслед за словом «убийца» выскакивает.

СЕКРЕТАРЬ. А что – Дума? Али-Баба и сорок разбойников, вот и вся наша Дума.

СТОЛЫПИН. Только я их не боюсь. Что-нибудь срочное на сегодня еще есть?

СЕКРЕТАРЬ. Время суда в Пензе – уже скоро. Помните, крестьянка Крюкова.

СТОЛЫПИН. Ну, может, суд ее еще и оправдает.

СЕКРЕТАРЬ. А если нет? Все-таки сама в убийстве призналась.

СТОЛЫПИН. Тут вот что можно сделать. Напишите от моего имени этому адвокату, что ему следует потребовать следственного эксперимента. Вывезут ее в деревню, заведут в избу, а уж там станет ясно: если подсудимая точно покажет, как дело было, это одно; а вот если путаться начнет, ошибаться, значит, правда, наговаривает она на себя.

 

Марья входит в свой дом, растерянно и тревожно оглядывается по сторонам, как будто с трудом узнает родные стены. Яншин пристально за ней следит.

 

МАРЬЯ. Это зачем мы здесь? Мне здесь быть не надо.

ЯНШИН. Да говорил же я тебе: покажешь на месте, как всё было.

МАРЬЯ. Что же показывать, когда всё и так народ видел? Вот тут он лежал, свекор мой Петр Григорьевич. Мертвее мертвого.

 

Марья снова осматривается, будто отсутствовала долгие годы, трогает вещи, проверяя их реальность, подходит к стене, касается висящих фотографий.

 

МАРЬЯ. Видишь, фотографические карточки с меня Петр Григорьевич сделал, и на стену вывесил. «Ты,– говорит,– Марья, краше любой царицы, любой генеральши. Никаких картинок в моем дому не будет, одна ты да Пресвятая Богородица». (Замолкает, смотрит на себя черно-белую) Ну, вот и дома. А, правда, в камере говорят, что меня не казнят, а в каторгу отправят?

ЯНШИН. Правда. Но это в самом плохом случае. Я все силы приложу…

МАРЬЯ (не слушая). Я в каторгу не пойду, я двадцать лет на каторге у свекра-батюшки отбыла.

ЯНШИН. А ты правду мне расскажи, и не будет каторги, а выйдет тебе полная свобода.

МАРЬЯ. Правду? Какую правду?

ЯНШИН. Кто Петра Крюкова убил, как, при каких обстоятельствах? А уж я суд убедить постараюсь. Всё, как было на месте с самого начала показывай, со скандала.

МАРЬЯ. Можно и с начала. Захожу, значит, в дом, слышу – опять крик. Вот тут в дверях встала, гляжу…

 

Марья начинает ходить по комнате, всё больше и больше уходя мыслями в недавнее прошлое.

 

МАРЬЯ. Ругает Петр Григорьевич моего Гришу, страшными, ужасными словами ругает.

Оно с чего в тот-то раз началось? Свекор Петровский пост держать нам не давал. «Петровки,– говорил,– придумали старые чертовки, чтобы молоко экономить. А мне, хвастал, экономить не к чему, у меня всего вволю». И нас есть скоромное понуждал.

ЯНШИН. Да как же это возможно?

МАРЬЯ. А просто. Пока не съешь, из-за стола не выпускал. И чуть что – по лбу ложкой. И не как у нас в доме, бывало, отец легонько поучит, чтобы за столом не баловались, первыми в миску не лезли. Нет, свекор-то норовил посильнее да побольнее, до синяка. А тут и вовсе ложку себе завел железную, от нее потом целый день голова гудит.

ЯНШИН. Из-за ложки всё началось?

МАРЬЯ. Да, нет. Гриша в монастырь на праздник попросился. «Я,– говорит,– беседовал там со старцем святой жизни, и тот не благословил скоромное есть». А свекор как закричит: «Какой такой старец? Чтобы я больше про всяких батюшек в своем доме не слыхал! Я тебе батюшка»! И в драку. Я кинулась Гришу спасать, так Петр-то Григорьевич меня за косу да об печку: «Будешь препятствовать убью, сволочь поганая»! А сам опять на Гришу. Сын-то мой обыкновенно только защищался, от тумаков его прикрывался, а тут как увидел, что мать его швыряют, кровь-то одна, не выдержал да и стукнул родного отца.

ЯНШИН. Отца?!

МАРЬЯ. Ну, да. Тот сначала опешил, а потом в крик: «Ах, так? На отца руку поднимать?! Ну, погоди у меня, завтра же к себе Ваську-мещанина в дом возьму, он такой же родной мне, не меньше твоего, в законные сыновья его оформлю и всё ему отпишу. А тебя, подлеца в солдаты сдам»!

ЯНШИН (ошалело). Какого еще Ваську?

МАРЬЯ. У свекра мещанка была в слободе. Еще когда я Гришей ходила, он с ней шашни завел. И мальчик у нее Вася на годок всего Гриши моего моложе.

ЯНШИН. Ты знала?

МАРЬЯ. Так все знали. Но Гришу-то за что в солдаты? (в голосе у нее начинают звенеть слезы) Как можно от матери сына забирать? Кто такую напасть выдумал? Слова не подберешь, как такое безобразие называется.

ЯНШИН (машинально). Священный долг называется.

 

И тут тихая и спокойная Марья преображается.

 

МАРЬЯ. Долг, говоришь? Да кому же это я что священное задолжала? Когда кто мне что дал? Чем пожаловал? Чтобы за это сына у меня забирать! Кто должен, тот пускай и

платит, а меня лучше стороной обойдут.

ЯНШИН. Ты не отвлекайся, вспоминай, вспоминай, что тогда было, и показывай.

МАРЬЯ. А чего тут показывать? Гриша повернулся да и убежал из дома.

ЯНШИН. А Крюков?

МАРЬЯ. А он всё чертыхался да кричал: «Вскормил! Вырастил! Обучил! А он на моё добро плюет». И самого себя кулаком в лоб: «Не понимаю! Нет, не понимаю»! А я возле печки в себя прихожу и одно в голове: не отдам Гришу в солдаты, не позволю увезти. Спрашиваю: «Ты же это, Петр Григорьевич, в сердцах – про солдатчину»? «Нет, – отвечает,– дело решенное. Мне наследник нужен в хозяйстве, а не монах в штанах». «Побойся,– говорю, – Бога. Это же твой сын, твоя кровь». «А Васька,– отвечает,– мне такой же сын. Мещанка мне не жена, да и ты мне сатана». Прислонилась я к печке, а вокруг все кружится, кружится.

