Галина БАБУРОВА

 

Писатель, переводчик. Окончила факультет романо-германской филологии Белгородского государственного университета. Публиковалась в журнале «Октябрь», в альманахе Creative Writing School «Пашня». Лауреат премии журнала «Октябрь» (2015) в номинации «Дебют». Лонг-листер Международной детской литературной премии им. В.П. Крапивина. Участник семинара прозы Совещания молодых писателей СПМ.

 

 

СО СВЯТЫМИ УПОКОЙ

Рассказ

 

Картонные коробки, свернутый ковер, доски от шкафа – вся комната заставлена, только распаковывать неделю. Евдокия Андреевна вздохнула, заглянула в кухню. Как глупо, что коробки подписать не сообразила. Где теперь чайник искать? Впрочем, и чаю уже не хочется. Грузчиков еле выставила – лишнюю тысячу стрясти хотели. И так в кошельке не густо, а жить еще полмесяца. Ничего, скоро пенсия, да и зарплату должны перечислить – по крайней мере, так на кафедре сказали. Пусть у нее всего четверть ставки, зато любимая немецкая поэзия: Клейст, Гельдерлин, Новалис. Там копейка, тут копейка, много ли ей одной надо.

Нет больше Сергея Сергеевича, любимого мужа и отца – так вывела на траурной ленте тетка из похоронного бюро. Евдокия Андреевна хотела что-нибудь из Новалиса, но дочка отбрила: «Мама, хоть тут не лезь со своими немцами!» Зло так сказала, будто бы с ненавистью. Евдокия спорить не смогла – слезы сдерживала. Не хотелось при посторонних… За два месяца, что отец угасал, так и не выбралась, хотя что там лететь из Москвы, а теперь командует. На отпевании вот настояла, хотя Серёжа всю жизнь физику преподавал и ни в какого Бога не верил.

…А потом пел батюшка в часовенке у кладбища. «Со святыми упокой», – пел он, а Евдокия с дочкой старались всхлипывать потише, крестились неумело на каждом «Господи, помилуй». От произносимых нараспев слов панихиды становилось чуть легче.

Когда дочка вернулась в Москву, Евдокия Андреевна обнаружила, что в малогабаритной двушке, где вся семья жила почти полвека, вдруг оказалось слишком много места для нее одной, вот она и решилась на обмен.

Инна – хорошая девочка, сразу видно. Интеллигентная, воспитанная. Сказала, что квартира ей от бабушки осталась. Евдокия Андреевна постеснялась расспрашивать. Должно быть, та уходила тяжело, Инна с трудом о ней говорила.

Кого какая судьба ждет – никто не знает. Серёжа вот не курил, не пил – и на тебе, рак. Откуда взялся, да еще такой хитрый, в желчном протоке? Поэтому диагноз и не ставили. Потом стало слишком поздно.

Евдокия Андреевна так и не нашла чайник. Махнула рукой, вернулась в комнату, застелила диван. Завтра разберется.

Уснуть не могла, ворочалась – никак не устроиться с непривычки. Вспомнила вдруг девичью присказку: «На новом месте приснись жених невесте», – хмыкнула с горечью. Вспомнила Сергей Сергеича, плакала, уснула рваным неспокойным сном.

Зыбкую тишину панельной пятиэтажки просверлил протяжный бабий вой.

– Ой, силушек нет, погиба-а-а-ю!

И в этом протяжном и скрипучем «погибаю» было что-то жуткое, механическое, будто бы кто-то удерживал иглу над патефонной пластинкой.

Евдокия Андреевна дернулась, ушиблась лбом о подоконник, со скрипом встала, потирая голову, поползла на кухню. Приснилось? Причудилось? Скачущими руками нарыла в сумке упаковку валидола, сунула таблетку под язык, постояла, глядя в окно. Ни машин, ни людей. В ночном фонарном свете – блестящий от ноябрьской мороси асфальт. Она снова полезла в сумку, нащупала чехол, достала телефон, нажала кнопку – три часа ночи.

Чушь какая-то. Теперь не уснуть. Но надо лечь, попробовать. Евдокия вошла в комнату, сделала пару шагов, застыла. На подоконнике стояла клетка, огромная птичья клетка с большим попугаем – кажется, ара, так они называются? Откуда она взялась, ведь не было, точно не было. Как попугая не заметить?

Из клетки донесся скрипучий, протяжный вздох:

– Си-и-лушек нет, погиба-а-а-ю…

Значит, попугай! Вот почему стон кажется нечеловеческим. Но как? Откуда? Евдокия подошла поближе и обмерла.

На ее месте лежала старуха, укутанная в белый, как будто бы кружевной саван. Острые скулы, стеклянный – в потолок – взгляд, отвисшая челюсть. У живых так не бывает, это Евдокия точно знала.

Она попыталась вдохнуть, неловко сглотнула. Таблетка юркнула внутрь, застряла в горле. Евдокия кашляла, кашляла, задыхаясь от ужаса – надо же тихо, надо молчать, покойница рядом, холодные, мертвые пальцы у рта… нет, это ее собственные, не старухины, но почему, почему ледяные? Чуть слышный цокот. Таблетка – ох, слава богу! – откуда же этот Бог, не верила никогда, и вот, посмотрите – таблетка выскочила изо рта, покатилась по полу. Евдокия безотчетно нагнулась за ней, и тут по савану метнулось темное пятно, побежало, засеменило – паук!

