Сергей УТКИН

 

Родился в 1987 в г. Шарья Костромской области. Учился в Балтийском государственном техническом университете «Военмех» имени Д.Ф.Устинова в С.-Петербурге. Участник 10 Форума молодых писателей в Липках. Финалист и лауреат ряда литературных конкурсов, в том числе вошёл в шорт-лист «Илья-премии 2014» и конкурса фестиваля «Славянские традиции-2015» в номинации «Стихи о любви». Публиковался в коллективных сборниках костромских поэтов «Начало» (2009), «По зову слова» (Шарья, 2009), «Встреча в новом веке» (2011) и журналах «Кострома литературная», «Параграф»; санкт-петербургских сборниках малой прозы «Невская перспектива», «Душа на рифму не глядит» и стихов «КаэРомания» «Автограф»; альманахе «Илья» (2014), «Невском альманахе» (2011-2015); альманахе современной поэзии «Свежий взгляд» (С-Пб, 2013), «Журнале ПОэтов»; интернет-журналах «Буквица», «Пролог», «45-я параллель», «Город Пэ», «Кольцо А». Также были публикации в ряде региональных литературных изданий (Краснодарский край, Тольятти, Нижний Новгород, Бийск, Калининград и т.п.), электронном приложении к журналу «Огни над Бией», «Электронной библиотеке современной костромской литературы».

 

 

«НЕТ», ОТПЕРТАЯ ДВЕРЬ И РУКА, ТВОРЯЩАЯ СПАС

О творчестве Марии Малиновской

 

Помните мудрость: «Прежде, чем залезть кому-то в душу, подумайте, как вы будете оттуда вылезать?»

Поэт – если не сама Великая Душа, то профессионально искажённое или, деликатнее, чрезмерно развитое вместилище переживаний, сомнений, суждений, мыслей, слов. И трагедий, конечно. Ибо поэту свойственно присваивание беды, несчастья, драмы. Вот потому-то подступаться к поэзии проще, чем к поэту. Особенно, когда автор больше текста и в момент написания, и во время прочтения, и в послестишие – время, следующее за стихами.

Мария Малиновская, без сомнения, много больше своих поэтических записей. Не только теперь, когда позади у неё Литературный институт имени А.М. Горького, но и в пору написания стихов 2011-2012 годов, вошедших в изданный в Минске томик «Крылья напролёт», она была значительно крупнее текста своего. Увлечения спортом, музыкой, живописью, фотографией, прозой – всё это переполняет Марию и не поддаётся ни одному тексту, не вмещается в него. Тем лучше. Тем интересней быть подле таких писателей, не ограниченных листом и страницей, сбегающих с них в жизнь за иным, чтоб привнести после и его в слова.

Один из Машиных поэтических наставников, доводивших её до Поэзии, Кирилл Владимирович Ковальджи, написал к ее сборнику «Крылья напролет» замечательное предисловие. Поэтессе тогда было семнадцать. Кирилл Ковальджи нашел такие теплые и деликатные слова, что его указания на перерастание автором юности и детства, на типичный для этого возраста максимализм, на протест против мелкотемья звучали не как замечания, а как комплименты. Но в завершение известный наставник молодых поэтов все же позволил себе подлинно критическую ремарку: пожелал Марии выйти из ограниченности одной всепоглощающей темой любви. Но похоже, Мария Малиновская услышала наставника раньше, чем выпустила книгу.

Первое стихотворение сборника заканчивалось катреном:

 

А за стеной… Что было там? Бог весть…

Дань прошлому – одно из суеверий.

Ведь что бы ни было – оно уже не есть…

И нет меня у отпертой мне двери.

 

В нём Маша подводила некоторый итог всему, ранее написанному и как будто предупреждала об отходе, даже побеге от прошлого, о раскрепощении от минувшего. Книга «металась», круто меняясь от текста к тексту: и по технике – от силлабо-тоники до верлибра – и по настроению. Но все чувства и эмоции, накопленные в периоде взросления и прибережённые для книги, были одинаково решительными и проявлялись настойчиво.

Религиозную тематику Малиновская раскрывала размашисто, если не запальчиво: Господа нарекала «Аве Грабителем», а в святых местах Руси негодовала от того, что в них делают с лучшими людьми (Соловки – не единственный пример оскверненной, превращенной в тюрьму святыни). А вот бабушке посвящала стихи сдержанные, но сентиментальные.

Малиновская как автор довлеет над тем, что пишет, не отвлекается, не отдаляет себя от писанного и описываемого. Прошли годы – и время показало, что Мария способна прибегать к холодности, отвлечённости и отрешённости. Таковы ее более поздние работах. А в 17 лет, как и полагается, хладнокровно не выходило.

Мне особенно удачными представляются её лаконичные стихи:

 

* * *

Глаза открываю – землями:

Моря солоны вокруг.

