Мария КОСОВСКАЯ

 

Родилась в Москве, детство провела в г. Венев Тульской области. Первое образование – Московский горный университет. Второе – Литературный институт им. Горького, отделение прозы, семинар Орлова В.В. и Михайлова А.А. Посещала творческую мастерскую «Повести Белкина» под руководством Антонова А.К. Публиковалась в журналах «Тверской бульвар», «Литературная учеба», «Волга», в интернет-журналах: «Лиterraтура», «ТЕКСТ.express», «Сетевая словесность», «Литературный оверлок» и других. Участник семинара прозы Совещания молодых писателей СПМ (2017).

 

 

БАНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

Рассказ

 

Она жила надо мной. Я написал это и подумал, сколько разврата в этой фразе – надо мной, подо мной, все эти предлоги… Их было достаточно, чтобы дать пищу моему распущенному воображению. Что я всегда и делал – представлял себе их супружескую кровать и ее, распластанную надо мной, прямо над мои телом. Если бы это был плоский мир, наши тела совпадали бы, и нас можно было бы обвести мелом, превращая в причудливый контур. В двумерном мире мы были бы единым существом.

Думаю, их кровать действительно стояла у батареи, потому что ночами я слышал этот мерный, сводящий с ума звук. Начинался он тихо, напугано, но потом наглел и перерастал в частый ритмичный стук, будто кто-то быстро забивает гвоздь. Куда он торопится? – думал я и, чтобы отвлечься, включал порно.

Ненавижу порнуху, все в ней насквозь лживое и неестественное. Идеально выбритые девушки принимают в себя накаченных и блестящих от масла мужиков. С наигранной похотью девушки смотрят в камеру, в глазах плохо скрываемое отвращение. Зачем их заставляют смотреть в камеру?

Я включаю порно и отворачиваю ноутбук. Слушаю всхлипывания, стоны, хлопки. Представляю соседку сверху. Вот она лопочет что-то неразборчивое, потом громко вскрикивает, удивляясь. Она постанывает, сперва жалостливо, будто ей больно, потом сладостно, все распущеннее и влажней. И вот уже она всхлипывает и рычит. Наши тела трутся друг о друга, будто нечто внутри нас силится прорваться сквозь кожаную оболочку тел.

После я лежу в тишине и прислушиваюсь, силюсь уловить звуки сверху, но больше придумываю, чем слышу, их расслабленный тихий разговор. Я уже не пытаюсь занять его место. Это глупо. Именно он лежит рядом с ней на растерзанной супружеской постели, он приносит ей воду, а она ставит будильник, и они засыпают в обнимку.

Я часто встречал ее с мужем. Невзрачный, невысокий, жилистый. Я не мог запомнить его лицо, узнавал, только если она шла рядом. Цветастое платье, легкие волосы, длинный шарф, аромат весеннего ветра. Он еще долго витал в подъезде, в лифте, на этаже. Я старался вдохнуть его и забрать в свою одинокую квартиру.

Был конец апреля. Мы долго сидели в пивной. Я зачем-то начал клеить какую-то телку. Она посмеялась надо мной и ушла. А я разозлился, то ли на себя, то ли на нее. Шел по улице, и так невыразимо, так неизбывно и тягостно хотелось чего-то телесного, теплого, какой-то гладкой мягкости, простоты, чтобы закутаться, обхватить, прильнуть губами, погрузится и пропасть. Может, думал я, снять проститутку? Я представил, как она будет смотреть на меня сонными злыми глазами, и передумал.

Лифт не работал. Поднялся на пятый этаж пешком. Ковыряя ключом в замке, услышал шорох, обернулся и уронил ключи. На пролет выше в углу затаилась тень.

– Вали отсюда, бомжара! Не хера здесь! – выругался я, вглядываясь в сумрак.

Тень не двигалась.

– Ты че, не слышишь? – я поднялся на несколько ступеней. Захотелось вломиться какому-нибудь безответному несчастному существу. Там молчали. Чиркнул зажигалкой. Свет дрожал. Неровный круг выхватил парочку. Они испуганно жались к стене.

– Эй, вы че тут? – крикнул я.

 Даже в сумраке я узнал ее лицо: растрепанные волосы, лихорадочный блеск глаз. С ней был какой-то хлыщ в длинном пальто, похожий на иностранца. Точно не муж. Да и зачем они бы целовались с мужем в подъезде? Рукой хлыщ придерживал ее ногу. Я заметил, как расстегнуто сверху и задрано снизу ее платье. Хлыщ недовольно посмотрел на меня, и вернулся к своему занятию.

– Извините, – я стал пятиться. Уже с площадки я еще раз взглянул на них, и больше угадал, чем увидел, что он целует ее в шею, как вампир. Свет уличного фонаря упал на ее лицо. Она смотрела на меня. В глазах были страх и мольба, надежда, что я ее не выдам. А может, мне показалось.

