Игорь КОРНИЕНКО

 

Прозаик, драматург. Родился в Баку (Азербайджан). Лауреат городской конференции «Молодость. Творчество. Современность». Обладатель национальной премии России «Золотое перо Руси». Лауреат всероссийской премии имени В.П.Астафьева в номинации «Проза». Лауреат конкурса Игнатия Рождественского (2016). Создатель артхаусных художественно-литературных проектов «Победить море» (Плоды битвы) и «Интеллектуальное порNo». Публиковался в журналах и альманахах: «Октябрь», «Дружба народов», «Москва», «День и ночь», «Смена», «Полдень XXI век», «Байкал», «Зеленая лампа», газетах: «Культура», «Литературная Россия», в коллективных сборниках «Новые писатели», «Кольцо А» и др. Автор книг «Победить море», «Игры в распятие». Живет в Ангарске (Иркутская область).

 

 

 

БОМБА В КРУЖЕВАХ, ИЛИ ИДУТ ОБЛАКА

Рассказ

 

Это вот когда встаешь резко с теплой постели на холодный пол босыми ногами, всегда так бывает. По крайней мере у меня. Такая колющая боль пронзает с пяток до самых висков. Хоть закричись. Вспоминаю всегда, как отец рассказывал: у них в посёлке один мальчик маленький спрыгнул босиком с кровати, а в те времена с кровати хрен просто так слезешь, какие высокие были, и пяточками ударился об пол, и умер мальчик на месте. Меня эта байка с детства напрягала. Даже с бордюра спрыгнуть боялся. И сейчас вот почти каждое утро как с постели на пол, так всегда вспоминаю того босоногого.

А ещё когда с похмелья. Мне незнаком вкус истинного русского похмелья, наверное, только потому, что я не совсем русский. По национальности в паспорте, если только что. А в душе я… А вот с душой я всё ещё никак не могу разобраться. Дожил почти до тридцати, догоняю возраст Христа и до сих пор не разберусь, чего же я хочу?.. От своей души, от себя и от того парня…

Я, честно, когда женился на своей Саше, думал, что она мне чем-то поможет в познании самого себя. Мне все напропалую твердили: «женись и увидишь, как изменишься». Обещали, что с женитьбой у меня четко определятся цель, жизненные приоритеты, стремления. И вот мы уже женаты четыре года, и всё, что я за эти годы приобрел, это только сотню-другую седых волос на голове. Ха, когда я в ванной недавно обнаружил белого «лазутчика» у себя в паху, я сказал себе: хорош, парниша, пора менять позиции как в жизни, так и в себе. Знаю, женщины не любят нерешительных мужчин, но, поверьте, свою Александру я привлек именно этим. Не сказать, что она женила меня на себе, хотя всё, может быть, так и было. Мы, мужчины эпохи Водолея, больше женщины, чем мужчины. Только мало кто в этом признается. Конечно, может, женщины – это и чересчур я загнул, но не правители мы, это точно. Опять-таки это моё личное мнение, с которым всегда многие не согласны. Даже Саша норовит всякий раз подкольнуть меня, заострив внимание на моем «не идейном», как она любит говорить, мнении. Ещё она называет мои мысли вслух «Изопоповой мудростью». Говорит: «у каждого поколения свой Эзоп и свои Изопы». И всегда тут же успокаивает: «Нам достался ты, и за это спасибо». Говорим ли мы с ней о любви? Мы спим-то только ради ребенка, которого опять-таки хочу только я. И тут есть одно «но» – я хочу ребенка для себя. Воспитывать его с Сашей… Я не могу и представить, как это будет работать в действии. Да и она, как мне кажется, это понимает.

У тапочек, что поджидают тебя у подножья кровати, есть особенность, я бы сказал, мистическая особенность странным и необъяснимым способом перемещаться. Иногда их можно обнаружить далеко под кроватью, порой они как ни в чем не бывало пялятся на тебя из-под шкафа с бельем или из-под письменно-рабочего стола. Сегодня тапок нет и подавно. А на кухне гнусливо выдает очередной новомодный попсняк под аккомпанемент воды из крана и звон тарелок моя суженая-ряженая. Как всегда, наряженная. Любит она это дело страсть – наряжаться. Я не ёрничаю, просто у нас с ней такая любовь. Любови ведь, сами знаете, бывают разные… У нас она вот такая. Мне порой кажется, что я и изменить ей толком не смогу, а она мне, может, и уже, и, может, и не раз. Я у неё спрашивал как-то про секс на стороне, Саша долго смеялась, а потом выдала: «Как ты это слово назвал по буквам, пожалуйста – с-е-ки-с-с». В общем, больше мы на эту тему не разговаривали. Только иногда Сашка с издевкой нет-нет да протянет, гнуся: «С-е-ки-с». И давай хохотать. А поржать она любит. Мне порой кажется, что она умрет от смеха, захлебнется. Однажды у кого-то на дне рождения ей рассказали анекдот не то про лося, не то про слона, так она так смеялась в течение получаса, что соседи снизу милицию вызвали, а все перепуганные гости «скорую помощь». Она мне это сама еще по молодости рассказала. А вот что за анекдот, говорит, забыла – высмеяла.

На рабочем столе бардак, всё никак не добью статью в местную газетенку про безрукого и безногого бича, который картины зубами рисует. А за неё тыщу обещали заплатить, как раз перед Восьмым марта было бы неплохо.

Тапочку одну нахожу у чуть приоткрытой двери.

– Это я твои тапки одела, – сообщает, выглядывая из кухни, Саша, – а потом выбросила, сняла, какие-то неудобные они у тебя. Стоптал ты их, что ли, косолапый.

– С добрым утром, – отвечаю и иду искать второй «отброс» – пол немытый, а я босиком щеголяю.

– Я вчера картошки полную кастрюлю начистила.

– А мне статью надо дописывать.

– Журналист хренов.

Промолчу, думаю, а сам выдаю на-гора:

– Фея.

А для неё, знаю, это хуже, чем обозвать шлюхой. Слышу, как летит в раковину со звоном горсть ложек-вилок, и тут же нахожу свою вторую тапку. Как ни в чем не бывало предательница лежит посреди прихожей.

– Я слышала, как ты меня назвал.

И вот оно свершилось. Почти явление Христа народу.

В коротеньком блестящем платьице, которое она вынудила меня купить ей на день всех влюбленных, и цена которому две тысячи, она моет посуду.

– Ты и полы бы в нем, а лучше им вымыла, – говорю, стараясь без напряга в голосе.

– Пожалуйста, – отвечает она и снимает с себя платье. На Саше замечаются одни только трусики «танго». Боже, ловлю себя на мысли, какая у неё жутко веснушчатая грудь. Даже соски в веснушках, и почему я раньше этого не замечал? Платье прилетело мне в лицо в тот момент, когда я размышлял на тему веснушек.

– Забирай.

– Нет, уж лучше вы, – и бросаю платье её назад. Думаю, если снова кинет, хана платью, разорву к чертям, и плевать, что столько стоит.

– У меня, между прочим, – слезливо, но всё так же гнусно продолжает суженая, – месячные сегодня.