Какими дурными зельями

Любимые поят с рук…

 

Я в пурпурном платье, белое ж –

Напрасный портняжный труд.

И что ты по храмам делаешь?

Такие там лишь крадут.

 

В последнем твоём апреле ведь

Не в море ушла вода.

Я буду тебя расстреливать

За каждое «навсегда».

 

Но менее бравурные, минорные интонации – печаль, тоска, этот хлеб поэтов – Малиновской тоже свойственны. И тоже удачно облекаются в слова. К примеру, вот лирическая героиня, отвлекшись от застилающей глаза личной трагедии, видит старания и страдания старца-гребца на лодке:

 

Прерванный на сотом «Аве Отче»,

Местный старец, всё слабей гребя

И вмерзая в беспросветность ночи,

Сдавленно закончит: «Чтоб Тебя...»

 

В этом честно переданном человеческом служении, в отступничестве от верности Богу от сильной боли, в попытке преодоления её больше правды, чем в праведных речах об одинаковой силе и несокрушимости веры в человеке в любую минуту жизни – и даже смерти.

А что до любви… Положенные молодости обращения к интимному миру Малиновская умудрялась поднимать на высоту Любви Божественной. 

Вот как, к примеру, об этом можно сказать. Марии.

 

Расскажи мне… Но внутри

В эту нежность, в эту дрожь,

Ради Бога, не кури –

Не задушишь, так сожжёшь…

 

Рассказать, как спасся ты?

Впрочем, вот он был, рассказ, -

Ведь не терпит суеты

Твой Рукой творящий Спас…

 

Некоторые комментаторы публикаций Малиновской назойливо выискивают признаки богоборчества в этих стихах. Я – не хочу. Пусть она выясняет отношения с Господом только сама и с откровенностью, которой только Он и достоин. Но я, как читатель, имею право на личные отношения с текстом, и я не хочу прекращать отношений с творчеством Малиновской. За встречу с ним я благодарен судьбе.

 

 

ДАВШИЙ СЛОВАМ ПОЛНУЮ ЦЕНУ

О творчестве шарьинского поэта Александра Бурлакова.

 

«О времени и о себе» начинают разговор с немногочисленными читателями страницы книги поэта Александра Бурлакова «Между двух времён». Поэт оказался – как и всякий человек, если вдуматься – «между двух времён». Как научила нас старая песня из кино, «именно он», этот миг «между прошлым и будущим», «называется жизнь».

Вот потому книжку Бурлакова можно переименовать про себя по подобию горьковскому «В жизни». Ею, жизнью, наполняются ее буквы, строки, даже знаки препинания, найденные Бурлаковым. Жизнью, которую видит рядом с собой автор, которую он носит на своих плечах и обретает в памяти виденным, слышанным, прочувствованным, передуманным.

По профессии Александр Бурлаков – врач, много лет встречавший быль и боль соотечественников в кабинете поликлиники, и потому нет сомнений: он искренне понимает страдания, принесённые другими к доктору. Есть у него и опыт собственного преодоления боли: поэта мучает нездоровье ног.

Именно поэтому непростительное кому-то другому панибратское отношение к мученикам прошедших боёв и войн в случае Александра Бурлакова оправдано его постоянной близостью к беде, к нездоровью. К утрате организмом того, что мы называем по глупости «полноценностью», не осознавая, что русский язык своим могущественным словом указал: «полноценно» то, что потребовало огромной платы – «полной цены». Думаю, что люди, потратившие личное здоровье, на благой труд спасения пациентов, обретают полноценность прожитого. Но – к стихам.

 

«О неизвестной – Мировой войне –

Вы, как обноски, память износили», -

ворчал мой дед. «– Рассеюшка! Россия…»

И – было больно, горько… гордо мне.

 

Это стихи о крепости Осовец и трех знаменитых трагических сражениях Первой мировой войны, связанных с нею – трех штурмах 1914-1915 годов, последний из коих получил зловещее название «Атака мертвецов» (русские солдаты, отравленные немецким газом, пошли в атаку и обратили немецкие подразделения в бегство). О том, о чем сейчас пишут в учебниках, лирический герой стихотворения узнает в быту, из будничного ворчания деда. По простодушному сюжету стихотворения, мальчик проникается сочувствием к «износившейся памяти» и ее хранителях, тоже словно бы «изношенных» временем, недолговечной людской памятью. Дед ворчит, ибо обижен; поэт тоже огорчен – несправедливостью, болью переживания трагедий, оставшихся незамеченными единственно им, а другими как-то обойдённых.

Судя по истории русской словесности, это свойство сопереживания и неравнодушия к боли – одно из главных в определении принадлежности к величию русской литературы. Равнодушие к боли делает таким же безучастным отношение к литературе; а её – к автору. Не нужна ему боль  - и он лишён одной из самоценных сущностей, сути, необходимой для классиков.  «Стержнем сострадания», если верить Владимиру Набокову и его «Дару», называли Николая Григорьевича Чернышевского ссыльные каторжане, среди которых он  продолжал быть без пера и бумаги писателем. Кратко объясняется право Бурлакова на гордость победами предков: болью и горечью за погибших он присваивает его.

