Анастасия ВИНТИЛА

 

Родилась в в Минске. Окончила БГПУ им. Максима Танка (журналист, преподаватель языка и литературы), Гарвард (США, литературный курс), Трай-Си Колледж (Кливленд, США, английская грамматика). Обучается в Университете Аризоны по курсу социологии и литературы. Первые статьи вышли в 2005. Сотрудничала с журналом "Автосалон", газетой "Культура", "Экспресс-газетой", "КП в Белоруссии", телеканалом "СТВ". Работала в газетах "Новости Чикаго" и "СhicagoNews" (вела авторские колонки и занималась новостными материалами). С 2017 – онлайн-волонтер ЮНЕСКО. Автор книг "Ты кто? – Конь в пальто" и "Большой человек".

 

 

В МОЕЙ КВАРТИРЕ СЕМЬ ШУМОВ

Рассказ

 

Я человек здоровый, но есть во мне кое-что непонятное. Все дело в моей квартире и ее шумах. Один вчера порекомендовал мне поменьше жрать. Зову его Грубый шум, его трудно терпеть. Есть Приятный, который позволительно на все реагирует, единственный его минус – инфантильность. Есть еще один, Третий, он появляется с фанфарами, бессмысленно и торжествует во имя головной боли. Это, стало быть, три насчитали… Четвертый – Бытовой – контролирует квартирный антураж: страницами шуршит, вилками гремит в посудомоечной машине, сигналит в телевизоре полицейскими и тихонько шебаршит шторой ночью. Пятый – Поддакивало, вот где я его уважаю! Все мои идеи – на ура! Правда, иногда его угнетает ЗаткнисяУжеся, с ним вечный спор, ибо он уважает дисбаланс. Седьмой… Он есть у всех, только не все к нему прислушиваются. Кряхтение. Старческое тихое кряхтение в темном углу – напоминание, что скоро и ты закряхтишь, а затем уж… Затем уж и шумы прекратятся.

Дурдом. В литературном красноречии «дурдом», а не в буквальном.

 

* * *

В тот вечер я был на перформансе в столичном злачном месте. Здесь собиралась тусовка нестандартных, а на самом деле потерянных в своей глупости товарищей. Мы нарядно рассаживались вокруг круглых столиков, ярко-зеленый свет агрессивно освещал сцену, а официанты, не скрывая своего состояния, пьяно шатались между подносом и чаевыми. Я пришел с подругой, между нами ничего, просто ходим вместе. Она веселая, удобная в обращении. Мне не надо с ней по-настоящему дружить, заливать, мол, она в потенции может стать мне спутницей ночи. Просто ходим, ей выгодно (я оплачиваю выпивку), мне комфортно: вроде как одет, когда не один. В одиночестве ты голый, при этом сзади. Заходишь – все видят красивый галстук, открывают рот в ожидании, а за спиной у меня нет дамы или приятеля, и раздается громкий недовольный выдох, который как бы кричит – еще один неудачник.

Так вот, сидели мы прямо у сцены: я и моя одежда – спутница с пером. Она не курила, берегла жизнь, но ей хотелось выглядеть вызывающе. Поэтому то таскала на голове гнездо, то блестками рисовала себе усы. Однажды повесила посреди лба каплю глазного яблока. Буквально: огромная капля из стекла, в которой был глаз, а вместо зрачка – яблоко. Я тогда вздернул бровь и закатил глаза. Потом подумал: «Дурочка», – и простил ей все.

Свет погас. Официант упал, поднос его рухнул, он выругался и представление началось. Сначала все было очень спокойно: вышли девочки в балетных пачках. Затем по нарастающей все становилось более и более трагичным. Девчушки зачем-то танцевали невпопад под увертюру оркестра. Все было не отрепетировано, посему девки плясали печально, а увертюра радостно грохотала. Потом резко, какофонично врезался звук электрических барабанов. Я подумал, что шум ЗаткнисяУжеся сейчас бы торжествовал, ведь он мог бы на законных основаниях попросить прекратить сей кошмар, и в то же время насладиться дисбалансом. Но квартирный шум остался по месту моей прописки, а вот реальность перформанса испытывала мои уши. Затем дамы, которые, по всей видимости, занимались балетом факультативно и в младших классах, откланялись. К моему удивлению, на сцене появилась огромная корова, а за ней, в костюме пастуха, молодой парень. Он держал в руках огромный золотистый колосок и печально смотрел в зал.

– Ах, революция! – по-женски распевал он. – За что ты так беспощадно смешала пастуха и фортепиано. Чу!

Публика затаилась.

