Илья ФАЛИКОВ. МАРИНЕ...

 

Поэт, прозаик, эссеист. Родился во Владивостоке в 1942г., по образованию филолог. Автор более 10 книг стихов и 4 романов. Лауреат премии «Комсомольской правды» (1965), журнала «Вопросы литературы» – фонда «Литературная мысль» (2000), Фонда Генриха Белля (ФРГ, 2001), журнала «Арион» (2004), журнала «Эмигрантская лира» (поэзия метрополии, 2014). Почетный диплом премии «Московский счет» в номинации «Лучшие книги года» за книгу «Сто стихотворений» (2013). Живет в Москве.

 

 

МАРИНЕ...

 

 

От автора

В 2017 у меня вышла книга о Марине Цветаевой (ЖЗЛ). Неслучайность ее написания – в стихах разных лет, так или иначе отражающих цветаевское присутствие в моем личном времени.

 

 

*  *  *

 

Повязана порукой белокостной,

она в сердцах поет большевика  –

хвала Петру, против отчизны косной

бунтующему, царской ВЧК.

Лом самодержца, кровь из-под бахилы,

болотный развороченный уют.

В сердцах оплачет красные могилы,

в которых кости белые гниют.

 

Нет, не пивать меды ее устами,

не на нее ушло мое ребро.

Ее герой во лебедином стане

оставил напрочь белое перо.

Плачь, Муза, плачь! Гуляет истерия,

история творит свои черты.

Тебе отстроит нищая Россия

дворец, в котором бедствовала ты.

 

1991

 

 

СЛОБОДА

 

На колокольне дуло, а в подвале

сквозило и морозило. Итак,

из царского узилища – в кабак.

Пришли и сели, ели, выпивали,

из-за стола на двери в казино

поглядывая чаще, чем в окно,

где, преодолевая бездорожье,

опохмелившиеся слесаря

несли по мановению царя

топить в реке жену его в рогоже.

Пылала на челе ее печать,

которую сокрыла мешковина.

Из-под венца, вчера еще невинна,

она успела в эту ночь зачать.

Он замочил неявленного сына.

 

А старый дом заваливался набок,

и во дворе мелькнула пара бабок

и на веревке сох большой халат.

Я молча переваривал салат,

покуда в доме отгорели свечи

и сестринские отзвучали речи.

Я не готов под дом подставить плечи.

Мне выбили уже немало ребер

осколки белокаменных палат.

Ему помогут Готгельф и Циннобер (1).

 

А на Распятской колокольне дуло,

и реяло грифоново крыло,

витая над монашенкой сутулой,

из трапезной идущей тяжело.

Отечественным эпосом несло.

Береза – не бывает многоствольней –

корреспондировала с колокольней,

и обе знали: я не полечу.

Храм пропитался запахом музея.

Семья братков поставила свечу

по пахану, в огне ее светлея.

Средь бела дня в пространстве Водолея

сухим пометом огненного змея

попахивало. Ряд нескромных книг

в темнице Милославской пах мышами,

пока вовне возился истопник.

О нем толстуха бредила ночами.

Ее терзал набег бесовских орд.

Ей сверху запрещен любовный спорт.

Хоккеем телевизора «Рекорд»

упьется баба, хлопая ушами.

Болей, моя болярыня, пока

соотчичам занять себя пристало

выращиваньем нового кристалла

для нужд возлюбленного ВПК.

В глухих лесах разбойный свист не стих,

но воздух паровозных жаждет свистов

за хлопотами мануфактуристов

насчет путей – железных и других.

Попробуй без дорог идти к Ивану

с мольбой о возвращении на трон!

Когда идешь к любезному тирану,

какой водой лечить живую рану,

коли один разбой со всех сторон?

 

А старый дом, завешенный халатом,

кренится, и нельзя ему помочь

моим плечом и замыслом крылатым.

На струнных инструментах стонет ночь.

Они звучат, как прежде, по соседству

из-за деревьев и тяжелых штор.

И по трехпрудному скучают детству

в ночи сердца беременных сестер.

Еще не окончательная гибель

уже свое дыханье принесла.

Куда ушла наследственная мебель?

К Борисовым (2), которым нет числа.

К Борисовым, которым нет предела.

К Борисовым, которых больше нет.

Нет Милославской пламенного тела,

и церковь за царем с холма взлетела,

и кладбище ушло всему вослед.

 

А тут и я – свидетельство побед

соотчичей, потомственный ловчила.

Монашенка меня благословила

встать в падающем доме на постой.

Тень Грозного меня усыновила.

Я не остался круглым сиротой.

 

2000

 

 

НОВОГОДНЕЕ

 

                                              Наши Беллевю и Бельведеры!

Цветаева

 

Тысячелетняя старуха на потрясенной мостовой

колотится на четвереньках перед распахнутой сумой.

Никола светится с иконки, высокомысленно лобаст,

в суме, набитой белым снегом: мне недосуг – Господь подаст.

Что у меня? Утечка газа, когда не гексаген-пластид.