– Не заметно, – отвечаю я, теперь рассматривая её нижнее бельё.

– Так не началось ещё, но скоро. Я и дергаюсь потому.

– А что дергаешься?

– Да иди ты, – и она победно натянула на себя платье.

– А что, – спрашиваю, – у меня тоже веснушки?

И смотрю на свой живот и дальше на ноги. Вроде нет. Белый вот только чересчур.

– Купи сходи хлеба, завтракать нечем.

Саша уходит на кухню, я быстро одеваюсь.

– Я же не умылся ещё, – кричу, чтоб она услышала, – а ты уже «сбегай».

– Потом умоешься, тут до киоска дойти, кто на тебя смотрит, Ален Делон нашелся.

Смотрюсь на себя в зеркало. А в джинсах и куртке я легко могу сойти за Делона. Только в русском, слегка потрепанном варианте, не для Парижа, но для местной провинции сойдет.

– Твой Ален голубой, – кричу и захлопываю дверь. Прислушиваюсь. Саша что-то кричит в ответ и снова бросает нержавейки в раковину. Но если он, правда, голубой, своими глазами читал в какой-то газете.

 

В подъезде полумрак, на улице ветер и мелкий снег. Весной попахивает только возле мусорки, где сегодня на удивление более ли менее убрано. Наверное, бичи постарались. От дворников такой чистоты не дождешься. Мне надо пройти четыре мусорных контейнера, дальше детскую площадку, незаконченную стройку, а она мне, «тут до киоска», киоск только через дорогу, а дорога за стройкой. Строителей уже год на этом объекте не видно. Хотел поклеп написать в областную газету, там у меня ответсек знакомый, да не стал, а надо было, теперь думаю. Вечно на этих заброшенных стройках что-нибудь да случается, то разденут кого, то изнасилуют. А собак здесь сколько! Любой масти, выбирай – не хочу. Я люблю собак, люблю больше, чем людей. От них пользы больше, они и преданней, и глаза у собак честные.

Сколько времени, не посмотрел. А вон пакет кто-то потерял, что ли? Чуть левее от тропинки, сразу за вагончиком призрачных строителей, целлофановый пакет – красный и внушительного содержания. Бомба? Во бы был материал. А если рванет? Ноги идут сами, им, похоже, лучше знать. Я всегда полагался на ноги, а не на голову в таких ситуациях. Пакет зашевелился, я не остановился. Нагнулся над свертком, где-то внутри себя зная уже, что это. Что в пакете? В пакете бомба – пищащая бомба с глазками и носиком-пимпочкой. Бомба в кружевах, укутанная, похоже, в шерстяное одеяло. Бомба открывает свой крошечный ротик и не плачет, и не пищит. Нагибаюсь к самому ротику крохи. Улыбается. Шевелится, по видимости пытается высунуть ручку.

– Хорошо укутала мамка, – говорю и пугаюсь произнесенных слов.

К слову о мамочке, где она? Юлой прокручиваюсь на каблуках вокруг себя. Пусто. У мусорки две псины пытаются заглянуть внутрь баков и над нашей пятиэтажкой крутятся в антеннах воробьи.

Не могла же мамаша потерять ребенка. Она его выбросила. Почему не в подъезд, где тепло? Кто-то помешал? Вот это скорей всего. А может, я и помешал? Она, наверное, хотела спрятать «бомбу» в вагончике – там теплей, а тут я подался за хлебом. Сука. Про мать я. Хоть не под снег. Или дождь уже пошел?.. Смотреть на пакет нельзя, вдруг кто что заподозрит, доказывай потом, что ты не верблюд. Точно, из окон это место хорошо просматривается, сейчас кого-нибудь привлечет мужчина, посреди непогоды разглядывающий неопознано лежащий пакет. Вызовут ещё милицию, наряд. Нет. Да, надо забирать пакет, и поскорей. Трогаю его кончиками пальцев, легонько, теперь полной ладонью трогаю. Смотри-ка, не намок. Подбираю. Тяжелый сюрприз. И быстро иду по направлению к киоску. За хлебом? Дурень, ты с ребенком вернешься домой? И что скажешь суженой-ряженной? Что вот, дорогая, аист принес. Посылочка. Получайте – распишитесь. А малыш смотрит прямо в глаза. С ним тепло. Я не держал никогда живого ребенка. Впрочем, мертвого не держал тем более. Его, или это она? Я хочу девочку. С мальчиком у меня будет наверняка куча хлопот. Девочка лучше. Боже, так стучит височек, я чувствую это ладонью, держу ляльку, так, как видел, держат все, а у неё височек стучит – венка, наверное. Хорошо бы, чтобы ты была девочка. Так, зачем мы идем туда, к киоску? За хлебом нам больше не надо, куда тогда? Вот тебе хорошо, тебе не надо думать, как поступить, смотришь на меня, нет уже не на меня, куда ты маленькая смотришь? На небо? Угадал? Поднимаю голову, сильней прижимая находку к себе, не уронить, не дай Бог, и вижу, как не по весенне-серому небу бегут, как сумасшедшие, облака. Белые пребелые облака.

– Знаешь, куда идут облака? – спрашиваю негромко. Малышка смотрит большими глазенками зачарованно на небо, как будто и впрямь знает ответ. И я вижу в её голубых зрачках отражение спешащих по небу облаков, словно небо опрокинулось в глаза малышки, явив ей знания. Теперь она знает, куда идут облака. Но в ответ она закрыла глаза. Уснула.

– Облака идут туда, куда идем мы. А мы идем следом за облаками, – ещё тише произнес я, направляясь мимо хлебного киоска к дороге.

На автобусной остановке народ. Сколько сейчас времени? И какой сегодня день? Разве вторник? Среда. У меня в кошельке должно быть рублей пятьсот, чуть меньше. На остановке кто-то да заинтересуется бестолковым папашей, вытащившим ребенка в такую холодрыгу на улицу. Та вон толстая тетечка в берете и с мопсом, ей явно палец в рот не клади, откусит не хуже своего четырехногого. «Что же это ты ребенка под дождь, а, юродивый?» – спросит она ехидно. А собачка, поддакивая хозяйке, так же противно гавкнет. А может, нам к врачу? И правда. А может, от мамочки увожу никудышной, разводимся мы, бросила она нас. Если скажу так, тогда тетечка с мопсом, может, сжалится. «Так зонт бы хотя бы взял». И что мне сказать ей? «Да, надо бы, но «бы» мешает»? Или: «Не твое собачье дело»? Второй вариант дерзкий, но верный. Чё прицепилась, и так тяжко, тут ты ещё со своими вопросами и облезлым, уродливым мопсом лезешь.

Только я ведь так не скажу. Я не могу оскорбить. Она может заплакать, а у неё тоже наверняка проблемы, как у нас у всех. У неё, может быть, трагедия, а я возьму и подолью масла в огонь.

Подъехало маршрутное такси, и все, что были на остановке люди, в него, как в резиновый, поместились. Удивительно, на что способен русский человек в экстремальных погодных, да и не только погодных условиях.