– Чу! – завывал пастушок. – Чу, как по рельсам гремит поездок! Куда он мчит? Это тот самый поездок, что увез Сергея Васильевича Рахманинова в Швецию!

В этот момент хлопнуло что-то за кулисами и появился тонкий высокий человек во фраке, за ним выкатили на колесиках мини-пианино. Я бы назвал его пони-пиано. Зал аккуратно зааплодировал. Я напрягся, пытаясь уловить смысл не только происходящего на сцене, но и понимающих кивков зрителей.

– Я буду играть на фортепиано, а вы слушайте, – томным голосом произнес тонкий.

Моя спутница поерзала немного на стуле, по-детски положила руки на коленки и прищурилась, выражая свою полную заинтересованность происходящим. Я покосился на нее и подумал, что быть дурой в ее случае удобное амплуа: выгодно при любом раскладе, а спроса с поведения нет, только умиление.

На сцене абсурд почковался. Томный пианист ударил головой в пони-пиано, звук разрезал уши присутствующих и эхом направился блуждать по черепной коробке. Я стойко старался выглядеть спокойно и уверенно. Пастух задумчиво поглаживал колоском свои юные щеки, а корова мычала. Затем животина подалась вперед, оступилась и рухнула в оркестровую яму. Пианист на сцене продолжал мучать клавиши своим лбом, а музыканты разбегались с матом на устах. Зрители же в восторге демонстрировали овации.

Я встал. Меня расстроило все, но больше всего тот факт, что представление было очень коротким. Моя подруга сняла гнездо со своей головы и швырнула пианисту под ноги.

– Храните его, маэстро! – крикнула она.

Тонкий улыбнулся и подхватил подарок с пола. Пастушок присел в реверансе, и оба исчезли за кулисами. Дали свет и фоновую музыку. Пьяный официант наклонился ко мне.

– Что пьете? – спросил он, заплетаясь.

– Компот из молока гватемальского хорхе, – решил я сострить.

– Понятно, – совершенно спокойно кивнул гарсон и налил мне в стакан водки щедро.

Моей подруге налили шампанского. Я заплатил, и официант удалился.

– Гватемальский хорхе? – спросила спутница.

– Мне кажется, это соответствует абсурдному представлению на сцене, – и я махом глотнул водки.

– Почему каждый раз ты плюешься цинизмом и скепсисом?

– Потому что я постоянно оказываюсь в том самом месте, где мне приходится демонстрировать свою объективность.

– А, по-моему, все очень взаимосвязанно прошло, – улыбнувшись, она оглядывалась по сторонам, – и Рахманинов, и революция, и современное искусство – все так переплелось.

– Тебе не кажется, что все это выглядело одной сплошной импровизацией? Одна корова чего стоила? И потом, слишком уж коротким получилось представление.

Словно услышав мои слова, надо мной нависла слюнявая морда коровы, которая все это время спокойно разгуливала между столиков. Окружающие воспринимали ее, как естественный атрибут.

– Вот видишь? Какая красивая корова, – улыбнулась подруга, – участвует в нашем разговоре. А что касается длительности перформанса на сцене – не забывай, сегодня век современных технологий. Никого не удивишь длинным шекспировским Гамлетом. Благо, сегодня все быстро начинается, заканчивается и продолжается, как эта корова в массы. Она идет, задевает столы, угощается с тарелок и существует вне театра. Понимаешь? Сегодня нет деления между сценой и зрителем – полное проникновение.

– Пошлятина, – и я закурил.

Корова чавкала чем-то прямо над моим правым плечом. Я с отвращением посмотрел на слюнявый свой пиджак и попытался отодвинуть животное.

– Не трогать рогатый скот! – услышал я надрывный голос. – Я сказал: не трогать крупный рогатый скот! Это собственность театра и часть представления!

К нам бежал кудрявый коротконогий мужичок. Я улыбнулся, а моя подруга сделала вид, что его не существует.

– Уважаемый, вы забыли, что оплачивали вход с указанием личных данных? – запыхавшись, выкрикивал он. – Не стоит забывать, что мы все про вас знаем, так что корову оставьте покое, от греха…

– Когда Гренландия пыхтела, я в рог коровий протрубил… – я дымил сигаретой.

Моя подруга по-лисьи улыбнулась.

– Рог коровий? – вскипал коротконогий. – То есть вы сейчас о корове в дроблении говорите? Пошлый водкохлеб! Штраф!

Он так визжал, что у меня потрескалось сознание. Потушив сигарету, стараясь отстраниться от крика гадкого горлодера, я надел пиджак и кинул несколько купюр на стол.

