Иза КРЕСИКОВА

 

Поэт, публицист, литературовед, Автор шести книг эссе художественно-исследовательского и мемуарного жанра («Шестое чувство», Москва, «Риф-Рой», 2000; «Цветаева и Пушкин. Попытка проникновения», Москва, «Риф-Рой», 2001; «Пророк и Сивилла», Москва, «Риф-Рой» 2004; «Кого и за что благодарили поэты», Москва, «Куна», 2007; «Из записных книжек», Москва, «Интер-рес», 2008; «Из провинции у моря», Сочи, «Оптима», 2011; «Записки старого врача (Беатриче). Повесть-монолог, Тайхоку, 2013»), девяти сборников стихотворений, изданных в Краснодаре, Санкт-Петербурге, Москве, а также ряда журнальных публикаций художественно-исследовательского, публицистического и обзорного характера («Кубань», «Москва», «Юность», «Звезда Черноморья», «Литературная учёба»). Была постоянным автором журнала «Кольца А», умерла в сентябре 2017 года. Эссе "Лики Родины…" – из творческого архива Изы Адамовны.После смерти автора онообрело звучание своеобразного отчета о прожитом и продуманном за долгие годы. Член СП Москвы.

 

 

ЛИКИ РОДИНЫ, ЛЮБВИ, ЖИЗНИ, ПОЭЗИИ

Эссе

 

Жизнь моя сложилась так, что я, человек невольно и часто записывающий свои размышления в стихотворной форме, не могла не написать много лет назад (в восьмидесятые годы) необычную поэму “Четыре любви”, опубликованную в книге с этим же названием (Краснодар, 1992). Необычную своей фрагментарностью, метрическим разнообразием, ветвистостью темы и фабулы.

Дело в том, что родилась я в Белоруссии, в Полесской области (все предки мои и с материнской, и с отцовской стороны – из Полесья), в небольшом городке, но большой в те годы узловой железнодорожной станции Калинковичи. Там прошло моё младенчество, из которого помню зеленый травяной двор с колодцем и собаку по имени Деденька-седенький (она была такого окраса). Деденька заигрывал со мной, таскал у меня игрушки и прятал их в травах-бурьянах.

Белоруссия породила меня. Она моя большая мать, с которой судьба меня рано разлучила. Встретилась я с ней уже после Великой Отечественной войны, придя на поклон к Кургану Славы и к трагической Хатыни. Поэтому была написана для поэмы “Четыре любви” глава “Встреча”. Там есть такие строки:

 

…И повели меня друзья моих друзей.

Колокола стонали. Солнце встало.

И праведных, как сказка, журавлей,

птиц детских лет, над зеленью полей

я в поднебесной дымке увидала.

 

Но серый пёс не лаял у ворот.

А нёс старик простреленного внука.

Я знаю – вдаль его он унесёт.

Так будет: век и век…А он идёт…

И не спасти. И вечна эта мука.

 

Отец мой был военным, и семья часто переезжала. В тридцатые годы отцовские назначения пролегали через Украину. И была в ту пору моей родиной Украина. Меня лелеяли, пестовали старинные улочки Корсуня, раскинувшегося над Росью, речкой бурливой и похожей на кавказские реки. Сохранилась фотография, где я, взобравшись на обкатанную водой скалу, сижу на ней, беззаботно свесив ноги над потоком. Потом были Богуслав, Киев, Чернигов! Да это же русская история наших средних веков! Золотые и синие купола церквей, черниговский старинный оборонительный вал с цепью неуклюжих пушек XVIII века, навечно вперившихся своими жерлами куда-то вдаль по-над красавицей Десной. Золотопесочные берега реки моего отрочества! Голубоглазый барвинок курганных склонов, кроваво-красная рябина тихих улиц!  Всё это заново вошло в мою память, очнувшись после войны, и в украинской главе поэмы я написала:

 

Мой сын, подрастая,

всё шёл по дороженьке торной.

Однажды спросил он,

в какую пойти из сторон.

– В Чернигов езжай, – я сказала, –

в мой синий Чернигов,

в мой синий небесно,

совсем голубой, голубой.

В тот синий, как детство,

как первые строки и книги,

как барвинка око

в зёленой чащобе лесной.

 

Езжай же в Чернигов,

в такой золотой-золочёный,

такой величавый,

сияющий на голубом.

Прислушайся чутко –

тебе померещатся звоны,

и в сердце звенеть

будут долго те звуки потом.

 

Еще я скажу:

не минуй ты Чернигов мой красный.

Не верь, о, не верь,

что рябины так просто горят!

Кровавы те соки,

и гроздья колышутся рясно.

Из ягодки каждой

погибшие в очи глядят.

 

Я, белоруска по рождению, в начальных классах училась в украинской школе, “розмовляла” по-украински и впитывала мягкие переливы литературной украинской речи, создаваемой такими мастерами, как Михаил Коцюбинский, Иван Франко, Леся Украинка. Тарас Шевченко со своим “Кобзарем” был как основа этого молодого языка.