 

Марья замирает, всё больше погружаясь в воспоминания, потом, как во сне идет в сени.

 

МАРЬЯ. Вот тут я легла, поздно легла, все Гришу ждала. Лежу и думаю: ведь свекор, можно сказать, столько лет жалел меня – наследника родила, такого сына, что любо-дорого поглядеть. За то подарки, конечно, дарил: ситец на платье, платок шерстяной, колечко с камушком, бусы, да много, за двадцать лет всего и не упомнишь. А что к мещанке ходил, так ведь я ему не жена, чтобы препятствовать. Мне от того, только легче было. Дремать стала, слышу шаги. И уж знаю – Петр Григорьевич идет. И так во мне всё поднялось, такая обида-ненависть, даже слезы на глазах закипели от своей невыносимой жизни. Думала, ради сына грешу, а сыну как раз ничего и не достанется. Значит, зря двадцать лет терпела каторгу? А он уж возле меня пристраивается, мыслей моих не чует, по ногам рукой мне шарит. Он это так и называл: пристроиться под бочок. Ненавистен он мне стал, как будто это сам нечистый меня под рубахой хватает и в мрак-погибель тянет. Я на локоть приподнялась и за топор.

ЯНШИН. Как за топор?!

МАРЬЯ. Так топор у нас всегда в сенях вот тут на приступочке лежит.

ЯНШИН. Это была самозащита, так на суде и скажешь, поняла? От насилия ты защищалась.

 

Яншин берет Марью за руку, заглядывает ей в глаза.

 

ЯНШИН. Ты меня поняла? Ты не виновата.

 

Марья отнимает руку.

 

МАРЬЯ. Какая еще защита? Раньше надо было защищаться, а тут уж чего… Он только залез на меня, свекор-то, как я обухом его сверху по затылку раз! На себе-то неудобно, рубить несподручно, да и замаха нет. Ну, уж как смогла, ударила. Он только крякнул, и голову уронил мне на грудь. Я сразу его спихнула, и он, как мешок, с меня свалился.

ЯНШИН. Что ты несешь, Марья? В деле совсем другая картина преступления описана. На себе да обухом никого убить нельзя! Опомнись.

 

Яншин снова пытается взять Марью за руку, но на этот раз она обхватывает Яншина, прижимает к себе и валится навзничь.

 

МАРЬЯ. Нельзя?! А если вот так?

 

Марья кулаком ударяет Яншина по голове, и он от неожиданности роняет голову ей на грудь. И замирает на мгновенье, уткнувшись в нее лицом. Марья спихивает его и резко встает на ноги. Яншин встает на колени и смотрит на нее снизу вверх, позабыв, зачем они здесь.

 

ЯНШИН. Марья…

МАРЬЯ. Да понимала я, что не убила, оглушила только. В себя скоро придет, меня до смерти убьет, и главное, Гришу моего! А свекор-то тут и зашевелился. «Паскуда,– говорит,– ты, Марья, сука». Вскочила я, а он меня за голую-то ногу хвать, держит крепко и вставать пробует. «Отпусти»,– говорю. А он нет, вверх по мне лезет и со смешком: «Теперь не отпущу, теперь попалась». Вот тут я и давай его рубить.

 

Яншин встает на ноги.

 

ЯНШИН. Рубить? Нет…

МАРЬЯ. С первого удара он от меня отвалился, а я давай дальше, да всё по голове старалась, по голове, чтоб уж наверняка. Остановилась только, когда топорище скользкое стало, и топор из рук вырвался. Стою вся в крови и в мозгах его черных! Скорей на двор, там у нас бочка дождевая. Я прямо целиком туда и прыгнула. Мылась-мылась, отмывалась-отмывалась.

ЯНШИН (механически). Про бочку в показаниях есть.

МАРЬЯ. Ну, потом мокрое с себя сорвала, на дворе бросила, и голая – в сени! Что люди-то подумают, когда его тут увидят? Ведь поймут всё, и про сына моего Гришеньку поймут. И давай я его тащить в горницу. Насилу дотащила, топор рядом кинула, чтобы поверили, что здесь убила. И скорей в сенях полы мыть. А потом опять голая на двор в бочку, как ведьма.

ЯНШИН (машинально). А потом?

МАРЬЯ. Потом ушла на конюшню. Любчик, это наш мерин, он не спал. Я села около него, я с ним разговаривала, а он слушал. Он за меня был.

ЯНШИН (очнувшись). Ведьма! Да как же ты?.. Как ты могла такое?..

МАРЬЯ. Смогла?! Да я и не такое смогла. Что ты знаешь про мою… про бабью жизнь? На тебя лезут, когда хотят, не спросясь – не кланяясь. Ни поста, ни праздника не разбирают. А потом – что? Рожай, баба, рожалка своя, не казенная, денег не стоит. Ну, уж нет!

ЯНШИН. Как это – нет?

МАРЬЯ. Так это! Пиявок, вон, в пруду наловишь и туда себе на рожалку насажаешь. Кровища пойдет – всё вычистит. И нету Божьего младенца. Из него, может, святой бы вырос или просто хороший работник, а ты его из помойного ведра да в кусты и выплеснешь!

ЯНШИН. Не смей! Не смей мне такое говорить!

МАРЬЯ. Сами просили всю правду. Вот вам и правда: стала я ведьмой, и Спас с иконы мимо меня глядит.

ЯНШИН. Это же какой грех!

МАРЬЯ. Грешишь, грешишь, против воли грешишь, а всё равно грешишь. И вот грешилке-то тоже конец пришел. Лучше уж хоть тоже грехом, а разом со всем покончить.

ЯНШИН. Да как же… как же…

МАРЬЯ. Да это и не главный грех. Главный на двадцать лет прежде случился, в мою брачную ночь. Тиша пьяный на дворе уснул, а ко мне на постель Петр Григорьевич пришел.

ЯНШИН. Зачем ты мне всё это?...

МАРЬЯ. Да не всё же с мерином разговаривать. Зашел, значит, свекор и стоит. Я спросонья: «Кто? Зачем это»? А он граммофон завел и ко мне полез. «Ай, ай, караул! Матушка моя, разбой!»

ЯНШИН. Зачем граммофон?

МАРЬЯ. Чтобы крика моего никто услышал. Так весь первый год с меня, считай, и не слезал. Это уж когда Гриша родился, к мещанке стал ездить и мне полегче стало.

