Наталья АРИШИНА

 

Родилась в Баку (Азербайджан), выпускница Литинститута. Автор 9 книг стихов. Публикации в журналах «Арион», «Дружба народов», «Дальний Восток», «Зарубежные записки» (ФРГ), «Мы», «Новый мир», альманахах «Предлог», «Рубеж» (Владивосток) и т.д. Международная литературная премия им. Михалкова за книгу «Сто стихотворений» (2015). Участница нескольких антологий современной поэзии. Живет в Москве.

 

 

ОБЩАЯ ТЕТРАДЬ. СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ.

 

 

ПОДПОЛКОВНИК

 

Все мне нравится в этом предместье.

У развалин – сверхсказочный вид,

старый флюгер – петух на насесте -

на готической башне торчит.

Как его пощадила бомбежка,

как избег он всеобщей судьбы?

За обедом на ложках и плошках

разбираю чужие гербы.

 

- Это было гнездо фон-барона?

- Фон-барон? Что тебе наплели? –

удивляется мама резонно, -

слава богу – квартиру нашли.

Я не помню, чтоб мне объясняли,

кто есть кто. И на случай такой

все язык за зубами держали,

я одна – леденец за щекой.

 

Подполковник приходит к обеду

и приносит трофейный мартель.

И встает, когда пьет за Победу,

все победные восемь недель.

Но, конечно, не слишком вникала

я в его неостывшую речь.

Я в тетрадку его рисовала,

обещала тетрадку беречь.

 

Пять персон собирались к обеду,

непривычно, за будничный стол.

И в ответ на моё: «За Победу?» –

мне отец наставленье прочел.

…Он уехал.

                На крыше вокзала

сплошь в квадратиках, сплошь из стекла –

целых стекол я три насчитала.

А считать я до сотни могла.

 

 

НЕРЕИДА

 

В приморском бранденбургском городке

и далеко еще не «на гражданке»

вы, кажется, живете налегке,

и время вам отсчитывают склянки.

 

Военный хлам еще не съела ржа,

чернеют в дюнах гильзы. И обиды

в судьбе пока не вызрели.

                                           Баржа –

вот новое жилище нереиды.

 

Смертельно я завидовала вам,

когда встречала, убежав с урока,

и дерзко стрекотала по кустам,

такая вездесущая, сорока.

 

Была на вас тельняшка. И в кудрях

ходили вы, барашковых и светлых.

Я думала, вернулись вы на днях

из долгих путешествий кругосветных.

 

Хотелось мне, чтоб недоступно вы

держались, одиноко и угрюмо.

И чтобы только каменные львы

узнали ваши тайны, ваши думы.

 

Был мой отец приметен и высок.

Вы до плеча ему не доставали,

когда под голосок Марики Рёкк

с ним в Доме офицеров танцевали.

 

Я увидала вас через окно.

Но дождик лил, и расплывались лица

танцующих. А я тайком в кино

пришла – на фильм «Индийская гробница».

 

В саду дрожал и сыпался жасмин.

Со счету сбилась – склянки били, били.

Он вышел, оглянулся. Вы за ним

на каблучках по лужам семенили.

 

Я на барже разбила вам назло

единственную лампочку у трапа.

И в ту же ночь отмщение пришло –

ангины укрощающая лапа.

 

С осколками в береговом граните

канал.

          Вы мне, за давностию лет,

ненужные подробности простите?

Но, кажется, иных в помине нет.

 

На облаке я вижу ваши тени,

они маячат мне издалека.

К подножью льва ведут меня ступени.

И мрамора касается щека.

 

 

ЗНАК

 

Бранденбургский городок, мной обжитый неумело,

от своих упрямых строк я до времени взрослела.

Я сидела босиком, завернувшись в одеяло,

и тетрадь свою тайком странной прихотью питала.

Я была – что тень, тоща той порой послевоенной,

и мерцали два прыща – как светила во Вселенной,

на девическую грудь не похожие нимало.

Малолетство той порой мне изрядно докучало.

Постоянства знак, сосна золотилась на рассвете.

И узнала я сполна то, чего не знают дети.

И достались навсегда и анапесты, и ямбы,

и балтийская сосна, поседевшая у дамбы.

 

 

НАКАНУНЕ

 

С зачитанным Тургеневым в руках

она жила как будто впопыхах,

с запинкою по-русски говорила,

по морю тосковала, по лозе,

не приживалась в средней полосе

и окончанье вуза торопила.

     Он не раскрыл забытый ею том,

     в абонемент не сдал его потом.

     По службе как-то в Варне оказался.

     В гостинице налил вина стакан

     и, помянув ее, почти не пьян,

     бессмысленным раскаяньем терзался.

Болгария? – Ее в романе нет.

Безумствует чахотошный студент

и на театр военных действий рвется.

И девушка в расцвете юных лет

в чужой стране погибнуть остается.

 

 

ДРУГАЯ ЗЕМЛЯ

 

Кудрявый, в сережках, побег бересклета

едва процветет – и закончится лето,

и воздух иной, и другая земля,

и катит дорога в пустые поля.