Мне ждать следующую маршрутку, теперь можно смело, только куда ехать? Куда и к кому? Вот ещё пара извечных вопросов, после «кто виноват?» и «что делать?» А быть или не быть? Это оставьте англичанам. Мы, русские народ, такие, мы и в маршрутку, рассчитанную на пятерых, вдесятером залазим, и все сидим, никто не стоит. Итак, куда и к кому?

Дождь, как назло, припустил. Всё вокруг застыло, словно в предчувствии чего-то. Идет дождь. Идут облака. И я пошел. Пошел не один, на руках у меня малышка, если это девочка, конечно. Ладонью ощущаю, как бьется её сердечко. Я и свое сердце чувствую, только оно стучит ужасно громко, кажется, что разбудит сейчас кроху, так стучит. И не заткнешь его ничем. Пробую рукой прикрыть. Потревоженная соня заворочалась, закряхтела. Под навесом на остановке сухо, но зябко. Сердце ещё это так достало, что грохочет почище барабана. Волнуется сердце за меня. Переживает. Ничего, переживет, голове сейчас тоже не легче. Куда? Мучает и терзает вопрос. КУДА? На столбе приклеено объявление: «В связи с командировкой сдаю однокомнатную квартиру! Срочно! На полгода». И телефон. И адрес здесь же.

Если то, что я делаю, правильно, если всё это кому-то нужно, то мне повезет. На остановке телефонный автомат за два рубля. Аккуратно перекладываю малютку на другую руку. Эта рука начала с непривычки затекать, вся мурашками пошла. Набираю судорожно номер. Занято. Вытаскиваю монетку. Жду. И всё ждет. И дождь сплошной стеной будто и не идет. Только идут… И что мне эти облака сдались?! Вроде даже и по детству не увлекался, не заглядывался. Сегодня же как прорвало. От неба не отвожу глаз. Разве что на малютку. Ещё одна попытка и:

– Алло, – женский, довольно приятный голос в трубке.

С сердца отлегло:

– Я по объявлению.

– Уф, слава Богу. Вы мой спаситель. Мне через три часа улетать, а у меня квартиру не на кого оставить. Уже думала закрывать, только у меня канарейка, – затараторил голос, – я не дорого с вас возьму. Вы один заедете? Меня зовут, извините, не представилась, Люба, я еду на повышение квалификации в Ебург.

– Как? – переспрашиваю удивленно.

– В Екатеринбург, это мы его так сокращенно называем. Вы сможете сейчас подъехать? У меня регистрация за три часа до вылета, простите, я забыла, как мне вас называть? У меня дело в том, что ещё канарейка, я говорила уже, да?

– Да не волнуйтесь вы за канарейку. Я люблю птиц.

– Ой, как прекрасно. За свет до сентября я заплатила. У меня просто после семинаров ещё одна поездка, поэтому до осени, всё лето, квартира в вашем распоряжении. Так вы сказали, будете не один или я прослушала?

– У меня ребенок, э-э, девочка, э-э, двухмесячная.

– Прелестно. Значит, за порядок я могу не волноваться. У Долли – это мою птичку так зовут, как овечку клонированную, помните? Корма Долли тоже должно хватить, я его столько накупила, увидите – умрете. Вы успеете за час до меня добраться? Я так переживаю, что могу опоздать, у меня на нервной почве расстройство желудка случилось. Если я долго не буду открывать, вы всё равно ждите, я, значит, в ванной, у меня совмещенный санузел, но я вас жду?..

– Еду. Меня зовут, если что, Алексей.

– Замечательно, Алексей, а меня Любовь, ой, простите, кажись, прихватило, я жду.

Когда пошли гудки, снова посмотрел на небо. Кому-то это всё-таки надо.

Малышка проснулась в маршрутке. В салоне я был с парочкой студентов, которые о чем-то спорили. Первую пару остановок я ещё пытался просечь тему спора, но мне это так и не удалось. Да и слово такое «десюдепорт», который может быть выполнен в виде восьмерки, я впервые слышал. Водитель следил за скользкой дорогой. Я позволил себе расслабиться. Стало интересно, чем занимается в данный момент моя наряженная? Заметила, что я так долго хожу до киоска, или продолжает мычать на кухне очередной молодежный хит? До нужного места осталась остановка, я уже попросил хмурого водилу остановить на следующей, и тут сверток в руках задрожал, да так сильно, и громко заплакал.

Плачь был похож на вой четырех пожарных сирен. Малышка громко открывала рот, не обращая на моё молитвенное «тсс…» никакого внимания.

– Девочка? – спросил неожиданно водитель, останавливая маршрутку. – Ты покачай её, папаша, первая небось?

– Ага, – киваю и начинаю неловко качать малютку.

– У меня три дочки, младшей – десять, старшей завтра будет восемнадцать, так я до сих пор с ними нянькаюсь. Я и мускулы накачал, убаюкивая их, правда, правда. Ты ещё так ей делай: «а-а-а, а-а-а», – точно уснет, тебе говорю.

Послушав совета бывалого отца, выбираюсь из душного салона.

– А-а-а, а-а-а…

Маленькая больше не плачет, а любопытно разглядывает меня. Неужели и ей я кажусь смешным и нелепым на вид? Мне моя часто любит повторять, что когда она меня первый раз увидела, то неделю хохотала. Впрочем, надо её спросить, когда она не смеется? Разве что только когда думает о себе любимой.

Нет, ты должна точно быть девочкой. Такое личико. А хотя я профи ошибаться. Уж в чем, в чем, а на ошибках я собаку съел. И не одну, а с десяток. Мопсов. Малышку, похоже, привлекает моё улюлюканье, то, как я это делаю, как забавно открываю рот, должно быть:

– А-а-а, а-а-а.

И, о чудо, она улыбается мне в ответ беззубо чистой улыбкой, и мне кажется, что серость утра пронзил лучик солнца. Весеннего, нового солнца.

Дом нашли сразу. И дверь в квартиру на первом этаже с номером 14. Пока я размышлял, стоит ли мне позвонить в наполовину приоткрытую дверь, как в проеме появилась хозяйка. Худенькая, обесцвеченная, уже одетая в длинное пальто девушка при виде нас натянула на голову, как по команде, замысловатую шляпку и начала:

– Проходите, проходите, Алексей, я уже убегаю. Вот, ключи возьмите, запасные, если потеряете, в книжном шкафу на третьей полке между Ремарком и Саган. Вам нравится Саган?

С этими словами она широко распахнула дверь, впуская нас.

– Не читал.

– А Ремарка? Эриха Марию Ремарка?

– Я, Любовь, предпочитаю малость, другую литературу.

– Только не говорите, что вам нравится Набоков?!

В коридоре, кроме вешалки и подставки для ботинок, висело на одной стене большое зеркало, на другой восемь, как я успел сосчитать, маленьких, если не крохотных акварелей.