ЯНШИН. Уйди, Марья, уйди, прошу.

МАРЬЯ. Куда же я пойду?

ЯНШИН. Во двор, там конвой ждет. Не могу я тебя видеть. Обманула, так обвела…

МАРЬЯ. Да когда же я вас обманывала? Я, как на духу, одну только правду…

ЯНШИН. Какая же это правда?! Это же гадость! Гадость!

МАРЬЯ. Теперь-то хоть казнят меня?

ЯНШИН. Всё, конец тебе, Марья. Пропадет твоя красота. В Сахалин пойдешь, ноги истопчешь. Теперь я точно это дело проиграл.

МАРЬЯ. Ну, дорогу себе я сама выберу. А что до игры, просила я вас, барин, со мной в любовь не играть. Это ж такая затея: сам себя морочишь, сам потом слезами умываешься.

ЯНШИН. Я сказал: уйди!

МАРЬЯ. Позвольте только на память Тишин подарочек взять. Один всего он мне подарочек подарил, когда еще не разобрался, какая у нас семейная жизнь.

ЯНШИН. Какой еще подарок?

МАРЬЯ. Да вот тут, поясок кожаный, я всё берегла на особый случай. Вот случай и пришел.

 

Марья поднимает крышку сундука и достает кожаный ремешок.

 

ЯНШИН. Тюремными правилами не дозволяется, отберут.

МАРЬЯ. Не отберут. Я спрячу. До гола-то раздевать не будут.

 

Марья задирает юбку, так что становятся видны ее прекрасные голые ноги, и надевает ремешок себе на талию, прямо на тело. Яншин смотрит, не в силах отвести глаз, до тех пор, пока широкая юбка не опускается.

 

ЯНШИН (тихо). Уходи с глаз моих.

Марья выходит, а Яншин, как безумный, смотрит по сторонам, и со всех стен глядят на него фотографические карточки красавицы Марьи. Яншин в исступлении срывает карточки с гвоздей.

 

ЯНШИН. Проиграл! Проиграл! Проиграл!

 

Яншин пьяный до изумления, хохоча, рассовывает фотографии по конвертам, надписывает конверты, и пляшет, помахивая ими, как платочком.

 

ЯНШИН. Получите, получите! Да пусть хоть поглядят на нее! Ей тридцать восемь лет, а она как молодая. И такая красавица. А сама ведьма. Ведьма! Ваше сиятельство, граф, и ваше высоко-превос-ходительство, тьфу, не выговоришь, столько и букв не бывает, ну, ничего, дойдет как-нибудь. Получите – проиграл! Эх, да получите – проиграл!

 

И он с размаха швыряет конверты с фотографиями в Петербург и Ясную Поляну. Толстой и Столыпин подбирают конверты, вертят их в руках, потом одновременно открывают конверты, из которых выпадают фотографии Марьи. Они синхронно ищут какого-нибудь письма или записки, даже трясут конверты, но там – пусто. И только убедившись, что ничего больше нет, принимаются разглядывать фотокарточки, читать надпись на обороте.

 

СТОЛЫПИН. Марья Крюкова.

ТОЛСТОЙ. Это что же – та самая?

СТОЛЫПИН. Ну, да, вот и послано из Пензы. И какая красавица.

ТОЛСТОЙ. И очевидно, что женщина эта не какая-то особенная злодейка, а обыкновенная баба.

СТОЛЫПИН. Обыкновенная? Вам, конечно, в деревне видней.

ТОЛСТОЙ. Ну, пусть не обыкновенная, пусть красивая баба, но очень возможно, что ни в чем не виноватая.

СТОЛЫПИН. Вот это не мешало бы проверить. А то ее адвокат вместо результатов следственного эксперимента прислал мне только одни фотографические карточки.

ТОЛСТОЙ. Ну, поручите кому-нибудь разобраться.

СТОЛЫПИН. Кому?

ТОЛСТОЙ. У вас полное министерство чиновников.

СТОЛЫПИН. Я давно усвоил простую истину: хочешь результата, сделай сам.

ТОЛСТОЙ. Сами хотите в Пензу съездить?

СТОЛЫПИН. И вас, Лев Николаевич, приглашаю.

СЕКРЕТАРЬ. Простите, что позволяю себе вмешаться. Но какая может быть Пенза? У вас всё расписано наперед.

СТОЛЫПИН. Правда, со временем беда. Если только захватить воскресенье, как вы думаете?

ТОЛСТОЙ. Куда же я поеду? Отъездился я в этой жизни.

СТОЛЫПИН. Отчего же, Лев Николаевич? Люди и до ста двадцати лет живут.

ТОЛСТОЙ. Одному старику предложили купаться. Он сказал: «Я уж откупался»

СЕКРЕТАРЬ. Я где-то читал легенду, как Христос ходил по земле. Зашел в дождь к одному старику, а у того крыша течет. Христос говорит: «Чего же ты крышу не починишь»? А старик: «Зачем мне ее чинить, я через два дня помру».

ТОЛСТОЙ. И с тех пор Бог сделал так, что люди не знают часа своей смерти.

СТОЛЫПИН. Смерть смертью, а крышу крыть надо.

ТОЛСТОЙ. Да, всё равно жить осталось недолго, а потому не стоит беречься.

СТОЛЫПИН. А ведь это счастье – удрать в Пензу, никому ничего не сказавши! Как гимназисты!

ТОЛСТОЙ. Счастье не в том, чтобы делать всегда что хочешь, а в том, чтобы всегда хотеть того, что делаешь.

СЕКРЕТАРЬ. Вот именно. И передвиженье премьер-министра должно быть обеспечено надлежащей охраной. И этого надобно желать и требовать, иначе они при вашем, Петр Аркадьевич, попустительстве сами за вашу спину станут прятаться.

ТОЛСТОЙ. Одного музыканта спросили – хорошо ли поет певица, которой он аккомпанировал. Музыкант ответил: ничего, кормится. Вот так у нас многие и работают – кормятся.

СЕКРЕТАРЬ. Тем более шагу без охраны нельзя делать.

ТОЛСТОЙ. Тяжело вам, Петр Аркадьевич, живется, как в заключении.

СТОЛЫПИН. Не то слово. Терпения больше моего нет.

ТОЛСТОЙ. А, знаете, по-моему, надобно нам ехать. Безо всякой охраны. И не в Пензу, а, как Чехов, в самую каторгу. Знать, что где-то далеко одни люди мучают других, подвергая их всякого рода развращению, бесчеловечным унижениям и страданиям, это одно, а увидеть это мучительство одних людей другими – это совсем другое.