– Купи себе закуски, а то от шампанского можешь ассимилировать в это бреду, – сказал я спутнице.

– А ты куда?

– Пойду мизантропировать.

Она кивнула, а орущий во имя коровы пообещал снять с меня штраф посредством каких-то банковских манипуляций. Я стремительно направился к выходу, зеленый свет помещения остался внутри, а я стоял на мокрой черной улице. Решил, что пешком отправлюсь в свою квартиру, где спокойно расстанусь с сегодняшней клоакой идиотизма.

 

* * *

– Ой, а накурился, – первое, что я услышал от Грубого шума, когда открыл старую скрипучую дверь.

– Хорошее свойство: уметь расслабиться в любой ситуации, – Приятный сладко отозвался из гостиной.

Я снял мокрые ботинки, повесил пиджак на вешалку и, улыбаясь, сел в кресло у раскрытого окна в зале.

– Знаете, если бы врачи захотели исследовать мою реальность, вряд ли бы меня признали вменяемым.

– Да, в этом ты прав, – Поддакивало согласилось.

– Так, как прошло представление? – спросил Приятный шум.

– Совершенно не понимаю, для чего я шатаюсь по этим мероприятиям, – я, зевая, потянулся. – Хрень чистой воды: псевдобалет, псевдореволюция, псевдо-Рахманинов и одна настоящая корова.

– Классическая смесь, – сказал Грубый шум совсем рядом с моим креслом, – когда перформансировать не о чем, сути нет, то идиотизм прикрывают фиговым листом в виде истории.

– Заткнись уже, – вступил в разговор еще один шум, – пускай каждый занимается своим делом, главное, чтобы не было противовеса. Тяжелая ива односторонняя – в таком ключе дисбалансу надобно быть.

– Надобно-не надобно, а сквозняк! – рыкнуло старческое Кряхтение из-под моего кресла. – Так и сдохну.

– Как так можно? – Приятный шум дрожал голосом. – Зачем вы так неуважительны к вопросам жизни и смерти?

– Сквозняк же, ты, что? Дурак бесчувственный? – грубо прохрипело Кряхтение.

– Да, сдохнуть можно, – Поддакивало тихо хихикало.

– Я всего лишь выполняю свои обязанности, – послышался Бытовой шум, – мне надо звучать ветром, так в штатном расписании было предписано.

– Так что? Шум есть, а сквозняка нет? – удивилось Кряхтение.

– Именно, – подтвердил Бытовой.

– Не может такого быть, – не согласился Приятный.

– Может, – вставил свои пять копеек я, – вот вам пример. В бухгалтерии педвуза работали козлы, все нормальные люди вне рабочего помещения, даже помогали друзьям и не только. А вот на работе – козлы. Так что это? Нет козлов или есть?

– Ты загнул, – сказал ЗаткнисяУжеся.

– Может, ему надо нашептать, чтобы не пил водку, – с риторической интонацией послышался голос Грубого. – Паленую, наверное, тебе наливали в Зеленом ресторане.

На какое-то мгновение стало тихо, только Бытовой шум тихонько щекотал Кряхтение сквозняком. Я размышлял о своей доле: вечно быть в компании семи абстракций.

– У меня идея, – сказал я, – мне надо выбрать жизнь какую-то и потом с ней сойтись и продолжить.

– Да… – протянул Поддакивало.

– Что ты ему дакаешь, – ЗаткнисяУжеся издал сморкающийся звук. – Он же, поди, и выберет себе путь, как мы потом с его женой будем уживаться? Или на восток переселится? Там научат…

– Тебе бы законсервировать все, – рявкнул Грубый, – пускай болтает словами о жизни в своем углу. Не мешай человеку разлагаться.

– Правильно, я с вами совершенно согласен, – снова согласился Поддакивало.

– Поменьше согласных! – уже из кухни крикнул Кряхтело. – Они мешают ушам расслабляться.

– Произнесите последнее слово по слогам, – предложил Бытовой шум. – Получится: рас-сла-блять-ся.

– Ха, ругательненько получается, – хихикал по-детски Приятный шум.

– Ты неправильно разобрал слово, – сказал я строго. – следует…

– Не следует, – шепнул мне ЗаткнисяУжеся, – оставь все в таком дурдоме, получается, что все кругом неправы.

Я встал, выглянул в окно и удивился: на пустой улице перед моим подъездом стояла корова. Смотрела она прямо на меня, стоявшего в темном окне. Ощущал я себя в этот момент героем из чикагского фильма тридцатых годов: влажная блестящая ночная улица, галантный наглец на втором этаже, и она внизу требовательно заглядывает в глаза главному герою…

– Корова! – крикнул Приятный, и я оторвался от полета мысли.