Но дома стоял воздух русской культуры. Русская литературная классика формировала русское сознание. И то, что писалось детской рукой в первых порывах самовыражения, конечно же, писалось по-русски с оглядкой на русские поэтические шедевры.

Этот мир, постигаемый проникновением пусть в близкие, но разные культуры,

был разрушен в 1941 году. Фашистская Германия лавиной поглотила территории Белоруссии и Украины. Мы с родителями оказались беженцами (отец в ту пору уже был гражданским лицом). В товарных вагонах с нарами для ночлега по обеим сторонам от входа в вагон, вместе с другими семьями, под бомбежки сверху и пожары на мостах и дорогах, поезд довёз нас до Грузии. И принял нас древний Тбилиси. Отец был призван в армию и назначен в Закавказский военный округ. Потекла наша грузинская жизнь.

По отношению к беженцам Тбилиси оправдал свое имя. “Тбили” – значит «теплый». Тысячи людей нашли там сочувствие и ласку. Кукурузные лепешки (мчади) и пышную круглогодичную диковинную зелень Тбилиси расточал всем от всего сердца. Люди выживали и приживались на новом месте.

В городе оказалось много детей, потерявших родителей на военных дорогах. Их жалели, подкармливали, давали одежду. Осталось в памяти навсегда: Тбилиси во время той страшной и долгой войны – оазис добра и надежды.

Это теперь кое-где в России “лицо кавказской национальности” часто вызывает опасение и страх. Тогда кавказцы (а в Тбилиси обитали и обитают люди всех кавказских народов) были защитой и спасителями. Как могло всё это уйти, раствориться, померкнуть, пропасть?!  Как переменился мир! Как нестерпимо желание возрождения любви, покоя, понимания, участия человека к человеку в короткой человеческой жизни, хотя и вечной для нескончаемых поколений.

В Тбилиси я закончила школу и поступила в медицинский институт. Я много писала в юношеские годы – очерки, стихи. На курсе выпускались литературные листки, проводились литературные и сценические вечера. Но я твердо решила стать врачом и стала им. Я получила назначение в Краснодарский край, а из Краснодара была направлена в Сочи. Я покинула свою “третью родину” – Грузию. Родину – потому что то, что западает тебе в сердце в юности – становится родным.

В той давнишней поэме “Четыре любви” есть глава “Дороги Грузии”. Как в Грузии я тосковала по Украине, так уже по праву Судьбы, став россиянкой, я тосковала по Грузии. Я породнилась с ней: подруги юности украсили мою жизнь, и муж мой - грузин. И что ещё удивительно: Грузия была мне напророчена в детстве. Пророчеством оказался подарок отца: великолепное издание “Витязя в тигровой шкуре” Шота Руставели. Я мечтала попасть в те края, где обитал и витязь, и сам Шота Руставели. Жестоким образом всё сбылось – войной, потерями. Но и обретениями. Я была благодарна Грузии, стране Картли, за спасённую юность, за подаренных мне новых несравненных друзей и родных. Вот отрывок всё из той же поэмы начала девяностых годов:

 

…И я тогда еще не понимала,

что это отголоски Руставели,

его пророчество, услышанное в детстве,

что вечен мир, пока не пошатнулись

его столпы – две страсти человечьи –

Любовь и Дружба, Дружба и Любовь.

Тебе спасибо, Картли, за науку.

Спасибо за хлеб-соль и за светила.

За то, что я жила,

за то, что я любила,

за то, что не застыла в жилах кровь

от страха, от потерь и от разлуки.

Я на коленях пред тобой стою.

Стою, когда блуждаю в отдаленье,

когда роняю сбивчивые строки.

Ты, породнённая со мною в час жестокий,

Благодарение прими, не прекословь!

 

Благодарение своё я и по сей день распространяю на грузинскую классическую литературу, особенно поэзию (Илья Чавчавадзе, Акакий Церетели, Николай Бараташвили…). В странные, сложные, труднообъяснимые годы Советского Союза раскрылся блистательный век грузинской поэзии. Благодаря переводам русских мастеров возникло высокое русско-грузинское поэтическое братство, и я восхищалась творениями Галактиона Табидзе, Георгия Леонидзе, Симона Чиковани, Анны Каландадзе, а поэтическое чудо Ираклия Абашидзе “По следам Руставели” в переводе Александра Межирова долго оставалось моей настольной книгой, как и стихотворение Шота Нишнианидзе “Моцарта забрали на войну…”.

Однако первая и главная родина – русский язык, русская литература, русская культура, русская психология (последнее принято сейчас называть ментальностью). Значит – всё объединяющая Россия. Вот такой получился сложный слепок культуры внутри индивидуума. Сложный и в нынешней жизни с болезненными ощущениями. Родные мне края порой пытаются быть по отношению к России почти враждебными. Я это ощущаю как боль, обиду, страдание, проникнутые ожиданием и надеждой.

