Сергей НИКОЛАЕВ

 

Родился в С.-Петербурге (тогда – Ленинград) в 1966 г. Окончил строительный техникум. Автор книг «Свидетельство о бедности» (2000), «Непрочное небо» (2009), «Никто не виноват» (2014). Публиковался в журналах «Звезда», «Арион», «Петрополь», «Новый журнал», «Крещатик», «Аврора», «Знамя», в коллективных сборниках и в интернете. Живет в г. Гатчина.

 

 

СОЗВЕЗДИЕ ПСА

 

 

* * *

 

Над миром вставало созвездие Пса.

Молчали, как мёртвые зэки,

в снегах серебристых густые леса,

во льдах – неподвижные реки.

У, кровью мои наливались глаза!

Мои многотонные веки!

 

Шагал я и думал: «Опасная блажь –

затвор передёрнуть, и муки

закончатся. К чёрту! Сейчас бы на пляж!

А мне вот подсунули, суки,

тулуп караульный, тяжёлый калаш,

рожки с боевыми в подсумке.

Хотя бы немного поспать на ходу!

Прочесть бы хоть что! Хоть газету!»

Ещё я не знал, что за эту судьбу

и мне, оборванцу, поэту,

достанется дар, от которого нет

спасенья, и залежи боли.

 

Пока же гадал я по ходу планет,

чем станет, костяшками, что ли, –

а может быть, в дело пойдёт табурет –

калечить сержант-алкоголик?

 

 

* * *

 

Я слышал: священную суру бубнит

в мечети цветистый Восток,

где каждый немного поэт и бандит,

а кровь у него – кипяток.

 

Но тронулся поезд – сожжённая степь

плыла бесконечно в окне.

Колёса железный исполнили степ

троим пассажирам и мне.

 

Малыш-татарчонок всё спрашивал: – Дядь,

а что там, за краем земли?..

Сидел я и думал: «Нельзя же сказать:

“Там небо. Ну всё, отвали”».

 

И я отвечал: – Понимаешь, в конце

там тысячи, тысячи звёзд.

И где-то в галактики дальней кольце

такой же вот поезд идёт.

 

А в нём татарчонок на степи глядит

и хочет узнать, почему

за столиком дядя угрюм и сердит

и не отвечает ему?..

 

Молчали, и встречный тревожно басил.

И шпалы, верста за верстой,

считая, плацкартный меня уносил

от нежной, единственной, той.

 

 

* * *

 

Ты меня целовала: «Медведик, сердешный,

мы с тобой никогда… мы с тобой не умрём!..»

За окном было сказочно тихо и снежно,

и, мерцая зелёным, ночной гастроном

звездолётом казался, спешащим в погоню

за утраченным временем

                                       (штурманом – Пруст).

На морозном узоре протаяв ладонью

ненадёжную дырочку, думал я: «Пусть,

                                                                   пусть

на тёплый с цветком подоконник покатый

слёзы капают густо, и в мёрзлой земле

дремлют слабые зёрна, мы тоже когда-то

станем этой землёю, вином на столе!»

 

 

* * *

 

Махнуть куда-нибудь – в Тобольск ли, в Алапаевск,

и в тамбуре, дымя, мудрец какой-нибудь

мне скажет: – Да куда ж ты едешь, Николаев?

– Да к чёрту еду, вот. И ты не обессудь!

 

А поезд всё вперёд, и проводница Таня

в служебное купе меня затащит пить,

расскажет, как она в полях Узбекистана

Казань двенадцать лет пыталась разлюбить.

 

Вагон тряхнёт слегка на стыках переезда,

мелькнёт в ночном окне платформа и депо,

но сердцу в унисон пробьют колёса: «Бездна!..

Теплее, друг!.. Вперёд!.. Вперёд!.. Совсем тепло!..»

 

 

* * *

 

Солнце в лес опускается, точно плаксивый кулик

на болотную кочку, где красная зреет брусника,

и водитель седой ухмыляется: – Водки плесни-ка!

Что нам эта природа – её не положишь на клык!

 

Как чухонская прялка, над лесом стоит тишина,

где печальные сосны глядятся в зеркальную влагу.