– Да-да, именно она, – согласился Поддакивало.

– Не нравится мне она, – недовольно произнес Заткнися. – Попроси Бытового пошуметь маракасами, может, свалит?

– Это корова, а не испанский бык, – ответил Бытовой, – ей твои маракасы до одного места.

– И тут его идеи ушли в коровий мозг, – смеялся Грубый.

– Мои идеи не имеют ничего общего с присутствием здесь этого животного, – тихо сказал я, – но вот теперь ко мне придут из Зеленого ресторана и спросят за рогатый скот: упрекнут, что я виновен в хищении. Чего она приперлась?

Корова сплюнула по-человечьи и направилась к подъезду. Я видел, как ее круп вписывался в проем входной двери. И никого, ни единого свидетеля – соседи спали, прохожих не наблюдалось – поздно. А ведь именно меня потом будут на суде спрашивать, зачем я корову упер!

– Му-у! – послышалось у входной двери.

– И прошу заметить, я к этому звуку никакого отношения не имею, – строго ответил Бытовой.

– Тебя никто не спрашивает, – огрызнулся Грубый.

– Впусти ее, а то простынет, – Приятный шумел в коридоре.

Я набрал воздуха полную грудь и отворил дверь. Корова хлопала огромными глазами и смотрела внимательно на меня.

– Ну чего встала? Входи, – призвал я.

– А ведь я говорил, паленая водка, – сказал Грубый.

– Это ты нас не пали, – шепнул ЗаткнисяУжеся. – Откуда тебе известно, корова это или нет?

– Не видно, что ли? – ответил Грубый.

– Много ты видишь, – ответил Заткнися. – Не все, что видно, очевидно.

– Философ!

– Ну, чё? Долго мне тут стоять? – нагло растягивала слова корова.

– Говорящее животное! – сказал Грубый.

– Я смотрю, у тебя слишком много поддакивал, – скривилась корова.

– Почему это много? Я одно, – обиженно отозвался Поддакивало.

У меня закружилась голова, и я уперся спиной в стену. Бытовой перестарался и шуршал обоями так, будто их беспощадно рвали. Корова вошла, качаясь задом, как девица с улицы красных фонарей. Шумы притихли. Гостья вошла в гостиную, осмотрелась. Кряхтенье глухо кашлянуло, будто в кулак.

– Присаживайтесь, – старческим голосом пригласил шум.

– Ты чё, старый? Слепой? Я корова, – жуя, нахамила она.

– Ах, простите-простите.

Я, признаться, удивился Кряхтенью: он никогда не извинялся, а сесть тем более не предлагал. Старый шум был круглый эгоистом, который издевался надо мной, напоминая, что скоро на его месте окажусь я сам – старый, одинокий, пугающийся любого сквозняка.

– Тогда стой, – сказал надменно Грубый.

– Да-да…– Поддакивало шумел из спальни.

– Так, короче, звуки, отвалите, я с хозяином пришла договориться, – корова пыталась повернуться ко мне, задевая стеллажи с книгами.

Я не выдержал: она почти снесла мою стеклянную пирамиду. А ведь я ее не декларировал, посему трофей! Быстро прыгнул в сторону гостиной и плечом пихнул корову в сторону. Морда ее оказалась напротив моей, взгляд был враждебным.

– Ну ваще…– промычала она.

– Дои ее! – вставил ЗаткнисяУжеся.

Корова яростно лягнула задним копытом, а я быстро закрыл ее теплые уши своими руками, потому как шумы стали перебрасываться остроумными фразочками о том, как правильно доят коров.

– Так! – крикнул я.– Давайте заткнемся и выслушаем, зачем она пришла.

Корова кивнула и принюхалась своим мокрым носом к чему-то.

– Не спокойная у вас атмосфэра, – произнесла он, – мууууууки, сплошные мууууки.

– Очень вас прошу пояснить, с какой целью вы пришли ко мне в дом.

– Пора, – строго сказала она.

– Куда?

– Выбирать пора.

– Я не совсем понимаю, о чем вы.

– Ваша фамилия Кнопочкин?

– Да.

Шумы засмеялись.

– Что ж ты молчал? Мы столько стеба потеряли! – хохотал громче всех Грубый.

Корова выдохнула и продолжила:

– Пришло время выбирать, что вы дальше делать собираетесь. Честно сказать, меня порядком достало разбираться с такими, как вы, но что поделать – работа такая.