Лето выдалось жаркое. Я сперва много думал, должен ли я что-то сказать ей, мол, ничего страшного, с кем не бывает, или, наоборот, делать вид, что не узнал. Пару раз, по пьяни, думал позвонить в дверь или по домашнему телефону, и сказать, что все видел, и если не хочешь, чтобы твой муж узнал…Потом я винил себя за паскудство, где-то в глубине души все же надеясь однажды намекнуть ей про свою симпатию. Но за лето я ни разу ее не встретил.

Встретились мы уже осенью, первого сентября. Стоял солнечный день, от школы доносились звуки: кто-то что-то говорил в микрофон, дребезжала бравурная музыка. Я шел домой уставший. Хотелось спать.

Она вела дочь в школу. Белый бант, букет цветов, огромный квадратный ранец. Я как-то никогда не задумывался, сколько ее ребенку лет. Девочка была похожа на маму, только более собранная, сосредоточенная на своем. Мать что-то говорила дочери, но, увидев меня, смутилась и слегка покраснела. Видимо, узнала невольного свидетеля ее измены.

– Здравствуйте, – сказала она. – Как ваши дела?

– Нормально, – сказал я.

– Красивая рубашка, вам идет.

– Спасибо.

– Извините, надо бежать. Линейка в школе, опаздываем. Всего доброго! – она потянула угрюмую девочку за руку. Я стоял и смотрел, как они удаляются. Она была как всегда легка, казалось, ее стрекозиные длинные ноги, обутые в тонкие белые лодочки, едва касаются земли.

Стоял яркий октябрь, но по ночам уже начались заморозки. Я возвращался домой после пробежки. Возле подъезда стояла скорая. Я не удивился. В нашем подъезде много старух, часто приезжает скорая. Я набирал код домофона, когда дверь открылась, и два санитара вынесли на носилках тело, накрытое с головой. Тонкая женская рука, совсем молодая, торчала из-под простыни.

Как я сразу понял, что это соседка сверху? В моей голове словно сложился пазл: обманутый муж, разоблаченный любовник, бытовая ссора, удар ножом. Даже не знаю, кого мне больше жаль стало: ее, мужа, дочь или горе-любовника, который оказался в этом замешан. И теперь муж в тюрьму, ребенок в приют. Все-таки это беда – гулящая баба. А с другой стороны, каково ей быть такой красивой, привлекательной для мужчин. Поднимаясь пешком на этаж, я как-то явственно ощутил значение дурацкой поговорки – не родись красивой, а родись счастливой. Действительно, красивой женщине счастливой не быть. В тот день я сильно напился.

 

* * *

Зима прошла. Приближалась весна. Я так и не узнал, что произошло с соседом сверху. Ни с кем из подъезда я не общался, а спрашивать у старух не хотелось. Вскоре там начался ремонт, что-то постоянно двигали и стучали. Я решил, что квартиру продали, и вскоре забыл об этом.

Была середина марта. Утром, как обычно, я шел на работу. У подъезда стоял новенький серебристый минивен. Двери его были открыты, из машины медленно выгружала вещи семья: девочка волокла рюкзак, муж вытаскивал через багажную дверь сумку, а с пассажирского сидения осторожно, придерживая живот, выкатывалась круглая, словно солнце, беременная жена, в которой я с трудом узнал ее, соседку сверху.

 

 

НАТАША

Рассказ

 

Сухан не понравился ей при знакомстве. На такого на улице внимания не обратишь: долговязый, сухой, сросшиеся темные брови, глубоко посаженные глаза.

Он несколько дней подряд будто случайно оказывался у ее комнаты, когда она возвращалась с пар. Наташа открывала дверь, и он шел следом, не спрашивая, текучий и плавный, как леопард. Тихим голосом, растягивая слова, он говорил смешные гадости про ее соседок, намекал на какие-то таинственные дела и, чуть покусывая сухие губы, нависал над ней, прожигая темным, полным чего-то смутного, взглядом. Он навязывался, но не слишком, оскорблял и тут же делал комплимент. Он заворожил Наташу, ей захотелось его разгадать.

Они встречались в ее комнате, когда соседки уезжали в институт. Курили сигареты, пили крепкий чай и шли на рынок к Ленинскому проспекту. Наташа отвлекала продавцов, а Сухан воровал. Книги, плюшевых зайцев, колбасу, куру-гриль и Наташины любимые эклеры. Держась за руки, они возвращались мимо магазина «1000 мелочей», Наташа вслух восхищалась их смелостью и глупостью продавцов, а Сухан скупо посмеивался и говорил: «Лохи не мамонты, не вымрут».

Воровство заводило Наташу, этот опасное озорство было для нее чем-то новым. Папа-инженер и мама-учительница внушали ей, что брать чужое – плохо. И теперь, когда она брала, да еще с такой наглостью и бахвальством, ей казалось, будто она скидывала оковы родного дома, провинциального города и той привычной себя, которая ей давно уже надоела.

Они возвращались в общагу и готовили в общей кухне обед. Сухан благосклонно помешивал в кастрюле пельмени и говорил: «Мне не впадлу». Потом они торопливо, стараясь успеть до прихода соседок, ели прямо из сковородки, и, забыв про посуду, целовались и трогали друг друга. Приходили Лена и Юля, а Сухан «сваливал на хату».