Я уцелел, но фрагментарно: в моем лице дежурный стыд

функционирует в столице, и в этом смысле я не я –

скелет в шкафу, мосел в кургане, абориген небытия.

Когда, рожая новый эпос, гремела зимняя гроза,

однокорытнику Гомеру я не попался на глаза,

меня в завале позабыли, меня редактор отменил,

я уличен в растрате страха и симпатических чернил.

О, не лови меня на слове, я говорю не о себе,

меня под утро в ночь позвали – в окно сыграли на трубе,

и в каждом звуке было имя мое, мое, да не мое, –

я вышел в ночь, а там старуха и снег, летящий на нее.

Я присмотрелся: это – утро, а не безвыходная ночь,

и мне тоска моя примнилась, как Бунину приснилась дочь,

однако в платье подвенечном ее трепало на углу

завьюженного переулка, как на осиновом колу.

Что делается в отчем доме? И кто губой примерз к трубе?

В начале ночи новогодней мне все понравилось в тебе,

я пел в начале ночи этой, и ты, и ты была со мной –

мы обеспамятели оба во тьме ночной. Во тьме ночной.

Наверно, дело в том, что елку не может заменить сосна,

одна из тех, что продаются на стогнах городского дна,

но это было в прошлом веке, в каком-то дальнем городке,

где молодость моя затихла, как чья-то песня вдалеке.

Поруха в робу облачилась и драит лестничный пролет,

и факел газовой горелки сосновым духом отдает,

и Магомет муниципальный по голой льдине на ветру

остервенело лупит ломом, оттягиваясь поутру.

Произошла утечка газа, на воздух поднят старый стих,

под утро лаются на кухне два неудачника глухих.

Зачем уборщице трудиться в пролетах дома моего,

развеянного в чистом поле, где воссияло Рождество?

Зачем пирует Петр Великий у москворецких якорей?

Зачем детишки вырастают на перегаре слесарей?

Зачем играются подковой? Зачем анапест и хорей?

Зачем приходит участковый? Зачем анапест и хорей?

Зачем звонки из-за границы, когда она не на замке?

Зачем покойнику ресницы? Зачем мозоль на языке?

Зачем по улицам столицы на протяженье многих лет

несется Юрий Долгорукий за пулей киллера вослед?

Старуха милостыню просит, и ничего не снится ей,

хотя Москва поныне косит под порт бесчисленных морей,

хотя не смотрит серым волком, но постоянный лунный вой

стоит, как белый столб позора над забубенной головой.

Но дан тебе озерный голос не только в Заонежье выть –

слагает похвалу закланью невинный агнец, волчья сыть.

Лишенный меди колокольной, идет из влаги горловой

твой школьный почерк, вздох невольный, неподконтрольный голос твой.

О, не лови меня на слове, я говорю не о себе,

висит Медведица Большая на измерительной скобе,

свернусь, укроюсь, успокоюсь в ее серебряном паху,

когда придется оказаться на самом деле наверху.

Когда придется удалиться, а дело к этому к этому идет,

останется на белом свете полноформатный идиот.

Не удалось ему в пещере родиться так, чтоб навсегда

его оплакивали дщери первоначального стыда.

К нему пришли земные звери, позвали в лес, а в том лесу

я из цветущего болота большую речь произнесу.

Ее услышит тот, кто надо, стократ потомкам повторит –

меж них возникнет мой Евгений и на Параше погорит,

и просвещенная Параша, прияв заслуженный покой,

окажется на четвереньках перед распахнутой сумой.

 

2001

 

 

*  *  *

 

Слава Леонида Каннегисера

от его камены не зависела –

сноб, красавец, щеголь и богач

на Парнасе не стяжал удач.

Пламенели попусту уста его

возле Мандельштама и Цветаевой,

и тогда он свой нащупал звук,

зов небес не выпустив из рук.

В небесах прорежется заранее

необыкновенное сияние,

ибо мрак, питаясь сам собой,

не иссяк над родиной земной.

Вспыхнет сталь закала большевицкого

из глазного яблока Урицкого,

ибо пулей вышибленный глаз

суть вещей ухватывает враз.

Пусть испепеляется убоина –

пуля обретает форму «боинга»,

чтоб в полете, господи прости,

башню вавилонскую снести.

 

2004

 

 

*  *  *

 

Между собой стреляются они

и музами меняются в грядущем –

сливаются сигнальные огни

в парад планет над сумраком гнетущим.

Один из них в пожар идет, как в рожь.

Другой летает с белыми глазами.

От третьего костей не соберешь,

поскольку он лежит в воздушной яме.

Четвертому – оружие подай,

чтоб, как Ермак, тонуть в тяжелых латах,

и шестикрылый мечется трамвай,

набитый стадом буйволов крылатых.

У пятого не голос, а труба,

и на руках проносят проститутки

не труп высоковольтного столба,

а маленькое тело Божьей дудки.