– А кем вы работаете? – поинтересовался я.

– Неважно, кем я работаю, а вот ваш выбор определяет многое.

– Знаете, выбор — это очень важное дело, – я сел на свое кресло и снова закурил, – Когда живешь в мегаполисе, кругом столько абсурда, а приходишь домой, рассуждаешь… Думаю, с выбором не стоит торопиться.

– Как это не стоит? Чё за торможение? – недовольно спросила корова.

Шумы притаились, я знал: они любили, когда из меня получался философский монолог. Корова смотрела на меня уставшими и требовательными глазами.

– Вот вы говорите – выбирать, – важно сказал я. –  Такой мир сумасшедший, дурости так много. А ведь для меня все серьезно. Смотрю: все как по графику стремятся – родился, первое слово сказал – проверили вовремя ли, – потом в сад отправили, следят, чтобы не тюфяк, но и по морде не дают давать другим и так в целом всю жизнь. Смотришь на себя и думаешь: в чем смысл жизни-то? А я думаю, что надо ввести в график момент, который контролирует, когда и кому можно себе вопрос о смысле ставить. Первый вопрос должен быть – имею ли я вообще какой-то смысл. «Жизни», это уже потом, а смысл я какой-то несу, или мне просто сесть, пожрать, тело свое ублажить. Помню, сидел на лавочке, фонтан, парк Горького. Мимо мужик потащил санки, следом студент с папкой, а потом папа с дочкой идут. Она так хохотала, видимо, ей отец какие-то истории смешные втирал. Тогда и я засмеялся.

Корова закатила глаза.

– Мне это все не интересно, – сказала она.

На кухне кашляло Кряхтенье. Я продолжил.

– Так вот, когда я засмеялся, то подумал: чего ты ржешь, Кнопочкин? Ты шутку знаешь? Может, они обсуждают какую-то гадость?

– У тебя крыша двинулась, – услышал я голос Грубого, – что ты несешь? Спроси эту молочную, чего конкретно ей надо и пускай валит! Что ты перед ней трактатишь?

– Да, спроси, – согласился Поддакивало.

– Мне нравится твой голос, – Приятный говорил совсем рядом со мной, – когда тебя заносит, ты похрипываешь на звуке «а», словно тебе воздуха не хватает. Очень интересно функционирует гортань.

– Значит, так, – встряла корова, – вам пора определяться, что дальше. Потому что все слишком далеко начало заходить. Вы согласны или нет?

– Менять свою жизнь? – я затушил бычок. – Не уверен. Все дело в том, что меня устраивает одиночество. Видите ли, оно, мое одиночество, относительно, ведь я дома живу один, а поговорить всегда есть с кем. У меня есть подруга, госпожа Васечкина – мне хватает женской энергии. Пару раз в неделю я позволяю себе выйти в свет, понаблюдать за современным искусством, оплачиваю все свои счета и удаляюсь в свою конуру. Почему сегодня вас так заинтересовало мое состояние?

– Прогони эту дрянь, – настаивал Грубый.

– Мне кажется, лучше, если он не прогонит ее, но пошлет прямо здесь, – предложил ЗаткнисяУжеся.

– Согласен, – Поддакивало хихикал.

Корова произнесла долгий «ом». Вдруг она стала светиться белым, а лицо ее превращалось в лицо какой-то упитанной женщины. Я испугался.

– Что с вами? – спросил я. – Водички хотите?

Корова покачала головой недовольно.

– Милый мой, пожалуйста, выпейте таблетки, у меня смена заканчивается, – она с тоской смотрела на меня.

– Что же это вы мне предлагаете? – я встал и отстранился к окну. – Какие таблеточки? Я сегодня на концерте был, водку пил, вы там тоже были. А алкоголь нельзя мешать с лекарствами.

– Кнопочкин, вспоминайте, – говорила корова и переливалась то мордой рогатого скота, то женским лицом, – не были вы в театре. В магазине были, я вас там встретила, вы несли какую-то чушь, говорили с этикеткой водки, на ней было фото картины Ивана Крамского «Неизвестная». Я хотела вас вывести, а вы чуть не расколотили все, пока убегали. Менеджер орал…

– Ой, – я скривился, – что вы такое сочиняете?

– Вам надо принять лекарства, – сказала корова, – я ваша сиделка.

Откуда-то издалека я слышал, словно призыв к чему-то, слово: «Озаряйся!». Кадрами я вспоминал уколы в ягодичную мышцу, врачей, мигрень, карточку больного по фамилии Кнопочкин.