– Телефон на кухне, я вам буду звонить. В холодильнике ещё есть продукты. Мы не обговорили цену, всё так взбалмошно получилось, я уже думала запирать квартиру, и вдруг вы позвонили. Как я обрадовалась! Понимаю, сейчас вы не заплатите мне, но давайте тогда после. У вас честные глаза, как, сочтите это за комплимент, как у собаки. Я люблю собак, а вы? Я бы и собаку завела, пуделя персикового, только некогда пока. А приеду, и мы с вами рассчитаемся, договорились? В ванной порой почему-то начинает бежать кран с холодной водой, вы не пугайтесь, сможете – почините, нет – я вам кое-какие тревожные телефоны, жэка, аварийки, антенного хозяйства оставила. На столе на кухне. Только телевизор у меня уже год, как не показывает, не обессудьте.

Она перевела дыхание, и я, наконец, смог вставить слово:

– Может, вам свои документы оставить?

– Что вы, вы с ребенком, я вам и так верю, да и что у меня грабить? Книги старые, акварели? Кстати, это я всё в юности нарисовала, когда в художественной школе училась. Вы разувайтесь, проходите в комнату. Тяжело ведь держать. Как малышку зовут? Неужели Люба? Мне моё имя нравится. Знаю кучу людей, которые недовольны своим именем. Клава там, Вадик, Иветта, а мне Люба имя нравится. Да, чуть не забыла, я соседке позвонила, сказала, что на время здесь поживете вы. Она жуть любопытная, зайдет, будет интересоваться, не пугайтесь, она такая страшная болтушка, –

девушка взглянула на часы, – ой, всё, я побежала.

И молниеносно схватив большой чемодан на колесиках, выкатила его за дверь. Всё еще с ребенком на руках я вышел следом.

– Я вам позвоню по прилету. Вдруг будут вопросы. Долли кормите, как сами будете есть: завтрак, обед, ужин. Она непривередливая. Я её с час назад покормила.

«Вы на такси?» – хотел спросить я, но Люба уже пронзала дождливый день по направлению к желтому таксо. Она помахала мне на прощание и, не разрешив водителю засунуть чемодан в багажник, уселась с ним на заднее сиденье.

Машина скрылась. Я обнял вновь задремавшую «кнопку», вернулся в квартиру, закрыв за собой дверь.

В комнате, где книжный шкаф, диван-раскладушка, журнальный столик и нерабочий телевизор, я положил малышку на диван и сел рядышком. Как всё необыкновенно. Все так, как будто так и должно быть. Словно кто-то ведет, руководит. Я не знаю, верить ли мне после этого в высшие мотивы, которые руководят нами по жизни? Но сегодняшнее утро должно сыграть в моей судьбе, в которую я не шибко и верю, решающую роль. Такой вот коронный выход из-за печки. Печки под названием жизнь, где все мы варимся. И где горшки обжигаются.

В квартирке уютно и как-то по-домашнему. Словно твое, родное. Вон и вазочка с сухими полевыми цветами на подоконнике кажется знакомой. И фигурки из соленого теста на книжных полках – родные. Корешки книг. Чтобы ознакомиться с ними, я слегка приподнялся. На первой полке кучей навалены журналы и тетради. На второй удалось заметить томик Цветаевой, Гумилева. На третий уже упомянутую Саган, Пастернака, «Любовник Леди Чаттерли» позабавил, Морис Дрюон удивил. На четвертой полке среди старых томов большой советской энциклопедии настырно смотрелись любовные романчики в мягких обложках с броскими названиями: «Я секс-машина» и «Плоды страстей». Выше были ещё полки с книгами, только проснулось чадо и захныкало. Дальше, понял, будет, хуже.

– Да ты, наверное, есть хочешь, – произнес, – неужели мамка не покормила? Вот сучка. Сейчас посмотрим, что у нас тут, – продолжал я вслух, шагая на кухню, про себя молясь на пакет молока в холодильнике.

Молоко было. Обрадовался, как раньше бы порадовался с похмелья спасительной бутылки холодного пива или сигаретке «Честерфилд», когда бросил курить.

Налил молоко в маленькую кастрюлю, поставил на плиту.

Всё не может быть, как по маслу. Молоко, не успев закипеть, свернулось. Прокисшее.

– Бляха, – воскликнул. Досада ударила в виски головной болью. И комната, и кухня наполняются всё больше криком. Ещё эта любопытная соседка. Срочно в магазин. Оставить её, кричащую, одну? Не дело. Опять выносить под дождь? Может, попросить соседку? Не, не пойдет. Бегом до магазина, видел его на углу, когда сюда шли, и быстро назад. Но сначала успокоить принцессу. А вдруг это принц? А вдруг она описалась или того хуже?

Памперсы, интересно, им в таком возрасте уже можно?

Лет ей сколько? Вечные у меня проблемы с возрастом, не могу никогда точно определить. А у такой крохи тем более. Ей скорей всего пара месяцев, ну три.

Помнится, мамка говорила, что у меня в пять месяцев появился первый зубик. У моей ещё ни одного зуба вроде. Только очаровательный пушок на головке.

Молоко сейчас главное, или сначала посмотреть, все ли нормально в одеяле? Пожалуй, раскутаю. Если надолго оставить малютку мокрой, могут быть опрелости, это мы в курсе. И разворачивать надо осторожно. Внутри пакета оказалось запасное бельё – две пеленки в розовый цветочек. Мамочка, похоже, не такая и сука. Во время распеленания глазенки следили за мной, а ротик пускал веселые пузырьки.

Жутко стесняясь, щуря глаза, посмотрел на голенькое тело замолчавшего ребенка.

– Девочка, – выдохнул вслух.

Малютка смотрела на меня и тянула обе ручки ко мне. Осторожно беру её. Прижимаю. Она такая мягкая, легкая, а теплая какая. Внутри меня не понять что, куча мыслей, полчища чувств и странное ощущение моей причастности к жизни этой девочки. В такие моменты, должно быть, отцы и хотят быть матерями. Опять-таки говорю за себя. Мне не хотелось ребенка от Александры, какая из неё мать? А я, я всегда ощущал в себе мать, нежели отца. Во мне, наверное, с юношества, с полового созревания проснулись материнские чувства. Чувство природы. Я не знаю, можно ли это ощущение, желание назвать бисексуальным. А если это даже и так, что ж, все в руках матушки-природы. Куда нам без неё.

На радость малышка не описалась, возвращаю её назад и закутываю. Канарейка, если её подвесить в клетке на протянутую поперек комнаты веревку, на которой скорей всего хозяйка сушила бельё, может развлечь девочку в мое отсутствие. Я быстро, в пять минут. И, стараясь не смотреть на оставленный посреди дивана улюлюкающий комочек, быстро выскакиваю за дверь.

В подъезде вспоминаю про ключи. Господи, надо закрыть двери, а где ключи? Вот так со мной всегда случается что-то мелкое и не нужное в самый решающе-роковой момент. Шарю по карманам, ключи, ура, в куртке. Точно, Любовь ведь отдала мне. Ключ от квартиры и ключ от подъездной двери.

Закрываю домашнюю дверь, прислушиваюсь. Вроде всё тихо. Бегом в магазин.

В магазине сразу к кассе, за кассой симпатичная женщина в парике.