Лирика пейзажная стоит иных слов, более ласковых и плавных, созерцательных, безболезненных, нейтральных. Но Александр верен смеси разноправной, разностилевой лексики и в текстах о природе:

 

Зазвенит, что бубенец, небо вызвездит

Да пойдёт плясать – шалава шалавою…

…Только руки у неё будто в извести,

И тоска в глазах, как в озере плавает…

 

Вроде бы обидные слова сами плавают тоской в глазах изругавшегося лирического героя, изругавшего всё, даже осень. Тоска по «жеманнице осени», оказавшейся «шалавою», по тому, что с ней оказалась жизнь, оказалось всё ее наполнение таким, отданным на продажу: танец, жеманство – всё неспроста, не само по себе, не самоценно.

Но тут поэт и доктор, интеллигент, человек благородный, делу праведному себя посвятивший, спохватывается и находит силы на жалость и сострадание к тоске в глазах «шалавы». Сила избегать очернения души, захлёстнутой тьмой встречных судеб и их последствий в выраженье глаз, во взгляде. «Слёз-то нынче не простят» - «стиснуть зубы да терпеть» учил нас другой поэт, Владимир Высоцкий. Заветам его верен и шарьинский стихослагатель.

Взрослый человек в текстах часто являет подростковую боязнь стать до конца ласковым, вежливым, нежным. Не наше дело, кто и чем научил автора поступать именно так. Предательство нежности, измена доверию и доверчивости, распятие веры? Но грубоватый юмор, приносимый в строки обилием простонародных словечек («прикид», «отклячив», «едрит-бодрит», «вааще», «ишшо») не дает автору и читателю расслабиться.

Но кроме лексики сниженной, «пониженной» в звании поэтической иерархии, в речи поэта встречаются диалекты и редкости местности костромской: провинциальной, перемешавшей городки и деревни с большими и крупными городами. Это перлы «свистовые» (соловьи), « петь на аршин» (великолепно, замечательно), «местовалый» (местный, не пролётный), бережно сохраненные его поэтическим слогом. 

Переклички с другими поэтами у Александра редки – чаще встречаются душевные оклики ушедших друзей и близких, слов посвящений им. И всё-таки «мартобрём» звучит в книге Иосиф Александрович Бродский, столь, казалось, неуместный тут, не примешиваемый к произносимому Александром, ибо Бурлаков никогда не уходит полностью в текст. Да, он отличен, неприменим к этой поэтике и даже чужд ей. Но в качестве «примеси Бродского», полезен, уместен, красив.

 Александр Бурлаков – поэт, не отрекшийся от существования, простого внешне. Для него отдых – это рыбалка и походы. Он приносит из путешествий по деревням и захолустьям сюжеты, облекает бытовые истории в новые тексты, запечатлевает сельские виды и образы деревень в поэтической строке, посвящает стихи образу жизни, столь далёкому от комфорта городской квартиры. Сборники поэта полнятся сказами о том, как он – «словес заветных – в горсть – непутёвый собиратель» бредет к горизонту, который «по козырьку на лоб сдвинутой бейсболки». И эта попытка соизмерения себя с линией вдалеке граничащей с небом земли кажется более смиренной, осмысленной, чем вызов, брошенный этой линии тем, кто «должен первым быть на горизонте», ибо «меня просили – миг не проворонь ты!»

Бурлаков порой действительно улавливает миг для того, чего хочется быть достойным.  Для текстов по-настоящему полноценных: за которые заплачена и дана подлинная цена всякого употреблённого в них слова. Слова большого поэта, достигшего мастерства; слова, не уступающего словам великих:

 

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

 

Санкт-Петербург задумчиво царит

В небытие дворцовых потрясений –

Отвергнутый, опальный фаворит

И… Как мундир, в его фигуру влит

Старинного шитья седой гранит,

Осколками былых побед усеян.

 

Балтийский ветер, пенный шлейф волны,

Тяжёлый мах имперского штандарта

На крыльях славы мира и войны,

И … Окна настежь вновь отворены,

И царственные снятся, снятся сны,

И жизнь ясна, как лоцманская карта.

(…)

Здесь – на Дворцовой – ворох лет сожжён…

И дивный огнь мерцающих сияний

Над головой короной водружён

И… пусть от власти отлучённый – Он

На царствованье рукоположён –

В сердца, умы и души

…ВРОССИЯНЕН!!!

 

Слово воистину осиянно, слов – бог. И память о лучших стихах Александра, вроде этих, Северной столице обращенных, его читатели, верится, не износят до дыр.