«Нет! Не может быть! Я псих!» – кричал я про себя. – «Мало того, принимая эти таблетки, я знал, что я псих. Они не устраняли моих галлюцинаций, но давали мне возможность определять, что реально, а что нет, поэтому мне разрешили пожить дома, ибо опасности для общества я не причинял. Я вспомнил, как намеренно прекратил прием препаратов – мне надоело осознание собственного состояния. Нет ничего хуже быть психом, думают многие, хуже всего быть психом и знать об этом. Сиделка Коровина – женщина добрая, – пришла ко мне и просит принять таблетки. Не хочу!»

Коровина подошла ко мне. Грубый шептал, чтобы я ее прогнал, Приятный плакал, а Кряхтенье смеялось ехидно. Я решил схитрить.

– Послушайте, – начал я спокойно, – позвольте мне остаться в моем состоянии.

– Это решение не в моей компетенции, – строго сказала абсолютная корова. – Я работаю, мне платят…

– Послушайте, я псих, – полушептал я, – какой от меня толк? Вы же сами сказали: принимайте решение. Дайте мне его принять, умоляю. Какой толк от человека, который живет в двух мирах? Оставьте меня в том, где я ищу смысл жизни и слышу свои грамотные голоса. Пожалуйста!

– Кнопочкин…

– Нет, вы только не отказывайте мне так сразу, – я торопился не дать ей отказать. – По сути, мой дурдом – это не опасная параллельная реальность. Ну, говорю я с этикетками, а для меня это диалог с девушкой с гнездом на голове…

– Вот видите, – перебила меня корова.

– Нет, вы только посмотрите на эту особь, – встрял Грубый шум, – ей объясняют, даже правду ее признают, а она все равно недовольна. Признайся ей, что в нашем понимании ей больше подходит быть наглой коровой, чем в ее реальности – вежливой стареющей сиделкой.

– Да-да, скажи ей, давай, – шумел Поддакивало.

Я смотрел на корову с надеждой. Она теперь была полностью рогатым скотом и нагло смотрела на меня.

– Так чё? Ты будешь как-то расширять сознание? Или мы останемся в этой комнате до утра? – спросила она.

– Вот, я теперь с вами согласен! – обрадовался я. – А как расширить?

– Ты тупой? Двигай извилинами, – корова осматривала мое жилище.

– Давай, дои ее! – крикнул ЗаткнисяУжеся. – Она же просит!

Я дернул нервно плечом, отряхиваясь от наглых предложений шумов. Корова мелькнула состраданием на лице сиделки.

– Вам нужно срочно принять лекарство, – ласково произнесла она.

Я встал. Мне ничего не оставалось: либо я сдамся, либо она позвонит в клинику, и меня упекут в стационар. Протянул руку. Так и стоял, пока она набирала на кухне воды. Кряхтенье недовольно и старчески ворчало на Коровину, Грубый матерился, говорил, что были бы у него ноги, то ей была бы поставлена подножка, Приятный обещал пожаловаться маме, а Поддакивало со всеми соглашалось. И тут в моей голове раздался шум, до этого не звучавший – тот, что провоцировал головную боль. Молотком застучал по вискам, раздражая мой мозг. Коровина принесла воду и две таблетки зеленого цвета. Я держался левой рукой за висок, а правой тянулся к таблетке. Взял сразу две и поднес ко рту. Шумы галдели, моя голова трескалась – все семь шумов плясали на грани моего сознания. Уже открыл рот… «Прощай, мой мир, в котором я могу так остроумно шутить, называть водку молоком гватемальского хорхе и видеть себя чикагским красавцем. Да здравствует реальность, где все это останется, но я буду понимать: это игрища мозга!»

-Вы знаете чтооооо, – неожиданно замычало лицо Коровиной, – не надо. Оставьте. Эта новая программа полная ерунда. Мы все психи, все на таблетках, просто кто-то меньше сопротивляется, а вы… Кто знает, где правда? Вы, когда говорили о смысле жизни, так не похожи были на идиота.

– Вот, есть еще бабы в миру, – довольно сказал Грубый.

– Так кто же знает, где реальность? Что, если магазин – это выдумка, в которой мы лбом столкнулись, а ваш мир – настоящий? Не ешьте таблетки…

– Знаете, что? – сказал я уверенно. – Раз такая история, то я предлагаю вам сегодня таблетки свои тоже не вкушать. Пойдемте вместо этого прогуляемся по парку.

– Но я могу потеряться в реальности и быть в другом месте в своем сознании, – призналась женщина.

– Я вас найду.