– Девушка пакет молока и смесь «Малютка», есть такая?

Кассирша улыбается:

– Именно «Малютка»?

– Желательно.

– Это что-то из моего детства.

И выбивает чек.

– Да, и бутылочку с соской. Ну, такую, чтобы малыш из неё мог пить.

– Всегда восхищалась женщинами, которые так могут построить мужчин. Это вам в другую кассу.

Говорю спасибо и вот уже снова под дождем, прыгаю через лужи. Только бы не плакала, можно и голос сорвать, а вдруг это прирожденная певица. Оперная. Улыбаюсь сам себе, и плевать, что могут подумать окружающие, а раньше бы не смог. Комплексовал. Вдруг за придурка или за голубого приняли бы. У подъезда смотрю на небо, идут ли там облака? Идут. Бегут. Снова себе или теперь уже небу и тому, кто оттуда сейчас на меня смотрит, широко улыбаюсь.

Дома лишь слышно, как гудит работающий холодильник. Канарейка уснула вместе с новой маленькой хозяйкой. Крохи много спят – они так растут быстрей. На кухне завариваю смесь, и пока она остывает, разглядываю бутылку для смеси. И как дорого нам обходятся наши дети, одна бутылочка сто рублей, поэтому моя не спешит стать мамой. По мне так лучше тратить на такую крошку, чем на блестящее платье из бутика за две тысячи, чтобы потом в нем мыть посуду. Нет, Саша не мать, она скорей кукла, накрашенная, наряженная кукла для развлечения. Что она там делает? Не интересно ни капельки, но пока все спят, и есть свободное время, и холодильник отключился, позвоню.

Вот дела, и номер свой домашний с трудом вспоминаю. Вроде 65-971…

К телефону долго никто не подходит. Ошибся, что ли? Или ушла куда?..

– Алё, – раздаётся неожиданно, – кто там? Марк, это ты звонишь так рано, а?

Вот тебе и дождался, думаю, и произношу:

– Угадай с трех раз, кто?

– Ой, ты, что ли? А я уже обрадовалась. Ты за хлебом же вроде пошел, нет?

– Но.

– И что, в киоске хлеба нет? Я так и думала. Я ноги отпариваю, вечером встретиться нужно кое с кем.

– Но, но, – говорю, – я понял. Так уже вечер.

– Что ты тогда звонишь, телефон занимаешь? Мне с минуты на минуты позвонить могут.

– Я понял.

– Хлеб-то купил?

– Нет, не купил.

– Так купи, я целый день с голоду умираю.

– На улице дождь.

– И что? Хлеба из-за этого нигде нет? Так? Ты до вечера не можешь его купить, а ещё звонишь и претензии мне выставляешь.

– Ты видела, как идут облака?

– Не поняла? Ты на что намекаешь?

– Просто ответь: ты видела идущие облака?

– Да к чему ты клонишь, не пойму?

– Всё к тому же, к облакам.

– Поняла, это твоя очередная Изопоповая мудрость. Нет, я не видела и не собираюсь видеть, как и куда бегут эти твои облака, понял?

– Я знал, что ты так ответишь.

– Вам ли из племени Изопов ещё не знать. Кому, если не вам? Умней, чем про облака, не нашел, о чём спросить?

– Я не вернусь к тебе.

– О, это что-то уже новенькое. Пойдешь следом за облаками или как?

– Знаешь, а ты угадала.

– Хлеба мне сегодня не увидеть, так?

– Так.

– И завтра?

– Извини.

– Ты опять начал курить этот долбаный «Честерфилд» и боишься признаться?

– Нам пора было это сделать давно.

– Что? – закричала она гнусливо в трубку. – Закурить «Честер»?

– Расстаться.

– Это твое новое редакционное задание? Поиздеваться над женой во время месячных, так?

– Я тебе ещё позвоню. Вещи можешь не собирать, сам соберу. Не утруждай себя.

– Нет уж, я себя утружу. У тебя что, наконец, появился с-е-ки-с-с, угадала? Кудлатая и прыщавая практикантка-недоучка с кафедры журналистики? Раз дала, и ты подумал, что навсегда. Ха-ха, ты на себя посмотри, кому ты нужен?..

– Привет Марку.

И трубка вернулась на рычажки отбоя. Я не поверил, что это говорил сейчас я. А я ли это? Стоит ущипнуть себя? Сплю, может, заснул рядом с малышкой?

Да, конечно же, я – это я. Просто что-то, а скорей всего всё изменилось. В жизни.

Вернулся в комнату. Долго смотрю на сладко спящую чудесную находку, не включая свет. Медленно опускаются сумерки. Смотрю, и глядя на неё, в её сияющее личико, не боюсь больше будущего. Зачем его бояться, когда ты почувствовал, что такое быть не один. Быть кому-то нужным. Когда ты, наконец, понял, что такое простое человеческое счастье. Пафосно? И пусть будет так. Все мы, живые, не можем прожить без пафоса. Пускай все меня осудят. Пускай накажут. Сейчас уже на кухне точно остыла молочная смесь, и мне придется впервые с рук кормить малышку. Ещё нужно придумать ей имя. Самое лучшее имя на свете. Самое-пресамое. Чтобы, когда она выросла, она любила его, и чтобы все его любили. Это будет самое прекрасное женское имя на свете.

В синеве сумерек на диване зашевелилась моя девочка и мило закрякала. Что ж, пора приступать. С Богом.

 

 

ТРЮК

Рассказ

 

У зеркала на всё свои взгляды.

И.К.

 

Увидев афишу, распечатанную на плохом черно-белом принтере, вдобавок ко всему размноженную на ксероксе, со смазанными, кое-где потертыми буквами, вы наверняка не обратили бы на неё никакого внимания. Так ведь? Но только «наверняка». Ударившая по глазам надпись: «Трюк, который вы ещё не видели!» – заставит вас остановиться и прочитать афишу до конца.

Итак:

«Трюк, который вы ещё не видели! Трюк, который изменит ваше представление о мире! Не пропустите! Семиклассник из поселковой школы № 14 Саша Березин войдет в зеркало. 1 октября в 18 часов в зале поселкового Дома культуры «Вестник». Вход бесплатный».

Ну, конечно же, вы ухмыльнетесь, конечно, не поверите, но… Но что-то внутри вас шевельнется, «Трюк, который изменит ваше представление о мире!», и 1 октября вы будете там.

 

Саша Березин переехал в шестикомнатный дом – барак на улице Подгорной – в начале лета. В сентябре он пошел в поселковую школу в седьмой класс. Новичков, как он узнал после первого занятия, одноклассники принимают с радостью – в поселке мало молодежи, только (так уж с издавна повелось) каждый прибывший должен придумать и показать трюк. Об этой традиции Саше рассказал сосед по парте Глеб Косенков по кличке «Череп» (происхождение клички налицо – голова у Глеба сильно походила на лампочку, ну или грушу).