Евдокия взвизгнула, разогнулась, схватилась за поясницу. Паук, это же паутина! У нее на диване лежит мертвая старуха, окутанная паутиной, иссохшая кукла, задушенная нитями. Задушенная! Почему? Почему это слово пришло ей в голову? Делать-то что? Падать, кричать, бежать, звонить?

Евдокия всхлипнула, отмерла, отползла в кухню, включила воду – стакана нет, пригоршни под струю, напилась, нахлебалась. Спокойно, спокойно, только инфаркта не хватало!

Она просидела в кухне, примостившись на табуретке, пока не занялся рассвет. Всё думала: примстилось? с ума сошла? к доктору? Когда стало светло, пугливо заглянула в комнату – никого. Ни клетки с попугаем, ни старухи. На диване только смятое белье.

Евдокия натянула пальто прямо поверх ночной рубашки, кое-как скрутила волосы в узел, вышла. Замерла у соседской двери, прислушиваясь – кажется, уже встали.

Дверь открыла заспанная девица лет тридцати в махровом коричневом халате.

– Вы тут давно живете? – спросила Евдокия.

– А что?

– Я ваша новая соседка, вчера вот переехала.

– А, ну да… – девица смотрела на нее, выжидая.

– Евдокия Андреевна.

– Света.

– Скажите, Света, вы предыдущих хозяев знали?

– Инку? Конечно. Мы, считай, выросли вместе. У нее тут бабушка жила. А что?

– Бабушка давно умерла?

– Этим летом. Не помню, в июле, по-моему, или в начале августа. Сильно мучилась, царство ей небесное, мы всем подъездом ночей не спали. Под конец уже и наркотики, что врач прописал, не действовали. Инка, бедняга, вся извелась.

– А попугай у них был?

– Был, мерзкая птица, Петрушкой звали. Вечно орал на весь подъезд… Только он же сдох, я сама клетку выносила, Инка от бабушки отойти не могла… Откуда вы узнали про попугая? – Она подозрительно оглядела Евдокию Андреевну.

Та представила, как смотрится со стороны: ночная рубашка из-под пальто, узел седых волос набекрень, еще и руки до сих пор подрагивали.

– Спасибо, Света, я пойду.

Евдокия Андреевна вышла из подъезда, поставила сумку на скамейку, набрала номер.

– Инна, простите, что так рано. Не разбудила?

– Я не сплю.

– У вашей бабушки рак был?

– Да, поджелудочной… а почему?..

– Почему спрашиваю? Мой муж, Сергей Сергеевич, он тоже от рака… сильно мучился. Что вы с Петрушкой сделали, Инна?

– Какой Петрушка? Откуда…

– Соседка рассказала. Ответьте.

– Не понимаю, при чем тут… В ветеринарку отнесла, усыпили.

– Не врите, Инна. Света сказала, что выносила клетку с мертвой птицей. В ветеринарной бы его забрали.

Инна помолчала. Затем сказала, с трудом выталкивая слова:

– Стонать он взялся, как бабушка. А она причитала, по-бабьи так, по-деревенски. Вроде всю жизнь в городе прожила, откуда что взялось… Не понимаю… Я правда сначала в ветеринарку хотела… А он не унимался. Я и не выдержала…

– И с бабушкой тоже? Не выдержали?

Долгая, долгая пауза.

– Что вы несете? – шептала Инна, кажется, ей не хватало дыхания. – Да как… язык… Совсем с ума сошли! У меня кроме бабушки… Не смейте мне больше звонить, никогда!

Короткие гудки иголкой кололи в ухо. Евдокия Андреевна стала заваливаться на скамейку. Щеки пылали, сердце вновь подскочило, рвалось из горла. Она полезла в сумку. Выплыло воспоминание – таблетки валидола в сумке на подоконнике. Квартира на четвертом этаже. Не добраться. Неужели так глупо все кончится? Сережа…

«Я не могу больше, Дуся», – сказал он.

Евдокия тяжело дышала. Синяя лавка напротив, рябиний ствол, побеленный наполовину, прутья забора – полоска желтая, полоска красная, – всё поплыло перед глазами. Она в душной спальне, темно. Кровать, одеяло, подушки – постельное белье в оранжевый цветочек, на одной из подушек – мотается, мается голова Серёжи. Какое худое лицо – мальчишеское, скуластое, совсем такое же, как в молодости, если б не желтое. И на него – подушка, та, что рядом. И на подушке руки – со вздувшимися венами руки на подушке, на белой наволочке в оранжевый цветочек, чьи руки? Ее руки. Ее руки держат подушку – колючая мысль: «Что я творю?» – выдох, обрыв, и падает, всё падает: подушка, руки, голова – в руки, и всхлипы, рвущие грудь, что я творю, Сережа, что я творю – дышит, дышит, как хорошо, Сережа, хорошо, прости, я не могу, не могу…

– Вам плохо? – испуганное лицо Светы. – Я из окна смотрю...

– На подоконнике… валидол… в кармане…

Света лезет в карман, тянет ключи, бежит в подъезд. А Евдокия Андреевна смотрит, смотрит на синюю лавку напротив, на изогнутый ствол рябины, выбеленный до половины, на пестрый забор за рябиной – там во дворе детский сад, – смотрит и не видит.