Я – Россия с побегами-веточками Белоруссии, Украины, Грузии, когда-то привитыми ко мне и растущими из меня. Достоевский в своей знаменитой речи о Пушкине сказал,  что именно русскому человеку присуща “всемирная отзывчивость”. Я, рожденная белоруской, но русская по воспитанию, культуре и языку, чувствую, что несу эту отзывчивость в себе. Не могу не привести здесь концовку уже цитированной выше поэмы “Четыре любви”, написанной ещё до трагического распада нашей великой державы, но опубликованной в1992 году:

 

Я по-русски свою бесконечную думаю думу

и былинные русские я лелею простые слова.

Мати-степь. И летят кобылица и слава угрюмо.

Темный лес, и сочится по тропинкам лихая молва.

О Россия, тебя от рождения помню и знаю.

Я иду. Всё знакомо. Горячи на дорогах следы.

Точно Ларина Ольга, я – что делать – беспечна бываю.

Я строга, как Татьяна. Россиянка я чистой воды.

 

А на ранней заре, на холодной

семь смертей приходило за мной.

Я погибла в блокаде голодной,

я задушена страшной петлей.

Я семь адов прошла, семь юдолей.

Семь морей переплыла семь раз.

Я зарыта средь чистого поля,

но семь раз из земли поднялась!

И восходит семь радуг небесных,

и семь звёзд мне к ногам упадут.

Еще семь раз по семь я воскресну

у потомков своих на виду!

 

А теперь разделите меня,

окажите такую мне милость -

на четыре любви. Их четыре заветных – всего.

Что? Нельзя? – всё в одно естество воплотилось.

В неделимую сущность мою – до конца моего.

 

…Морской и солнечный город Сочи стал моим родным городом. Он многонационален, как многонационален земной мир. Многонационален, как вся Россия. С интересом,  увлечением и преданностью профессии я проработала в детской поликлинике этого любимого города врачом-кардиоревматологом 35 лет. Лечила, наблюдала, обобщала. Защитила диссертацию, получила учёную степень кандидата медицинских наук.

Конечно же, все годы писала очерки, статьи, стихи. Публиковалась в городских и краевых изданиях. И только в 90-х стала собирать написанное в книги. Первая книга, вместившая большой цикл стихотворений, посвященных Цветаевой (“Памяти Марины Цветаевой”) вышла в1992 году в Санкт-Петербурге, вслед за ней в Краснодаре в том же году - уже цитированная выше книга "Четыре любви". В 2007 году вышла в Москве (как и предыдущие десять книг) моя тринадцатая книга (“Кого и за что благодарили поэты”), которая включает пять художественно-исследовательских эссе, три драмы и тридцать стихотворений двух предыдущих лет.

…В переживаниях и в осмыслении того, как много теряют национальные культуры в своем неразумном отчуждении друг от друга, вспоминаю вековое русско-грузинское поэтическое побратимство. Символом его лежит на столе передо мной книга Беллы Ахмадулиной “Сны о Грузии” - авторские стихи и переводы с грузинского. А в памяти - всегда определение “Испившие Терека”, которое с XIX века сами грузинские поэты давали своим собратьям, пересекавшим Терек, чтобы пройти московские и петербургские университеты. У меня недавно возникло стихотворение,  как вопль о былом содружестве:

Начало стихотворения - отголосок пушкинского «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной…»:

 

Я думаю о Грузии печальной.

Как о России, думаю о ней.

Она была родной и близкой не случайно:

как много наших сплетено ветвей.

 

Я думаю о Грузии печальной.

И муза русская тоскует без неё.

И сны о Грузии нас мучают ночами.

И Ахмадулина, наверно, слезы льёт.

 

Я думаю о Грузии печальной

и о поэзии, вобравшей южный свет.

Взгляни, - ей говорю, – отверстыми очами:

ещё не затянулся чудный след,

 

ведущий к Тереку и дале, дале…

Москва и Петербург ласкали мысль твою,

и распивали вместе цинандали.

Я голубые роги (1) доверху налью!

 

Прочту опять стихи Галактиона (2),

я за Мерани (3) кинусь в ночь…

Как жить, как жить,

когда старинная натянута до звона

связующая нить!?

 

Хочется закончить свой монолог коротким стихотворением из последней книги, в котором  сконцентрировались сожаления об исчезнувшей единой и, не стоит скрывать, великой и могучей стране:

 

История – империй караван.

Уроки? Как нам их извлечь?

Но был вчера мне сон счастливый дан –

в нём склеились обломки милых стран,

и вновь языки все сплелись в густую речь.

 

Сказать еще мне что-нибудь невмочь.

И больше ничего я не скажу.

Мы подошли к такому рубежу,

когда ничем, наверно, не помочь.

 

Спасибо, сон, спасибо и на том.

Но, может быть… когда-нибудь… потом…

 

Примечания:

 

1. “Голубые роги” - символистская школа поэтов, созданная молодыми поэтами Грузии начала ХХ века.

2. Галактион Табидзе -  великий грузинский поэт ХХ века.

3. Мерани – фантастический крылатый конь из одноименного стихотворения Николая Бараташвили.