Здесь когда-то звериные шкуры дарили варягу,

мёда крепкую бочку, мешок золотого зерна.

 

Завтра хищные люди придут и растопчут грибы,

завизжат бензопилы, срезая упругие сучья,

и останется камень, да в небе свинцовая туча,

да в земле глубоко обездоленных предков гробы.

 

Опускается солнце, скрываясь в болотине той,

где топили по пьяни чумазый трелёвщик советский,

чуть обсохли и синих чертей материли по-детски,

а поля зарастали высокой, как смерть, лебедой.

 

На валун выползает погреться коричневый жук,

и съедается вдруг суетливой приметливой птицей.

Перегружен сосною, заплаканной клейкой живицей,

лесовоз издаёт свой густой механический звук.

 

 

* * *

 

 

Век со вкусом железа и крови. Коробка, чек

от подарков жене, и на кухне – о да! – кайфово.

Пропадает посёлок ненужный во тьме сосновой,

и под синим фонарным светом сверкает снег.

 

Мутный месяц в оконце меж тесных

                                                     свинцовых туч.

Воет волк? Или это собака у края поля?

Я мечтаю, контакты паяльником канифоля,

как на ёлке вот-вот загорится волшебный луч!

 

Загорайся скорее! Да будет судьба легка!

Да приедет Наташка с рассказами, с пирогами,

и жена улыбнётся, а там, в небесах над нами –

хоть совсем ни звезды путеводной, ни огонька.

 

 

* * *

 

Кажется, мрачная Атропос нить перережет, и «пазик»

перевернётся внезапно и рухнет в глубокий кювет.

Всё же трясёт на ухабах и видно в окне метастазы

свежие вырубок. Помню, знакомый сказал краевед:

– Надо бы эти места оживить скандинавским терпеньем!

Надо, но я здесь живу. А минует пресветлый Покров –

снег выпадает, и зиму встречаю брусничным вареньем,

«Сосны, тоска и туманы», – сказал бы поэт Ковалёв.

 

Он здесь, увы, не бывал, хоть и рядом бушует столица, –

слишком разбита дорога, и сыростью тянет с болот,

и на соседнем сиденье везёт в садоводство девица

Дарьи Донцовой роман, и буксуют колёса, и жжёт

горькая влага глаза, оттого что вот в этой пустыне

должен я скорбные песни слагать, как печальный Назон.

Впрочем, и это подарок судьбы, а не просто густыми

вихрями снега укрытый до самой весны горизонт.

 

 

* * *

 

Но самый камень, лишь коснётся человек,

преображается, и мне всего приятней

воображать, что этот ветер, этот снег

от нежных слов теплее стал и от объятий.

Когда рукой проводишь ты по волосам

моим седеющим, то вьюга затихает.

Она, свирепая, до месяца Нисан

уснёт, как бабочка, а снег пускай порхает

нестрашный, ласковый,

                                     пушистый, как беляк,

и смерть не явится, пока мы в поцелуе.

Душа витийствует и ворохом бумаг

глухому времени бесстрашно крылышкует.

 

Споем, хорошая, о том, что не сложилось,

о том, что сложится, сурово помолчим,

и по столу солёной воблой постучим:

– Не получилось жить?

                                – Конечно, получилось!

 

 

* * *

 

Было зябко. Калгановый корень,

срезав стебель его молодой,

заварил – не возьмёт меня горе,

не убьёт! А над чёрной водой

в серых сумерках влажная хвоя,

и нодья распустила цветок

золотистого пламени… Кто я?

Для чего я живу?.. Кипяток

отхлебнул и подумал: «О, Боже,

если я ещё всё-таки жив –

это счастье! Оно так похоже

здесь на всполох огня, на порыв!»

 

Поднял голову – там Ариадна

уронила Корону, и вот

ночь тиха, и светла, и прохладна,

над водой осторожно плывёт

клочковатый туман. А в болоте

затрещало и ухнуло, и

замычало оттуда: – Живёте,

человеки? И ты, брат, живи!

 

Лес мой – космос: Плеяды, Гиады –

маяки мирозданья, а мы,

мы плывём за бессмертием, рады,

что повсюду миров мириады

и мерцание смысла

из тьмы.