СЕКРЕТАРЬ. Нет уж, лучше в Пензу.

 

Федосья будит спящего пьяным сном Яншина.

 

ФЕДОСЬЯ. Будет вам спать-почивать.

ЯНШИН. Плохо мне, Федосья.

ФЕДОСЬЯ. Будет плохо – неделю целую куролесили. Вот поправьтесь, да и за дела.

 

Федосья подает Яншину рюмку водки. Яншин сначала смотрит на водку с отвращением, потом, глубоко выдохнув, выпивает. Закрывает глаза, ждет результата.

 

ЯНШИН. Ох, ожил.

ФЕДОСЬЯ. И сразу закусить.

 

Яншин закусывает, постепенно приходя в себя и возвращаясь к реальности.

 

ЯНШИН. Что же мне теперь делать? Как жить? Если Марья и вдруг оказалась… А какой сегодня день? Когда у нас суд?

ФЕДОСЬЯ. Сегодня, считай, прошло, а завтра выходной. Вот вам тут письма скопилися, прочесть надо.

ЯНШИН. Какие еще письма?

 

Федосья подает Яншину письма. Яншин берет, смотрит на конверты, но не вскрывает.

 

ЯНШИН. Откликнулись.

ФЕДОСЬЯ. Важнейшие лица пишут, открывайте.

ЯНШИН. На что теперь мне эти письма, когда я кругом опоздал?

ФЕДОСЬЯ. Как протрезвеете, так всё и успеете.

ЯНШИН. Да что же я в этой жизни успею, когда такие гиганты… такие гении мысли… И вдруг вразброд, договориться не могут. Вот! (Он потрясает письмами) Вот в чем корень бед – соединиться мы никак не можем. Парламентаризм с горя в Думе развели, разноголосицу. На что он нам? Нам единство нужно, соединение вокруг правды. А иначе – пропала Россия и весь русский народ. А теперь как нам быть, когда мы правды не знаем? Во что верить? На что надеяться? Марья, Марья! Что же ты наделала!

ФЕДОСЬЯ. Что опять шумишь, как при конце света? И это с одной рюмки.

ЯНШИН. Когда люди договориться между собою не могут – это и есть начало конца!

ФЕДОСЬЯ. А хотя бы и сам конец. Вот ежели к хорошей гадалке пойти да попросить раскинуть карты на человека, о ком давно ни слуха, ни духа, и ежели карты лягут одна в одну, ну, прямо полное у него счастье, значит, умер этот человек-то.

ЯНШИН. Как это – он умер, а на картах счастье? Врет, значит, гадалка.

ФЕДОСЬЯ. Гадалка не при чем, и карты не врут. Умер – вот и счастье. Другого Бог нам не дал.

ЯНШИН. Да отчего же так, Федосья? Нам здесь надо жизнь налаживать, а не смерти ждать.

ФЕДОСЬЯ. Как ты ее здесь наладишь, когда веры у людей не стало? На месте веры дырка.

ЯНШИН. Да при чем тут?..

ФЕДОСЬЯ. При том. В эту дырку всё и сыплется. Чего не начнешь делать, всё туда ухает.

Сколько ни налаживай, дырка всё проглотит.

 

Петр Аркадьевич Столыпин и Лев Николаевич Толстой встречаются в Пензе. Церемонно раскланиваются. Столыпин представляет Ивана Ивановича.

 

ТОЛСТОЙ. Еле ноги унес из Москвы: кинематографщики бегают вокруг, снимают. Люди подумают, что я тщеславен.

СТОЛЫПИН. Позвольте, граф, рекомендовать моего помощника.

СЕКРЕТАРЬ (кланяясь). Иван Иванович.

ТОЛСТОЙ. Очень рад. Потрудились оказать помощь в нашем частном предприятии?

СЕКРЕТАРЬ. Почел за честь.

СТОЛЫПИН. Я вот подумал, что возможно кассировать это дело и перенести его в высшую инстанцию, то есть в Сенат.

ТОЛСТОЙ. А попробовать совсем не судить?

СТОЛЫПИН, Лев Николаевич, опять?

ТОЛСТОЙ. Всё, молчу. Вот вы так спокойны, а я всё по молодости лет увлекаюсь.

СТОЛЫПИН. Давайте, граф, как договорились – сейчас прямо в острог.

ТОЛСТОЙ. Сегодня воскресенье, значит, дозволено общее свидание, всех пускают. СТОЛЫПИН. Явимся инкогнито. Скажем смотрителю: выведите нам заключенную Марью Крюкову.

СЕКРЕТАРЬ. А он вдруг спросит: вы кто же такие будете?

СТОЛЫПИН. И что мы ответим?

ТОЛСТОЙ. Я, как старичок, отвечу: министр он, веди Крюкову сюда скорей!

СТОЛЫПИН (морщится). Вот вам и инкогнито!

СЕКРЕТАРЬ. Позвольте, я вперед поеду, и всё выясню.

 

Секретарь удаляется, а граф и министр, беседуя, идут и приходят, но не в острог, а в ресторан, где усаживаются за белоснежный стол, уже прекрасно сервированный.

 

ТОЛСТОЙ. Я очень страдаю от того, что за столом во время обеда нам служат двое слуг. Я думаю, что через пятьдесят лет люди будут говорить: представьте, они могли спокойно сидеть и есть, а взрослые люди ходили, прислуживали им, подавали и готовили кушанья.

СТОЛЫПИН. Если мы не изменим ситуацию в России, через пятьдесят лет люди будут об этом мечтать, читать наши меню, как стихи, и рассказывать, как легенду, что их бабушки так жили.

ТОЛСТОЙ. Это у кого какие бабушки. Читали статью академика Тарханова «Нужды народного питания»?

СТОЛЫПИН. Не припомню.

ТОЛСТОЙ. Он там приводит данные, что русские крестьяне на душу потребляют продовольствия на двадцать рублей в год, а английские на сто.

СТОЛЫПИН. Вот вам и аргумент против общины.

ТОЛСТОЙ. Нет, это аргумент против правительства, которое их обирает.

СТОЛЫПИН. Как-то попалась мне моя меховая шапка, изъеденная молью. Я послал ее к скорняку, и он сказал, что мех испорчен не молью, а нафталином и камфарою, которые переедают мех. Он за пятьдесят копеек вычистил шапку, и теперь я ее ношу.

ТОЛСТОЙ. Это вы о своей бережливости?