Бытовой шум первым, а за ним и все остальные шесть зааплодировали.

 

* * *

Светало. По парку вдоль реки прогуливались Кнопочкин и его подруга корова. За ними бежали санитары, но двоих это не волновало, потому что людей в белых халатах они просто не замечали.

 

 

СУБЪЕКТИВНЫЙ СМЫСЛ ЖИЗНИ

Рассказ

 

Я мышь. Серая. Зачем я наелась отравленного корма, неизвестно, но факт есть факт, и теперь момент, когда перед глазами мелькает жизнь. Моя бабка прожила три года, один раз ее тоже отравили, но она все-таки как-то выжила. Генетика хорошая, я думала, что тоже проживу по меньшей мере двухлетку, но увы, мне год, и я лежу в прихожей и помираю. Меня пока не видно за старыми галошами, но скоро обнаружат эти двупалые прямоходящие и выкинут на помойку. Главное, чтобы не баба меня нашла, очень не хочется перед окончательным исходом слушать визг. Попыталась встать, но тело не слушается, лежу бездвижно возле кресла. Бахрома от накидки болтается надо мной и красиво переливается – то тень, то солнечный свет. Так бы и лежала… Так, а вот снова жизнь полетела мелькать перед глазами.

Всегда казалось, что мелькать жизнь перед смертью будет быстро, а тут вот, оказывается, все замедлилось, и есть время порассуждать.

Родилась я седьмого ноября, в день Великой Октябрьской Революции. Слепая, лысая я ждала своей скоростной и быстрой эволюции. Почти две недели – и вот мое первое воспоминание. Оно приходится на зимовку на какой-то даче. Помню, как ее все называли Ближней, «с большой буквы «Б», – так всегда добавлял товарищ Смирнов, один из охранников дачной территории. Жизнь моя была на нервах, потому что приходилось постоянно шкериться. Очень хорошо запомнились чистые мужские башмаки и ботинки, которые сначала долго терлись в прихожей. Вся обувь на даче очень дрожала, когда появлялась на пороге. А вот главные сапоги немного прихрамывали. Я помню, как тикали часы в абсолютной тишине и слегка поскрипывал пол, когда по длинному коридору медленно, уверенно и сердито шли сапожищи главного.

«Хозяин идет», – говорили кухонные фартуки. Стало быть, действительно это был наш хозяин, ну ведь все так говорили. Вообще, в мышиной жизни все быстротечно: встретились, полюбили друг друга и стали родителями. Любить друг друга можно неоднократно и с удовольствием. Все та же бабка моя мне всегда объясняла, что главное – это не мышь, как единоличность, а мышь – как явление, которое нужно нести в массы. Какие это были массы, что такое мышиное явление?

Отошла я от темы со своей философией. Вернусь к Октябрьской Революции. Башмак, ботинки, сапоги главного и бесслышно семенящие туфельки работниц кухни мелькали перед моими глазами. Я пряталась под стулом в углу. Меня не замечали. Понесли хлеб в приемный зал, а крошечки попадали прямо на ковровую дорожку. «Вот спасибо тебе, великий прямоходящий!» – радостно подумала я и, не оглядываясь, по стеночке прошмыгнула к крошкам. Вроде бы и жевала быстро, а тут слышу опять шаги – быстро в укрытие, снова фартучки побежали за подносами. Ну, что ж, буду ждать, пока упадет еще корму. Слышала, что где-то в городе живут мыши, которые ходят по улицам, воруют в каких-то квартирах корм, слышала, что мышей едят коты, и даже – что приходится иногда голодать. Ужас какой-то, а, впрочем, чем я им могу помочь? Только расстраиваюсь от мыслей этих.

Дверь в главный зал открылась, помню отрывки разговора. Говорили про какую-то бомбу, помню еще, что фартучки, охранные сапожищи и даже остальные мыши – все спрятались, не желая слышать подробностей обсуждения. А я внимала, интересно, о чем эти носатые и усатые говорят. Так вот запомнилась мне даже не само слова бомба, а фраза одного мужика:

– Мясо первым фронтом пускать будем, бомбу приберечь бы, все-таки средства потрачены…

Ох, сейчас у меня судороги в лапах. Не уверена, по какой именно причине: то ли от воспоминаний, то ли от яда, но не нравится мне. Да какие судороги? Помню, как маляра к нам привели (ну умора!). Так он девчонкам из кухни рассказывал про крысиный яд, а фартучки переживали, что мыши будут умирать и разлагаться по углам, потом, мол, главный с них спросит. Так маляр говорил, мол, мыши эти автоматически мумифицируются, мол, чуть что, незаметно будет. Я уже на грани перехода в мир иной, а мумификацией от меня не пахнет. Жестокий маляр, так над умами простых кухарок…

Мандарины… Как вкусно пахнут свежие из ящика. Главный любил их. И хлеб! Помню, как ели хлеб в погребе. Что-то мне совсем нехорошо. Туман перед глазами. Да что же это за яд такой, даже сконцентрироваться на последних законом положенных секундах не дадут!