 

 

* * *

 

У нашей палатки в ту ночь кабаны

вскопали кругом благодатную землю

с высокой над ней раскачавшейся елью,

немую, дремотную, полную тьмы.

 

Нам боязно было – не в силах уснуть,

сопение слушали, шорохи, скрипы.

«Беззвучно мерцавшие в озере рыбы, –

всё думалось, – могут сюда доплеснуть!»

 

Два глаза – два красных ещё уголька –

очаг не закрыл, но светлы над огромным

загадочным миром, величия полным,

волшебным, таинственным,

в ночь занесённым,

сияли созвездия

издалека.

 

 

* * *

 

Мудрые птицы по звёздам летят домой,

и грибники, улыбаясь чему-то, режут

влажные шляпки. Деревья стоят стеной,

и на погосте ночью рыдает нежить.

 

Можно соседке-старушке купить «Ахмад».

Сидя за кружкой дымящейся, жаркой влаги,

пусть повествует о том, как в сельпо хамят,

как выносили когда-то на площадь флаги.

 

Может, расскажет: однажды она вождю

рапортовала, а после – отца, конечно,

органы взяли, да… А комары к дождю.

А человеку нужно святое Нечто.

 

Впрочем, я лучше пойду на болото за

клюквой – хорошая нынче и цвета крови.

И опадает листва, и слезит глаза

тихая боль небесной

Твоей любови.

 

 

* * *

 

Нестройный лес, колючий, дровяной,

цветными сыроежками усеян.

На ветках бородатая уснея

пропитана полночной тишиной.

 

Долга нодья из двух сосновых брёвен,

и огненный качается цветок.

Посмотришь в небо прямо на восток –

руно своё зажёг небесный Овен.

 

И кажется: звезде протянешь руку –

пожмёшь сухой, мозолистый плавник.

Заметишь: Бог к отверстию приник

и смотрит на любовь твою и муку,

на то, как ты согрет огнём и хлебом,

и прутиком рисуешь на воде

великое Ничто или Нигде

там – за гигантом тающим Денебом.

 

 

* * *

 

А земля здесь хорошая, только лопату воткнёшь –

то берцовая кость, то проломленный череп, то челюсть.

Урожаи даёт и картошка, и свёкла, и рожь,

а ещё тирания такая выходит, что прелесть!

 

Сколько их насчитаем: Иосиф, Иван, Николай,

и Петра не забудем, на полки табачные глядя.

А живём хорошо – за душой, так сказать, ни кола,

ни двора. Для философа, знаешь, подспорье, отрада.

 

Вот и любим застолье – по пьяному делу легко

рассуждать о ворюгах, дорогах плохих, туалетах

привокзальных (поскольку иных мы не знаем). Ого,

за отчётный период лихая цифирь в документах!

 

Так и видятся литры, погонные метры, кубы

на безлюдном вот этом, почти межпланетном,

                                                                    пространстве.

И крапиву едим, и печём из травы лебеды

то ли хлеб, то ли повесть о нашем степном окаянстве.

 

Как сказал наш великий: пока не забили мне рот,

благодарность одна… Мы понять эту шутку не в силах.

А земля здесь хорошая – прутик воткнёшь и цветёт.

Хороши в сентябре урожаи на братских могилах!

 

 

* * *

 

Скребёт лопатой гордый человек,

не ставший ни барыгой, ни чинушей.

Ушанка растопыривает уши,

и борода растрёпана. И снег,

холодный, белый, словно сахарок,

на Лиговку ложится понемногу.

Как монументы Гогу и Магогу,

стоят билборды. Уксусом ларёк

благоухает. – Эй, прохожий, стой!

Возьми себе недорого шаверму!

Послушай эту музыку! Так, верно,

в Аду скребут по кромке ледяной.

А тут, под синеватым фонарём,

ты видишь это диво? Человека,

не ставшего среди такого века

ни подлецом, ни вором. Все умрём,

и будет чистый снег. Так много снега.

 

Лопатой деревянной, трудовой

скребёт неутомимый снегоборец,

а снег ложится, дьявольски напорист,

такой непобедимо деловой.