СТОЛЫПИН. Нет, это я о том, что и моль и нафталин меху вредны. Но от нафталина можно очистить, а после моли только выбросить. Налоги, конечно, обременительны, но без них…

ТОЛСТОЙ (перебивает). Надо послать за этим адвокатом.

СТОЛЫПИН. Непременно. А пока можно и закусить. Тут вот есть и постное. Вы ведь, Лев Николаевич, и не пьете вовсе?

ТОЛСТОЙ. Отчего же? Воду пью. Чай. Компот.

СТОЛЫПИН. Ну, а я с вашего позволения рюмку водки – замерз в поезде.

ТОЛСТОЙ. Замечательную настойку делала прежде Софья Андреевна: на четверть ведра водки положить по четверти фунта мяты сушеной, семян аниса, сухих померанцев – цедры лимона, апельсина, мандарина. Настоять три дня, потом слить.

СТОЛЫПИН. Со мной сегодня ночью был случай. Я проснулся часов в пять от шума, и спросонок решил, что мимо окон едет поезд, длинный, тяжелый состав. Потом сообразил, что я сам сейчас в поезде, и вот слышно, как стучат колеса, а это совсем другой звук. Пришлось встать, отдернуть портьеры, и только тут я увидел, что дождь, ливень грозно шумит в темноте.

ТОЛСТОЙ. Что же потом?

СТОЛЫПИН. Потом всё стихло, и я уснул. А как вы, Лев Николаевич, доехали?

ТОЛСТОЙ. Устал.

СТОЛЫПИН. Плохо спали?

ТОЛСТОЙ. Нет, не от бессонной ночи, страшно устал от всей жизни.

 

Возвращается секретарь.

 

СТОЛЫПИН. К столу, Иван Иванович, закусить.

СЕКРЕТАРЬ. Я был в остроге.

 

Секретарь стоит, Столыпин и Толстой смотрят на него, ожидая продолжения.

 

СЕКРЕТАРЬ. Нашел, как вы велели, надзирателя. Спросил Марью Крюкову.

 

Секретарь снова замолкает. Столыпин и Толстой смотрят на него, ждут.

 

СЕКРЕТАРЬ. Где, спрашиваю, Марья Крюкова? А он: это какая Крюкова? Та, что неделю тому удавилась?

 

У Столыпин и Толстого из рук одновременно со звоном падают вилки.

 

ТОЛСТОЙ. Как удавилась?

СЕКРЕТАРЬ. Он сказал: просто. Ночью. Как все в камере улеглись, она поясок к оконной решетке привязала, ноги поджала и повесилась.

СТОЛЫПИН. Так ведь неделю назад суда еще не было?

СЕКРЕТАРЬ. Как раз накануне. Еще бабам в камере сказала: я снова в каторгу не пойду, не получится ничего у них. Бабы решили, что она бежать задумала.

ТОЛСТОЙ. И убежала.

СЕКРЕТАРЬ. Только недалеко. Есть здесь на краю города место, где самоубийц хоронят. Там ее и закопали.

ТОЛСТОЙ. Не успели мы.

СТОЛЫПИН. Опоздали.

ТОЛСТОЙ. Где бы я ни умер, хочу быть похороненным в Ясной Поляне.

СТОЛЫПИН. А я хочу быть погребенным там, где меня убьют.

 

Федосья снова тормошит лежащего в подпитии Яншина.

 

ФЕДОСЬЯ. Хватит валяться! Бока посинеют.

ЯНШИН. Отстань, Федосья.

ФЕДОСЬЯ. Вставайте! Там посыльный за вами.

ЯНШИН. А? Откуда посыльный?

ФЕДОСЬЯ. Из ресторана.

ЯНШИН. Какой еще ресторан? Я уже дома наресторанился.

ФЕДОСЬЯ. Уйду я от вас. Меня к хорошим господам работать зовут.

ЯНШИН. Сразу и уйду. Подай одеться.

 

Федосья помогает Яншину одеться.

 

ЯНШИН. Сама меня в ресторан отправила, помни.

ФЕДОСЬЯ. Да некрасота смотреть, из-за какой-то бабы…

ЯНШИН. Не пара я ей оказался, Федосья. За ней жених приехал на белом коне. А у того коня хвост длинный, он еще много кого с земли смахнет.

 

Федосья, неодобрительно слушая странные слова, подает Яншину банку.

 

ФЕДОСЬЯ. Вот вы лучше рассольчика хлебните, очень оттягивает. А то куда вы в таком виде годны? Может, пока дойдете, проветритесь – протрезвеете. Тоже выдумали – конь.

 

Столыпин, Толстой и секретарь сидят вокруг накрытого стола.

 

ТОЛСТОЙ (продолжая разговор). Если можно признать что бы то ни было важнее чувства человеколюбия, хоть на один час и хоть в каком-нибудь одном, исключительном случае, то нет преступления, которое нельзя было бы совершить над людьми, не считая себя виноватым.

СЕКРЕТАРЬ. Марья себя как раз виноватой считала. За то и казнила.

СТОЛЫПИН. Такая Марья одна.

ТОЛСТОЙ. Может быть, и нужны эти губернаторы, смотрители, городовые, но ужасно видеть людей, лишенных главного человеческого свойства – любви и жалости друг к другу.

СТОЛЫПИН. А вы сами, граф, любите их, жалеете?

ТОЛСТОЙ. Я просто боюсь их. Да и все нормальные люди боятся чиновников, да и самих ваших учреждений боятся.

СТОЛЫПИН. Что же в них такого страшного? Все-таки не разбойники.

ТОЛСТОЙ. Да ведь они страшнее разбойников. Разбойник может и пожалеть, а чиновники застрахованы от жалости самой своей должностью.

СТОЛЫПИН. Они не для жалости поставлены.

ТОЛСТОЙ. Вот-вот! Людям, чтобы совершить самое ужасное злодейство не много надо: во-первых, знать, что они на государственной службе и могут обращаться с другими людьми, как с вещами, а во-вторых, что ответственность за последствия такого обращения не падает ни на кого отдельно.

СЕКРЕТАРЬ. Я понял. Всё дело в том, что люди думают, будто есть положения, в которых можно обращаться с человеком без любви, а таких положений нет.

СТОЛЫПИН. Человек не может заставить других себя любить. Всех любят только святые.

ТОЛСТОЙ. Не чувствуешь любви к людям – сиди смирно, занимайся собой, вещами, чем хочешь, только не людьми. Начнешь обращаться с людьми без любви, закончишь жестокостью и зверством.