 

На западный ветер надеется город,

но я поднимаю распахнутый ворот,

и молния след оставляет на мне

ржавеющей змейкой, послушной вполне.

 

А как полыхали недавно зарницы,

и жались к окну ошалевшие птицы,

и ливень с угрозой стучал по стеклу,

и гравий смывало с дорожек Сен-Клу.

 

Мы дома, баулов полны антресоли,

в балтийской они и аттической соли,

но мирно лежат, опасаясь зимы.

Они просолились не меньше, чем мы.

 

 

МОЛИТВА

 

Домишко с дымливым печным отопленьем,

а летние щи – на хромой керосинке.

Под вечер – чаи с прошлогодним вареньем,

под них обсуждаются цены на рынке.

Едва загораются звезды ночные –

пустеет под старой черешней терраса.

Горят прописные, чернеют строчные –

молитвенник ждет отведенного часа.

Сказать, что от старости радости мало, – 

легко, заглянувши в старухины очи.

А смолоду даже молитвы не знала,

которою можно призвать Тебя, Отче.

 

 

ПТИЦА

                                               Татьяне Добрыниной

 

Девичье лицо прячется в птичьих перьях,

девичья стать угадывается под ними.

На северной ярмарке несуетливой

я видела птицу в одеждах из светлых кружев.

Она по-над полом порхала на льняных подзорах,

она наличники обживала, сложив крылья.

Я видела ее и раньше, но вспомнить трудно,

где, когда это было, не во сне ли приснилось.

 

 

АРХИВ

 

Стихи отмечены с друзьями перепалкой,

неистребимою проблемой долгостроя,

но обрываются на теме самой жалкой,

не замолчать ее: видна, как паранойя.

Вот вам все прелести общения с архивом,

на произвол судьбы оставленным хозяйкой.

Я не наследница! – скажу почти с надрывом, –

не архивистка, не подруга, не всезнайка!

Я не бездельница – посмертный том составлю

с подсказкой, с датами, с учтивым послесловьем.

Смолчу, где надобно, постыдной не ославлю

страстишкой, спрятанной под смертным изголовьем.

 

 

СОГЛЯДАТАЙ

 

Была она чуть-чуть кокеткой.

Живой питон служил горжеткой.

Бродячий пес кормился с рук.

Был суетлив ее досуг.

Следя глазами за удодом,

в саду обедала с уродом,

за стопкой местного вина

обласкивая горбуна.

 

Удод был птицею пригожей,

в полете с бабочкою схожий.

Имел дятлоподобный клюв.

Она любила привкус клюкв

развесистых в любой причуде,

и то, что пенилось в посуде,

и самовольство и размах

пошире, чем в моих стихах.

 

Я, соглядатай бледнолицый,

смотрю, как лакомится пиццей

приблудный пес, брезглив и дик.

А у нее и срыв, и тик,

и жаль ее ль, себя ли жальче,

и перстень иль нечистый пальчик

подманивает. Стыдно мне.

И бездна горечи в вине.

 

И забродил инжир на блюде.

И больше ничего не будет.

И мой вот-вот наступит срок,

бесспорный, как вина глоток.

Невольно с ней я разделила

инжир, лиловый, как чернила.

И к трезвой памяти приник

ее бредовый черновик.

 

Увы мне, в городской пустыне

я все еще трезва поныне,

и все никчемней мой досуг.

И пес не кормится из рук.

И общий градус жизни убыл.

И перстень закатился в угол.

Как охраняют твой покой

сады за огненной рекой?

 

 

ПОЛОНЕЗ

 

В каминах тлеют угли. Вечор борей гостил

и на заре, незваный, розарий навестил,

пробрался в виноградник, средь пиний позаглох

и нехотя погладил на скалах рыжий мох.

А в золоченых залах условных тьма красот,

и европейский почерк покуда верх берет.

Зеленым веронезом подцвечены холсты.

Полночным полонезом рулишь умело ты

с императрицей в паре, владетель этих мест.

Ты знатен. Ты в ударе. Тебе не надоест.

Но львы сторожевые, уставясь в никуда,

лениво проскучают грядущие года –

и нежная графиня, с которой сорок лет

ты прожил, не влюбленный, поскольку не поэт.

 

 

ОСЕНЬ ВОРОНЦОВА

 

Не видели его в егерском сюртуке

с начала Крымской кампании:

еще недавно он мог себе это позволить,

не опасаясь подозрений

в подражании коротышке Бонапарту –

был строен и высок,

не проигрывал в сравнении

с российским самодержцем.

Случалось ему  открывать балы

при золотых эполетах,

в паре с блестящей императрицей.

 

Пал черноморский форт

Святого Николая. Все чаще

заставали князя лежащим на диване –

с погасшим лицом, в надетой на исподнее

военной шинели.

Кому случилось видеть

его нервные припадки,

говорили, что лишь случайно

не опередил он

своего уходящего императора.

 

Достойно принял Воронцов

генерал-фельдмаршальство

от нового монарха,

но был преосвященный Иннокентий

главным собеседником

его последней осени.

 

Одесса. Ноябрь.

На коленях стоит княгиня

у постели супруга,

держа в ладонях

обручальное кольцо,

снятое с мертвой руки.