Позже про трюк Березину рассказали так называемые «смотрящие» – самые главные «держатели» школы и поселка. Без них никто не мог просто так кого-то обидеть, все вопросы и разборки в рамках школы и поселкового двора решались через них. Пятеро безвозрастных юношей объяснили, что от трюка можно откупиться, сумма небольшая – 300 – 500 рублей, только это будет не очень по-мужски, «все должны завоевывать свое положение в обществе испытаниями. Трюком».

 

Как оказалось, старшая сестра Саши – Лина знала про трюк. А ещё она дружила с Русланом, одним из «смотрящих»:

– Я могу с ним поговорить, если что, и всё уладить.

– Ты жениться на нем собралась?

– Во-первых, не жениться, а выйти замуж, а во-вторых, не твоего ума дело. Лучше трюк свой придумывай, пора уже становиться хоть чуть взрослее.

– Можно подумать! – пробурчал мальчик.

 

Трюк нужно было придумать за месяц.

 

– Какой ещё трюк?!

Это спросила Сашина мама. Все сидели за столом на кухне, ужинали.

Лина покосилась на брата:

– Здесь так заведено, мама, испытывать новичков.

– Да, – заступился за дочь отец, – у нас такое во дворе тоже было, в детстве.

– Что, и девочек?

– Мама?!

– Трюк… Ну, надо придумать.

Саша проглотил целиком вареную картофелину.

– Папа, а ты какой трюк делал? – мальчик не сводил с отца глаз.

– Мы все до одного должны были сходить на кладбище после полуночи, найти указанную могилу и вонзить в неё нож. Утром все идут проверять. Если нож на могиле, то ты становишься «своим», если нет…

Муж с женой переглянулись. Женщина кашлянула в кулак.

– Если нет, то?.. – Саша ждал ответа, открыв рот.

– То… живи, как знаешь. Был случай, рассказывали, один с испытания так и не вернулся…

– Опять, – перебила женщина, – потом это нельзя рассказать, обязательно за столом.

– Ма?! – Саша.

– Нытик! – Лина.

– Ладно-ладно. Все равно все уже доели.

Мальчик скорчил рожицу сестре. Лина фыркнула:

– Будешь придумывать трюк! Во, – показала дулю, – шиш я за тебя слово скажу. Нытик.

Мать стала собирать грязные тарелки.

– Давай, па.

Отец открыл форточку, прикурил, он любил рассказывать о своем детстве:

– Не помню, как его звали, Вадик, что ли?.. Не помню. Значит, назвали ему, чью могилу он должен найти, дали нож, и к полуночи все отправились к кладбищу. Вадик, назовем его так, поднялся, кладбище было на холме, остальные остались ждать его. Прошел час, второй, хоть и было лето, а к трем часам ночи стало холодно. Решили с утра сходить до могилы, может, Вадик подшутил и обошел их другой дорогой, подумали. Наутро на указанной могиле нашли Вадю. Он лежал мертвый, умер от разрыва сердца. Нож, когда он вонзил его в землю, зацепил край его рубахи, Вадик стал подниматься, а его кто-то держит, тут сердце, видать, и не выдержало.

– Он подумал, что это мертвец его схватил?

– Наверное, хотя кто знает, что там произошло на самом деле. Кладбища хранят, сынок, столько тайн. Ты со своим трюком тоже осторожней. Сначала нам расскажи, что надумаешь.

– Мне почему-то страшно.

– Почему? – отец докурил папиросу, выкинул её в пасмурный вечер. – Если ты не хочешь…

– Я должен. Ведь ты тоже через это проходил. И Лина говорит, что пора…

– Уроки делать пора, вот что, – женщина вернулась на кухню, – сделай уроки за полчаса, вот это будет трюк. Трюкачи.

 

Саша подружился с Глебом. Череп жил напротив Березиных в таком же доме-бараке. В бараках почти семьдесят лет назад жили первостроители города. Поселок городские власти сохранили как дань прошлому, живой музей истории. Поселок превратился в маленькую автономию, оброс своими традициями, правилами, ритуалами и совсем не нуждался в поддержке города. Поговаривали даже об избрании своего мэра, так, в шутку.

Глеб видел только два трюка. Оба три года назад. Первый – прыжок со старой пожарной вышки:

– Один конец веревки он привязал к себе, другой где-то там, на крыше, и сиганул, не раздумывая, – дрожащим голосом рассказывал мальчик, – его потом с трудом отвязывали, веревки в тело впились до крови, ужас. Он обмочился, кажется. Я далеко стоял, подойти боялся, маленький ведь. Этот трюкач потом вскорости уехал, им квартиру в городе дали.

Второй трюк делал старшеклассник Вова, я тебе его покажу, он проглотил гитарную струну, просунул её прямо себе в горло, потом вытащил назад. Струна, – тише заговорил вдруг Череп, – вся струна была в какой-то слизи.

– Слизи?!

– Ага. Кто-то я слышал, ходил по краю Черной скалы, с завязанными глазами, а ещё когда-то давно кто-то сделал себе крылья и полетел.

– Враки это.

– Рассказывают так, Сань.

– Далеко улетел?

– Разбился, крыло одно отвязалось. Его могила на кладбище есть, говорят…

Ты что собираешься показывать, не придумал? Трюк? А?..

Саша молча смотрел в лужу под ногами, в луже отражалось небо – темно-серое небо. Сидели на лавочке под вечнозеленым плющом у дома Косенковых. Глеб больше ничего не спросил, замолчал. Саша наклонился, заглянул в лужу, увидел свое отражение.

– Придумал что-то, а что, пока не знаю. Но что-то придумал, – Саша потянулся, тронул лужу ладонью, отражение поплыло, он шлепнул по луже, и отражение исчезло. Лужа стала черная.

– Исчезновение.

Саша встал.

– Что? – Глеб поднялся следом. – Что?!

– Я исчезну, – ответил и наступил ногой в лужу.

 

Зеркал в доме было предостаточно. В коридоре висело самое большое, в полный рост. В спальне родителей два зеркала, на стене у сестры…

Саша дождался, когда в доме никого не будет, и пробрался в комнату сестры.

Зеркала должны быть пусть и не одинакового размера, решил он, но обязательно чтобы одно было в его рост – то зеркало, в которое он будет смотреть. «Я должен видеть себя целиком». Второе зеркало может быть любой формы, хотя бы вот такое, как у сестры – небольшое, квадратное. «Самое то».

– Так раньше гадали, – рассказывала покойница бабушка, – обязательно должны по двум сторонам зеркал гореть две свечи одинаковой высоты.

Сейчас Саша свечей не зажигал. Он встал перед стенным зеркалом и навел на него зеркало сестры. Увидел свое отражение, сначала одно и сразу второе, третье, четвертое… Он увидел себя в зеркальном коридоре – сумеречном коридоре. Отражение отдалялось, становилось меньше. Легкий наклон зеркала, и очередной, уже крохотный Саша ещё немного и исчезнет в темной точке зеркального коридора. В конце того мира – мира зеркального, нереального, потустороннего…

Мальчик закрыл глаза, убрал зеркало.

«Я исчезал. Ещё бы чуть-чуть, и…»

– Я бы исчез, – сказал вслух, открыл один глаз. Из зеркала на него смотрело что-то темное. Саша закрыл лицо зеркалом сестры:

– Прочь!