 

К столу подходит Яншин, кланяется.

 

ЯНШИН. Звали? Вот он я – адвокат Яншин. А вы, значит, премьер-министр всей России.

СТОЛЫПИН. Столыпин.

ЯНШИН. На портретах вы гораздо авантажнее. Как будто краски поистерлись, и сильно поседели.

СЕКРЕТАРЬ (хочет остановить Яншина). Довольно.

СТОЛЫПИН. Ладно, Иван Иванович, здесь не канцелярия.

ЯНШИН. И в глазах тревога, настороженность какая-то.

СТОЛЫПИН. Всё правда. Это после взрыва на Аптекарском острове, когда были ранены мои дети. Я и теперь получаю подметные письма с угрозой, что в моих детей бросят бомбу, когда они катаются на коньках.

ЯНШИН. Неважно выглядите.

СТОЛЫПИН. Устал.

ЯНШИН. А вы зря в этот ресторан пошли. Вон у Самсонова новая цыганка появилась. Поет – душу рвет: жизнь, поет, коротка и в бубен бьет. Очень утешает. Советую.

СТОЛЫПИН. Я тоже думаю, что жизнь, сколько ни живи, коротка для всех дел. Только в бубен не бью. И душу не рву.

ЯНШИН. Вижу, вы уже всё знаете.

СЕКРЕТАРЬ. Я был в остроге.

ЯНШИН. И что убила, знаете, и что со свекром ребенка прижила, Гришу своего расчудесного.

ТОЛСТОЙ. Женитьба есть церковная печать на прелюбодеянии.

СТОЛЫПИН. Что вы такое говорите, Лев Николаевич. Нравы народа должны воспитываться законом.

ЯНШИН. Она его ночью убила. Он к ней на постель пришел, а она его топором.

ТОЛСТОЙ. Все вопросы решаются только ночью. Брак – это ад.

СЕКРЕТАРЬ. А как же дети?

ТОЛСТОЙ. Дети придуманы для оправдания брака. Но даже браком нельзя оправдать деторождение.

СЕКРЕТАРЬ. Если бы все признали это для себя законом, род человеческий прекратился бы.

ЯНШИН. А зачем ему продолжаться, роду-то человеческому?

СЕКРЕТАРЬ. Как зачем? Да чтобы жить.

ТОЛСТОЙ. А жить зачем? Если нет цели никакой, то незачем жить. А если есть цель, то жизнь должна прекратиться, когда достигнется цель.

СТОЛЫПИН. Оставьте, Лев Николаевич! Я вот люблю свою жену и счастлив в детях. У меня их шестеро. И нет в этом ничего дурного. Напротив, одно это и есть счастье. И Марья своего Гришу любила.

ТОЛСТОЙ. Ну, а у меня в доме ад. И это чаще случается, чем ваше счастье. Хотя женился я по любви.

СТОЛЫПИН. Надо верить в возможность счастья, чтобы быть счастливым.

ТОЛСТОЙ. Жену разве любят? Нет, но как бы это сказать? Ну, вот, разве человек любит свой палец? Нет, а попробуй отрежь его…

ЯНШИН. А может, и свекор по-своему Марью любил?

ТОЛСТОЙ. Любил? Да разве когда любят без взаимности, мучают, принуждают жить с собой? Это уж ясно показывает, что не ее, а себя любят, свою хотелку тешат. Раз он в такие люди выбился, что в доме под железной крышей живет, не смеет ему никто перечить, его желание – закон. Чем больше собственности, тем больше власти.

ЯНШИН. А вы, Петр Аркадьевич, как полагаете?

СТОЛЫПИН. А я думаю, то если бы он Марью хоть сколько любил, она бы не убила. Пожалела бы.

ЯНШИН. А что ремешок, на котором она удавилась, я допустил, знаете?

ТОЛСТОЙ. Полно вам казниться, вы же не могли знать, какое она найдет ему употребление.

ЯНШИН. Ничего я про неё не знал. Потому что Марья была ведьма. Верите?

ТОЛСТОЙ. Я скажу вам по секрету: женщина вообще так дурна, что разницы между хорошей и дурной женщиной почти не существует.

ЯНШИН. И все равно, все равно, надобно было вмешаться и спасти ее!

СТОЛЫПИН. Каким образом? В конце концов, я – естественник, и не могу похвастаться большими юридическими познаниями.

ЯНШИН. Ах, всегда можно найти удобный и безопасный прием для поворота оглоблей законности в желательную для высшей администрации сторону. Ведь вы первый министр, за вами сила.

СТОЛЫПИН. В России, господа, сила не может стоять выше права.

ТОЛСТОЙ. А право не может стоять выше Христа.

СТОЛЫПИН. Вы, Лев Николаевич, всегда мне казались великим человеком, я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий – вероятно на один миг! Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину, как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром?

ТОЛСТОЙ. Учение Христа не сознаете добром?.. Когда вас на место назначили, у меня явилась надежда, не выйдет ли что из этого. Я знал вашего отца, был приятелем с ним, играли в шахматы, вас я помню мальчиком

 

Секретарь решает вмешаться и сменить тему, смотрит на часы.

 

СЕКРЕТАРЬ. Однако надобно возвращаться. Скоро наш поезд. Как говорится: время – деньги.

ТОЛСТОЙ. Время – деньги! Какое время? Другое время такое, что целый месяц за полтинник отдашь, а то так никаких денег за полчаса не возьмешь!

СЕКРЕТАРЬ. Мой опыт, Лев Николаевич, показывает, что мир устроен просто: ты получишь всё, что захочешь, если можешь за это заплатить. Но настоящую ценность имеет то, что дается даром.

ТОЛСТОЙ. Даром – это верно. Когда что-то делаешь даром, тебя всякий в любом конце света без перевода поймет.

СЕКРЕТАРЬ. А ведь, обратите внимание, революционеры наши, особенно социал-демократы, выступают за общечеловечность своей идеи.

СТОЛЫПИН. Да, русские для них – частный случай, народ, который сможет разнести эти идеи по всему миру.

ЯНШИН. Но ведь и писатель Достоевский, большой критик всяческих революционеров, тоже писал про всемирную отзывчивость русского человека.

СТОЛЫПИН. Достоевского Константинополь манил как столица всех славян.

СЕКРЕТАРЬ. А вдруг в этом есть какая-то правда?

СТОЛЫПИН (насмешливо). В перенесении столицы в Константинополь?