Какой это хлеб я вспомнила? Не было на Ближней даче погреба с хлебом. Вином пахло – это да. Так, вспоминаю… Вот. Хлеб, погреб… Где это я? Ах, точно, это же Румыния, я королевская мышь, год 1915. У меня бред? Отчего галлюцинирую?

«От того, что ты сейчас по всем своим жизням матляешься», – слышу голос своей старой бабки.

Какой-то кошмар. Знать бы сейчас, как спасти свою шкуру, как выйти из этого состояния и снова бегать по даче и грызть вкусное с пола. Глаза уже перестают видеть свет, бахрома равнодушно качается над моим тельцем. Вот как удивительно, что ни с креслом, ни с бахромой ничего не может приключиться, а я, дура, коротенький свой век доживаю. Как долго тянутся последние секунды!

Слышу вдалеке гулкие шаги, потом мужские голоса все ближе. Прихрамывая подходит совсем близко ко мне главный.

– Будем резать.

Все. Ничего больше нет. Что это я? Откуда темнота? Меня нет? А мысли мои есть… Может, это и есть мумификация? О, нет! Я век буду думать в темноте? Верните меня обратно! Что они собрались резать?

– Мумификасьон, – слышу голос.

– Простите? – я говорю лишь мыслью.

– Француз я, – отвечает неизвестный.

– Мумификейшн, – еще один из ниоткуда произносит.

– Кто вы? – пытаюсь громко крикнуть я.

– Я мышь.

– И я.

– Великолепно, – говорю. – Групповая мумификация мышей.

Только хотела обдумать состояние, как вижу свет. Дурдом, я оживаю?

Казалось, прошло несколько мгновений, а как оказалось – две недели. Я стою ошалелая возле огромной вазы с искусственными цветами. Пахнет вкусно из буфета, но для меня непонятно, как все произошло, от того буфет второстепенен.

– Чего стоишь? – вижу мышонка. – Перекусим, побежали.

– А где я? – спрашиваю.

– Какая разница, где, главное куда!

– Ничего не помню. Помню яд, судороги, бахрому.

– Ты еще везучая, – говорит мышонок. – Отрывками запомнила. У нас тут у кого как, есть такие, кто помнит практически все из предыдущих вариаций жизни. Один из наших даже решил заниматься йогой, а француз пытается в человека в следующий раз обратиться. Дурдом, конечно, но буфет никто не закрывал, посему приглашаю. Пойдемте-с.

– Не пойду, – строго отвечаю. – Где я?

– Ой, ну какая разница? Я не понимаю, вам оно надо? Что ты заладила с одним и тем же вопросом: «Где я?» Еще спроси, в чем смысл жизни. Ты мышь, твое дело маленькое и при этом быстротечное. Зачем заниматься самоискательством? Вот буфет, в нем полнейшая демократия – хочешь зерновые, хочешь сладкое, можно корешки книг. Пойдем!

– Кушать?

– Ты барская мышь, я посмотрю, из вежливых, – мышонок почесал за ухом. – Жрать пойдем, уничтожать внешность съедаемого и насыщать пузо, нам принадлежащее. Собрались тут интеллектуалы, приходится словосочетания заучивать.

Я стою возле горшка, наклонив голову на бок. Француз – стало быть, мышь французская – переродился, осознал что-то и занимается йогой, демократия в поедании книг – результат чьих-то умозаключений, а реинкарнация тоже неспроста. Может, я здесь для того, чтобы остановить демократию? Или не дать таким, как прошлый хозяин, кого-то резать? Или все же пойти в буфет? Вспоминаются слова бабушки: «Мышь это явление».

– Нет, я не явление! – протестую громко. – Раз уж все так закручено, значит, я должна в этой жизни что-то сделать путное. Не просто так со мной эти вещи произошли! Не пойду я в буфет! Найти смысл жизни – вот в чем дело!

Решение свое проглотила гордо, повернулась. Впереди коридор, ковровая красная дорожка.

«Пойду! Эх, как пойду!» – думаю.

– Достали, – слышу сзади голос мышонка, – Ну как же вы меня все достали.