Бабушка говорила, что из коридора может выбраться нечто – то, что живет по ту сторону света.

– Прочь!

Мальчик всё так же одним глазом взглянул на стенное зеркало. И увидел себя.

«А что если оно не выпустит меня назад?!»

 

Классный руководитель 7 «Б» Антонина Вячеславовна взглянула на Березина, приспустив очки:

– Саша, ну зачем? Я, конечно, позволю тебе воспользоваться нашим принтером, распечатай штук десять-пятнадцать афишек, но этот трюк – это, это… Не подумай, я считаю тебя хорошим мальчиком, ты без пяти минут отличник, только идти на поводу…

– Это традиция.

– Я тоже здесь девять лет назад была новенькой.

– Так вы же приехали уже взрослая. Взрослых это не касается.

Учительница не нашла, что ответить.

– Знаешь, это исчезновение с помощью зеркал, Александр, может быть опасным.

Саша вспомнил темную фигуру.

– Почему вы так решили?..

– Я тебе принесу энциклопедию, сам прочитаешь.

Мальчик кивнул.

– И ещё, Саша, у тебя ошибка в афише.

Саша перечитал написанную черным фломастером сегодня утром афишу.

– Бесплатно тебя, а тем более всех, кто захочет на тебя посмотреть, в «Вестник» никто не пустит.

– Но ведь трюк – это традиция поселка… Я думал…

 

Перед тем как идти с Глебом развешивать афиши, Саша зашел к директору Дворца культуры «Вестник». Толстый усатый мужчина напомнил ему кота Базилио из фильма-сказки про Буратино, поэтому мальчик улыбнулся доброй, чистой, мальчугановской улыбкой и, поздоровавшись, протянул директору Базилио распечатанную афишу.

Мужчина взял лист, прочитал, потушил в пепельнице недокуренную сигарету:

– Не люблю, чтобы дети видели, как взрослые курят.

– А мой папа при мне курит и на кухне курит, хотя мама и ругается.

– Правильно делает мама. Все беды от вседозволенности. Вот и трюки эти ваши.

Протянул афишу назад. Саша не решался взять, он спросил:

– Вы мне отказываете?

– Вы смелый молодой человек. Смело. Смело заявить, что вы исчезнете. Я ведь правильно понял ваше вхождение в зеркало? Вы должны исчезнуть?

– Должен.

– Замечательно. Исчезающий на глазах зачарованной публики семиклассник.

Лист афиши лег на стол директора.

– У нас в ДК последнее время, кроме творческих вечеров и редких показов кинофильмов, ничего интересного, поэтому, думаю, почему бы и нет? Только по червонцу с любопытствующих можно было сдернуть, – толстяк лукаво подмигнул мальчику, – а почему бы и нет, поделим по-честному.

– Я-а, я, правда, не знаю, вдруг трюк, вдруг трюк…

– Не удастся?!

– Да, – тяжело выдохнул Саша.

– Знаешь, если ты соберешь полный зал, аншлаг, это уже будет трюк, я тебе обещаю.

Директор Базилио встал и протянул мясистую большую ладонь мальчику. Саша неуверенно пожал её.

– У нас есть старенький ксерокс, можешь отксерокопировать на нем, сколько тебе нужно афиш. Знай: – чем больше – тем лучше.

– Но ведь вход…

– Вход пусть будет бесплатным. Я, мы, мы здесь организуем своё. Свои ставки.

Он похлопал Сашу по худенькому плечу.

– Давай, трюкач. Буду держать за тебя пальцы.

И Базилио скрестил два толстенных пальца-сардельки.

 

Это выдержки из краткой энциклопедии славянской мифологии Н.С. Шараповой, которые Саше принесла Антонина Вячеславовна:

«Зеркало – символ «удвоения» действительности, граница между земным и потусторонним миром (поэтому разбитое зеркало, т. е. нарушение этой границы, считается предвестником беды). Особую опасность зеркало представляло в моменты рождения и смерти, когда происходит неизбежное пересечение границы жизни и смерти. Опасность состояла не только в соприкосновении через зеркало с «тем светом», но и в последствиях самого удвоения (посредством отражения в зеркале), грозящего двоедушием, раздвоением между миром людей и миром нечистой силы, превращением в колдуна, ведьму, вампира…»

– Достаточно? – был вопрос классной руководительницы.

Готовящийся стать через две недели трюкачом мальчик вернул исписанный крупным почерком красной пастой лист женщине:

– Спасибо.

– Родители знают?

– Весь поселок знает.

Она посмотрела, как всегда, как на всех, приспустив очки:

– Ты совершаешь ошибку, Березин. Делаешь шаг по кривой дорожке. Оттуда не возвращаются.

Саша громко сглотнул:

– Я не боюсь.

– А надо бы.

– Откуда «оттуда» не возвращаются?

– Увидишь.

Она вырвала из его ладони свой вечерний труд в десять строк. Подняла очки. Ушла. Хлопнув дверью учительской.

 

Конец сентября в поселке. Дожди и ожидание. Грязь. Ранний листопад, депрессии. Алые гроздья рябин по глазам и мокрые, плачущие чёрным афиши необыкновенного представления. Скоро. Осталось три дня.

 

В школе шушукались. Завидовали. Сторонились. Вторым Копперфильдом называли. «Смотрящие», особенно Руслан, друг сестры, интересовались, не опасен ли трюк? Не попадет ли кому потом? Вдруг? Мало ли что?..

– Сможешь вернуться? – спросил как-то отец и крепко прижал. – Что молчишь?

– Я постараюсь, папа.

Березин Николай Дмитриевич почувствовал страх. Он вдруг испугался за сына.

– Может, я тебе тайком дам триста рублей или сколько там нужно?

Сын улыбнулся:

– Мне то же самое по секрету мама пообещала вчера. Говорит, ещё сверху на нужды мне всякие даст, если я брошу эту затею. Только это не затея. Я знаю, папа, если я это не сделаю… Я должен попробовать. Столько людей ждут этого, этого… чуда.

– Но это не чудо. Время чудес миновало. Это фокус, иллюзия, аттракцион, фикция, обман, разве не так? – тараторил расстроенный отец.

– Нет. Нет, па. Это чудо. Колдовство.

– Мне страшно за тебя, сына.

– У меня должно получиться. Ты ведь сам говорил, какой трюк без риска.

– Но чудеса-то рискованными не бывают.

 

Ещё одна репетиция. Вторая. За день до представления. Саша зажег бра в коридоре. Смотрит в зеркало. Всё тот же коридор, и он в нем, отдаляющийся. Всё дальше и дальше… Впереди точка темноты, в которой он должен пропасть, исчезнуть.

«Попробовать сейчас?» – думает он.

Из точки что-то отделяется. Темное. Оно быстро приближается, и Саша знает, что если он не перевернет сейчас зеркало в руках темной стороной, то…

Он больше не видит свое отражение в зеркале на стене. На него смотрят такие привычные, такие родные, любимые глаза… Он давно их не видел. Лет пять точно.