ТОЛСТОЙ. В нашей душевной отзывчивости. И потому навязывать такому народу мелкое буржуазное преуспевание, как каким-нибудь венгерцам или, прости Господи, финнам, значит, обречь свою деятельность на неуспех – не пойдет за этим народ.

СТОЛЫПИН. А вот войдет реформа в полную силу, и посмотрим, за кем успех. Начнут крестьяне обогащаться, почувствуют к этому вкус, и назад их уже не повернешь.

ТОЛСТОЙ. А все-таки главным на земле будет тот народ, у кого идеи будут всемирные. Христианское братство выше наций.

СТОЛЫПИН. Ах, оставьте. Где вы это видели? А вот деньги – вещь вполне всемирная.

ТОЛСТОЙ. Когда я написал рассказ «Чем люди живы», Фет сказал: «Ну, чем люди живы? Разумеется, деньгами» Вот и вы за деньги ратуете.

СТОЛЫПИН. Я стою за неуклонную приверженность к русским историческим началам в противовес к беспочвенному социализму. Я хочу обновить, просветить и возвеличить родину в противность тем людям, которые хотят ее распада. Сказал, что думал и как умел.

ТОЛСТОЙ. Ну, не сердитесь. С тем, что социализм беспочвенный, я согласен. А капитализм-то ваш разве почвенный? Вы сами утверждаете, что он универсален: каков в Европе, такой пусть будет и у нас. И сами знаете, сколько от него беды да горя.

СТОЛЫПИН. И все-таки капитализм прогрессивнее. И другого способа улучшить жизнь нет.

ТОЛСТОЙ. Это кто же такое сказал? Карл Маркс?

СТОЛЫПИН. Не только. Множество серьезных европейских ученых…

ТОЛСТОЙ (перебивает). А может, хоть ради курьеза, своих послушаем? Хоть великого нашего Дмитрия Ивановича Менделеева? Он всегда выступал против индивидуализма за общинные, артельные начала.

СЕКРЕТАРЬ. При индивидуализме сильный слабого непременно затопчет.

СТОЛЫПИН. Но ведь, господа, собственность всегда имела своим основанием силу, за которой стояло и нравственное право.

ТОЛСТОЙ. Вот-вот, а народ-то думает, что не в силе Бог, а в правде. И может, Россия – единственная страна в мире, которая может обойти капитализм? Там страшно, будто Христос и не рождался, а вы нас туда толкаете.

СЕКРЕТАРЬ. Граф Толстой уговаривает крестьян не выходить из общины. Вы, Петр Аркадьевич, делаете всё, чтобы эту общину разрушить. И оба вы – умнейшие люди современности.

СТОЛЫПИН. Моя позиция – это позиция здравого смысла!

ТОЛСТОЙ. Дружно – не грузно, а врозь, хоть брось.

 

Яншин, давно позабытый спорщиками, отходит в сторону.

 

ЯНШИН. И они снова спорили и спорили до самого отхода поезда. Вот две правды двух великих умов, рассудить их я не берусь, и не могу взять чью-то сторону. Посмотришь, один прав, приглядишься – другой. Но.. есть какая-то третья правда… Нет, что-то я запутался. Знаю только, что Марья мертва и никакими разговорами никто, даже сам великий Лев Толстой ей уже не поможет.

ТОЛСТОЙ. Чего вы все от меня ждете? Какого такого ответа? Я жалкий, запутавшийся старик. Пожалейте мою старость.

 

ЯНШИН. Вот, значит, всё это летом было, а осенью, в конце октября Лев Николаевич Толстой тайком от жены, ночью из своего дома ушел и на дороге, на какой-то станции буквально через неделю умер. Всё твердил, что терпеть надо, а видно, сам не вытерпел, терпелка тоже, как Марья говорила, кончилась. И я вот что подумал: получается, пока терпишь, живешь, а как терпение иссякло, так и жизни конец.

 

Яншин начинает укладываться спать: устраивает себе постель, взбивает подушку, раздевается.

 

ЯНШИН. Умер. А Нобелевской премии так и не получил. В двух комитетах – по литературе и по премиям мира – его обсуждали и не сочли достойным. Кого? Лучшего из писателей и главного философа ненасилия. А всё потому, что он был против наступления ихнего капитализма. А они никогда не дадут премии тому, кто не за них, или хотя бы не против нас. Боятся общинной нашей цивилизации. У нас-то богатство не мечта и цель, а грех. По нашему, если жить, то всего на всех хватит, а по ихнему если, то много ненужных людей получается, лишних ртов. Что ж, тушки забаллотировали титана духа, это так естественно. Он сам говорил, что успеха добиваются наглостью и глупостью.

 

Яншин зевает, ложится, ворочается, устраиваясь поудобнее для долгого сна.

 

СЕКРЕТАРЬ. А еще через год, в тысяча девятьсот одиннадцатом году император собрался в Киев. Там готовили торжества по случаю открытия памятника царю-освободителю Александру Второму. Столыпин должен был приехать в Киев двадцать восьмого августа.

 

ЯНШИН. Спать, спать. Не желаю ничего больше слушать. Хватит с меня, многовато вышло, чересчур, слишком …

 

Яншин укрывается одеялом с головой.

 

Появляется Федосья с газетой в руках.

 

ФЕДОСЬЯ. Вставайте, сколько спать-то можно.

 

Яншин мычит и плотнее заворачивается в одеяло.

 

ФЕДОСЬЯ. Да проснитесь вы!

ЯНШИН. Отстань.

ФЕДОСЬЯ. Царство Божие проспите!

 

Федосья пытается стащить с Яншина одеяло.

 

ЯНШИН. Да отвяжись ты! Сказал же: без крайности не будить. Будет что важное, тогда придешь.

ФЕДОСЬЯ. Главного министра застрелили, разве не важно?

ЯНШИН (вяло). Да знаю я, теперь все обсуждают, что за два дня до его выезда из Петербурга в московской газете напечатали, что будет покушение.

ФЕДОСЬЯ. Вы свежую газету поглядите – что делается!

 

Яншин с трудом приоткрывает один глаз.

 

ЯНШИН. Показывай.

 

Федосья услужливо разворачивает перед его лицом газету.

 

ФЕДОСЬЯ. Застрелили! Предсказано было московской газетой, что застрелят, и застрелили.

 

Яншин садится на постели, берет газету, читает, потом отбрасывает и поворачивается к секретарю.

 

ЯНШИН. Куда же вы смотрели?