 

Ассаргадон стиха, рабочий вол,

креститель доморощенных аттилок,

на солнечном сплетенье руки сплел,

когда безумец снес ему затылок.

Пылает хворост времени в хвосте

кометы, прилетевшей из-за леса,

и на одном повесится гвозде

с посудомойкой – уличный повеса.

А царскосельский лебедь на пруду

бушлат пера отдаст одной из статуй,

которая по ладожскому льду

скользит зараз безрукой и крылатой,

и тут потерян счет, и тьму харит

рефрижератор родины хранит.

 

2005

 

 

*  *  *

 

Вечерней стужи декабря

прогулочный обряд.

Откуда треск? Какая пря

стоит сто лет подряд?

Да не она, а млечный хвост

ярчайшей из комет

куда-то обозначил мост,

куда и входа нет.

 

Однако бонус, или приз,

или небесный кров

обещан вам по ходу из

декабрьских вечеров.

Обещан вам не пир, так бал

из самых щедрых рук

на Мерзляковском, где стоял

цветаевский сундук.

 

На письменность маляв и ксив

еще придет ответ,

когда откроется архив,

закрытый на сто лет.

Сорвут наследники печать,

нарвутся на строку,

которой незачем лежать

в прихожей на боку.

 

А путь по звездам недалек,

и зябнет в полусне

нахохлившийся гоголек

в снегу, как в простыне.

Под самым носом у него,

пока огонь поет,

не остается ничего

от письменных хлопот.

 

На холодке, на ветерке,

среди стоячих льдин,

не полежать на сундуке,

не растопить камин.

Однако где-то к десяти

безлюдная тропа

домой поможет добрести,

добраться до компа.

 

2010

 

 

*  *  *

 

Павлония усыпала дорогу.

Розарий вдоль елового ствола

бежит наверх, ссыхаясь понемногу.

Бесстыдница еще не расцвела.

Квартет скрипачек, уличных рабочих,

долбит свое. Определенно стар

состав скворчих, до моцартов охочих, –

не обновляется репертуар.

 

Оттрепетав на ласточках и струнах,

на удаленный падают паром

персты заката, тоже не из юных,

и делаются звездным серебром, –

завален берег музыкой старинной,

и, заполночный выдыхая зной,

ты старый спор затеяла с Мариной

о том, кто больше властен надо мной.

 

2015

 

 

*  *  *

 

В кипарисовой скворешне, состоящей из горы,

ветер зимний и осенний утихает до поры,

горный ветер утихает и выходит из игры,

и песчаник инкерманский на четыре этажа

укрывает песнопевцев вроде сойки и стрижа.

 

Тихий омут медицины

птичий гомон наводнит,

горный воздух отразится на дыханье аонид.

Под зеленым кипарисом белоснежна простыня.

Двух чахоточных знакомых лица, полные огня.

Незнакомых много больше, и с горы бежит река

в бездну моря, пополняя средиземные века, –

льется много русской крови, и вскипает не рейнвейн

у носителей фамилий типа Надсон или Мейн.

Во владения Плутона удаляются оне

под зеленым кипарисом, на лазоревой волне.

 

2015

 

 

*  *  *

 

Серебряная рябь и лебедь белый –

пруд ослепит и станет жизнью целой,

твоей или чужой, уже неважно,

и шелестит растительность бумажно,

поскольку рядом, совестно бессонна,

шумит скоропечатня Левенсона.

 

А девочки родятся на Трехпрудном,

на серебре и блеске изумрудном.

Листва трепещет в двух шагах от дома

страницами вечернего альбома.

Еще растут, не досягнув притина,

Цветаевы, особенно Марина.

 

Цветаевы, особенно Марина.

Ни Праги, ни Парижа, ни Берлина.

Существенная выдана бумага

от Аюдага или Карадага.

А женская гимназия под майским

семинебесным кедром гималайским?

 

2015

 

ЖЗЛ*

 

Книгу мою вывезли в Париж.

Книгу расхватали, говоришь?

Роза моя сразу потрясла

всех, кто увлечен цветами зла.

Все мансарды шелестом страниц

автор переполнил, бледнолиц.

Только с ней – от прочего уволь –

пустят и в «Ротонду», и в «Куполь».

Только проглотивших этот том

пригласят на раут в лучший дом.

И прожектор Эйфеля горит

тем, кто лишь о книге говорит.

Выше оной башни на мосту

Александра Третьего расту.

В оголенном Лувре лишь она

вывешена, красками красна.

Перед ней японцев больше всех

топчется, деля со мной успех.

Руки у Венеры отрастут

вырвать у чужих бесценный труд.

Спи, Марина, спи незнамо где,

верь непроходимой ерунде.

 

2017

 

Примечания:

 

1.Л.К. Готгельф – директор Литературно-художественного музея Марины и Анастасии Цветаевых (г. Александров); Л.И. Цинобер – кристаллограф, лауреат Ленинской и Государственной премий СССР, любитель поэзии.

2. Относительно передачи мебели крестьянской семье Борисовых обнаружена записка, подписанная Мариной Эфрон.