– Бабушка?! – шепчет Саша и протягивает к покойной бабушке руки. Зеркало падает на пол.

Темнота.

 

– Я запру его дома, никуда он не пойдет, – кричит мама Саши, Анастасия, – у него жар, если ты хочешь знать.

– До вечера завтрашнего дня ещё целых, целых, почти сутки, поправится, – отвечает тише Николай, – мы не можем его не пустить. Это как убить мечту. А это у него больше чем мечта. Это его чудо. Понимаешь? Чудо. Он сам его придумал.

– Да, конечно, только я не хочу потерять сына. Я завтра сама пойду в этот ДК и всё всем расскажу. Что? Куда? Зачем? Я там такой трюк покажу, на всю жизнь запомнят!

– Мама! – включается в беседу на повышенных тонах Лина. – Он должен. Ему надо повзрослеть.

– Я смотрю, и тебе повзрослеть не мешало.

Саша очнулся. Он у себя в комнате. На столе разбросаны чертежи его трюка, ему видно с кровати ещё кусок зеркала. Зеркала из комнаты сестры.

«Слава Богу, не разбилось».

Он слышит:

– Его все будут считать за лоха, у него еще вся школа впереди, а ты?!

– Вот будут у тебя дети, тогда посмотрим, как ты заговоришь!

– Настя!

– Не кричи на меня, Коля, я сказала, и всё!

– Он пойдёт!

– Да, мама, это ты «хватит». Хватит!

– И ты не ори на меня, соплячка!

– Я-а, да я-а…

Хлопает кухонная дверь.

– Сашенька, – всхлипывает женщина, – а если мы его потеряем?..

– Ну хватит, Насть, Лину зачем-то обидела...

– Ты же знаешь, как сильно я его люблю.

– Мы все его любим.

– Как я тяжело его рожала, ты знаешь…

Плач смешивается с журчанием воды из-под крана.

– Мы не будем ему мешать, – говорит отец, – он нам потом всю жизнь не простит.

– Я тоже вам всю жизнь не прощу, если с ним что случится, – Анастасия кричит, – не прощу!

– Он справится.

«Я справлюсь».

Саша закрывает глаза и не видит, как из зеркала на столе за ним подглядывает белый глаз луны.

 

Первое октября. От афиши на столбе у Дворца культуры после ливневых дождей осталось немного: «Трюк… изменит ваше мире!.. п…устите! Саша в зеркало. 1. 18…сов. зале…ход бес…»

Так было там написано.

 

Семья Березиных собирались молча и все – по отдельности.

 

В обед Саша с Глебом утащили зеркала во Дворец. Бра обещал достать и протянуть на сцену директор Базилио.

– На тебя уже столько человек поставили, – потрепал он за щеку мальчика, – можешь спокойно не исчезать, всё равно мы в выигрыше. Уж поверь мне, старому бывшему картежнику. Азарт у меня в крови.

– Деньги мне не нужны.

– Деньги нужны всем, малыш, впрочем, как сам пожелаешь. Ну-с, в половине шестого жду тебя за кулисами. За сценой. О зеркалах мы позаботимся, будут стоять в самом лучшем месте, видно будет всем.

 

Есть не хотелось, до пяти вчера он сидел в своей комнате и смотрел на чертежи.

«Трюк должен удаться».

– Ты, если боишься, что не сможешь вернуться, привяжи к зеркалу один конец бельевой веревки или лески, как эта, нить Ариадны как будто, – советовал Череп.

– Уже не боюсь, – Саша был серьезен, – то что должно случиться, то случится. Так моя бабушка всегда говорила.

Помолчали.

– А ещё она говорила мне: «Будь, что будет».

– А меня только подзатыльниками дед «кормил», я свою бабульку даже на фотках не видел.

– Такое разве бывает?

– Поживи в моей семейке, ещё не то увидишь. Кстати, батя говорит, что ты никуда не исчезнешь, что в полу будет люк или вместо зеркала дверь.

– Дурак твой батя.

– Он не дурак, он алкаш. Ладно, пойду собираться. Хочу прийти пораньше, чтобы в первый ряд попасть. Ходят слухи, что весь зал уже выкуплен. Мои тоже ставку сделали.

Саша не стал интересоваться «за» или «против», он сказал другу:

– Увидимся, – и пошел по направлению к дому.

– Уверен?

Канонадный раскат грома над поселком перебил ответ Александра.

 

«Трюк – слишком неподходящее название для моего номера, скажу всем я со сцены – это и не номер вовсе. То, что вы сейчас увидите, это – чудо».

Только этого он не скажет перед забитым – не пройти – залом. Он выйдет на сцену, одетый в брюки и красно-черный свитер, в простых кроссовках, увидит глаза людей, сотни, тысячи глаз, и ничего не скажет. Он вспомнит, как мама сказала, когда он уходил из дому:

– Иди, обниму тебя на прощание.

Вспомнит, как она обняла его и на ушко прошептала:

– Если что, я за тобой приду. Не бойся.

Она поцеловала его.

Отец пожал руку:

– Мы будем смотреть на тебя и гордиться. Трюкач. Ни пуха, ни пера.

Саша не ответил.

Сестра Лина была с Русланом. Руслан обнадежил:

– Как бы ни прошел твой трюк, ты «нашенский».

И отвесил легкий подзатыльник.

– Русик, – пропищала сестра и чмокнула младшего брата в щеку, – ничего не бойся, Сань. Мы тебя в обиду не дадим. Да и трюк-то плёвый, – она подмигнула ему, – ты сам мне говорил, нет?

Брат кивнул:

– Конечно.

Вспомнил бабушку.

«Я видел её тогда в зеркале, точно видел».

Базилио зачем-то второй раз представил его. Он кричал, надрываясь, в микрофон:

– Исчезновение в зеркале. Такого вы ещё не видели! Впервые и только у нас! Трюк, который изменит ваше представление о мире! Саша Березин на ваших глазах войдет в зеркало!

На этот раз музыку сменила барабанная дробь, знакомая многим, кто бывал в цирке.

Саша не стал искать знакомые лица в зале.

Была команда:

– Свет в зале!

Зал погрузился в полнейшую тьму.

На сцене у большого настенного зеркала из коридора Березиных вспыхнуло два светильника.

Мальчик-трюкач поднял зеркало сестры и уверенно шагнул и встал между «свечей».

Он увидел себя в зеркале. Увидел коридор. Всё было без изменений. Он видел всё ту же черную точку, в которую должен превратиться, уйти, войдя в зеркало.

«С зеркалом в зеркало?»

Шаг.

Зал притих. Тишина. Ни дыхания. Ни скрипа. Ни звука.

Третий шаг. Он почувствовал, как коснулся костяшками пальцев холодной гладкой поверхности зеркала. Черная точка приближалась. Ещё шаг, и он встретится с ней.

Трюкач коснулся лбом стекла.

Два зеркала коснулись друг друга, неприятно скрипнули.

Зал вдохнул.

Трюкачу осталось сделать один шаг.

Трюкач его сделал.

Зеркало разбилось.

Зал исчез.