СЕКРЕТАРЬ. Кто – мы? Начальник Киевского охранного отделения своевременно получил сведения о подготовке покушения на Столыпина от своего секретного сотрудника Дмитрия Богрова.

ЯНШИН. Как – Дмитрия Богрова? Того, который стрелял? Убийца сам их заранее предупреждал?

СЕКРЕТАРЬ. Ну, да. Но ни киевские, ни прибывшие столичные власти, отвечавшие за охрану киевских торжеств, не приняли никаких дополнительных мер охраны. Не сообщили даже нижестоящим служащим, чтобы те усилили бдительность.

ЯНШИН. А вы-то сами там были?

СЕКРЕТАРЬ. По долгу службы был, и повсюду Петра Аркадьевича сопровождал.

ЯНШИН. И ничего не сумели сделать.

 

Яншин спускает ноги с постели.

 

ЯНШИН. Федосья! Подай умыться быстро! И одеваться давай!

 

Федосья подает таз с водой, мыло, полотенце, держит перед Яншиным зеркало. Яншин умывается, потом смотрит на себя в зеркало.

 

СЕКРЕТАРЬ. Вы не представляете себе тамошнюю обстановку. На следующий день после нашего приезда в Киев встречали государя императора. И в этом парадном кортеже не нашлось места для премьер-министра – второго лица в государстве! Ему не подали дворцового экипажа, а нанятая мной для него карета даже не замыкала этот выезд, а ехала так далеко позади, что дворцовая охрана периодически отсекала ее от торжественной процессии.

 

ЯНШИН. Зарос, как медведь. Где моя бритва? Да живее шевелись.

 

Федосья подает бритву. Яншин быстро бреется.

 

ФЕДОСЬЯ. Давно бы так.

ЯНШИН. Ты не рассуждай, ты одеваться давай скорей, не видишь мне к спеху.

 

СЕКРЕТАРЬ. «У меня,– сказал он мне, – сложилось впечатление, что мы с вами здесь совершенно лишние люди и все обошлось бы прекрасно и без нас…»

ЯНШИН. Двух министров внутренних дел до него убили, Сипягина в девятьсот втором году и Плеве в девятьсот четвертом, и ничего не делалось для охраны третьего? (кричит) Федосья! Тебя за смертью посылать!

 

Федосья прибегает с вещами, помогает Яншину одеться. Он торопится, неправильно застегивает пуговицы, приходится начать заново, потом путается в галстуке, от спешки не сумев его завязать.

 

СЕКРЕТАРЬ. Именно. Начальники охраны передвигались по Киеву на автомобилях, Столыпину же автомобиль был первый раз предоставлен лишь первого сентября, когда согласно донесению агента Богрова подготовка к покушению вступила в решающую стадию. До этого он ездил на лошадях в открытом экипаже.

ЯНШИН. А сам-то он – неужели не понимал, к чему дело идет?

СЕКРЕТАРЬ. Еще весной Петр Аркадьевич почувствовал, что дело идет к отставке. А в Киеве его увидел Распутин и завопил: «Смерть за ним! Смерть за ним идет!» Я сам это слышал, и потом уговаривал надеть под рубашку тонкую кольчугу, изобретенную Чемерзиным и считавшуюся пуленепробиваемой.

ЯНШИН (Федосье). Башмаки подай!

СЕКРЕТАРЬ. Он отказался, сказав, что против бомбы кольчуга не поможет. Почему-то был уверен, что погибнет от взрыва.

 

Федосья хватает ботинки, плюет на них, протирает фартуком.

 

ЯНШИН. Да хватит начищать, некогда!

СЕКРЕТАРЬ. А трагедия произошла во время второго антракта в Киевском городском театре, когда шел парадный спектакль «Сказка о царе Салтане».

ЯНШИН. Нет, это вообразить себе невозможно! Этот самый агент охранки Богров получил от самого начальника Киевского охранного отделения билет в театр, где смог подойти к Столыпину и выстрелить. Неизвестно только, где вы в этот момент прохлаждались. (Федосье) Гребенку дай!

 

Федосья подает Яншину гребенку, и опять держит перед ним зеркало, пока он причесывается, а потом снова принимается завязывать галстук.

 

СЕКРЕТАРЬ. Да что вы всё на меня нападаете? Мне не нашлось места рядом в партере, и я был далеко, а в антракте смотрел на него, не решаясь обеспокоить. Видел, как Петр Аркадьевич стоял, облокотившись на барьер оркестровой ямы.

ЯНШИН (Федосье). Да ровней зеркало держи.

СЕКРЕТАРЬ. По свободному проходу прямо на него шел молодой человек в черном фраке. Ближе и ближе. Прозвучали два выстрела. И я увидел, как по белому сюртуку с правой стороны растеклось огромное красное пятно.

ЯНШИН. Но он был потом еще жив?

СЕКРЕТАРЬ. Да, несколько дней. Пятого сентября Петр Аркадьевич скончался.

ФЕДОСЬЯ. Слава Богу, не государь император.

ЯНШИН. Где пальто?

СЕКРЕТАРЬ. Только шестого сентября император поехал в больницу. Там он долго стоял на коленях перед телом умершего, молился и много раз повторял: «Прости». На похоронах государя не было, отбыл из Киева на отдых в Крым. А Столыпина по его завещанию похоронили там, где убили.

ЯНШИН. А почему суд над убийцей был таким скоропалительным? Газеты писали, что уже девятого сентября началось заседание, продолжалось три часа, совещание же длилось всего двадцать минут, и Богрову был вынесен смертный приговор. (Федосье) Я, кажется, пальто просил!

СЕКРЕТАРЬ. Ничего мы толком про это не знаем. Власти явно спешили. Богрову отказались выдать бумагу и ручку, отказались оставить его наедине с раввином. Что-то, значит, хотели скрыть.

 

Федосья подает Яншину пальто.

 

ЯНШИН. А шляпа где?

СЕКРЕТАРЬ. Первого сентября он стрелял, а приговор был приведен в исполнение уже двенадцатого сентября. Без главного участника преступления ответить на вопросы стало некому.

ЯНШИН. Вот ирония судьбы: Столыпин был убит террористом во время торжеств по случаю открытия памятника Александру Второму, тоже убитого террористами. Ну, всё, я готов.

 

Яншин, закончив свой туалет, уже в пальто и шляпе делает несколько быстрых шагов и вдруг останавливается.

 

ЯНШИН. А почему я так спешил? Куда это я собрался? Идти-то мне совершенно некуда.

 

Внезапно падает темнота.

 

Конец