 

Вечерами Наташа и Сухан шли гулять до Академической, чтобы неистово целоваться у памятника Хо Ши Мину, в переходе или под лестницами в подъездах домов.

Однажды Сухан привел ее в их напаренную, пахнущую мужскими телами комнату.

На хате были Маныч, Серый, Витек и Турболет. Наташа знала, что «братва живет по вписке», но не сразу заметила двух бледных невнятных «ботанов», студентов из города Тореза. «Слышь, земеля, метнись в аптечку, отоварь рецепт».

В углу были свалены дубленки. Турболет хвастался, изображая, как визжала дамочка, хватаясь за сумку. Сухан шикнул на него, а Маныч мягко попросил: «Варежку завали».

– Хочешь трамала? – спросил Сухан, когда вернулись из аптеки студенты.

– Да, – испуганно согласилась Наташа. – А что это?

– Это такие колесики. Не бойся, девочка. Хорошо будет.

Друганы Сухана с одобрением улыбались, кивали и прятали глаза. Она проглотила пять желатиновых капсул. Ее усадили за стол, стали поить чаем и развлекать. Она же настороженно и радостно чего-то ждала.

Ей все как будто старались понравиться. Турболет налил в самую лучшую кружку чай для нее, Маныч, посмеиваясь, предложил сигарету, Сухан поднес зажигалку, а белобрысый Витек протянул мармеладку, но она отказалась, и он грустно положил мармеладку себе в рот.

– Ну как ты, девочка? – спросил Сухан. – Есть что-то?

– Не знаю. Вроде, нет.

И начались такие искренние разговоры, будто эти пять воров увидели в ней деву Марию, и каялись ей один за другим. «Наташенька, – говорили они, – ты такая хорошая, ты сидишь здесь, разговариваешь с нами. Ты – чудо!».

Может быть, они говорили другое, но Наташа слышала именно это, и жалела их, не осуждая. Ей льстило говорить с ними на равных, и, казалось, каждый хотел не ее тела, а именно понимания и принятия их души.

Речь зашла о женщинах и мужчинах. Наташа высокопарно рассуждала о равноправии, о женском уме, логике, о том, что уважая женщину, мужчина становится духовно богаче и поднимается над собой. Никто не возражал, видимо, не понимали. Парни посмеивались и молча пожирали ее глазами.

Серый, который до этого молчал, сидя в углу и накрытый двумя одеялами, вдруг сказал:

– Курица никогда не встанет между пацанами.

Наташа посмотрела на него, худого, с темным серым лицом, крючковатым носом, и спросила:

– Кто это говорит? О! Кажется, он проснулся! Посмотри на себя. Тебя человеком сложно назвать! Не то, что мужчиной, – она отвернулась.

Сухан одобрительно кивнул. Остальные заржали.

После этого все стало происходить быстро. Наташа еще говорила, смеялась, но ее слушатели незаметно исчезали, и вот они уже вдвоем с Суханом, и он на нее так смотрит, что внутри у нее что-то начинает дрожать. Он ведет ее к продавленной пружинной кровати, расстегивает пуговицы, опрокидывает назад. Черные глаза блестят, хищное, красивое лицо нависает над ней. Наташе страшно и сладко. Его сильные требовательные руки трогают в ней все, даже то, что еще никто никогда не трогал. И ей неодолимо хочется расслабиться, подчиниться его неистовству и силе, позволить все. Он проникает в нее. Ее мысли исчезают, и остается одна только теплая нежная темнота, сочащаяся сладким соком юности и печали.

 

* * *

Любила ли Наташа Сухана? Она не могла понять. Ей не с чем было сравнивать. И незачем было понимать. Любопытство, азарт, влечение – все это было так ново. Если бы кто-то сказал ей, Наташа, тебя затягивают наркотики и разврат, она бы рассмеялась и махнула рукой – да бросьте! Проводить время с Суханом вскоре наскучило ей, хотелось только секса и колес. Под трамалом тело становилось неутомимым и бесчувственным, и какая-то равнодушная нега разливалась в нем. Но и это вскоре надоело Наташе. Она уже собралась Сухана бросать, как узнала про «герыч». Сухан употреблял героин, и ей тоже захотелось попробовать.

Она быстро научилась понимать, когда Сухан приходил вмазанный: зрачки маленькие, словно концы иголок, плавные закругленные движения, хриплый низкий голос, растянутые слова. Соседки, интуитивно чувствуя химическую его враждебность, как-то особенно не выносили его в эти дни. Своей равнодушной иронией он доводил до слез толстую Лену, Юля старательно его игнорировала, но, в конце концов, не выдерживала, пыталась парировать, увлекалась, кричала на него. Тогда он обрубал ее своим приглушенным голосом: «Че орешь, как потерпевшая. Варежку завали». Наташа пыталась заступаться за девочек, но про себя посмеивалась над тем, как он выставляет их дурами.

С некоторых пор, когда раздавался его кодовый стук: раз, раз – два и тихое поскребывание в конце, Лена и Юля брали учебники, тетради и уходили к сокурсницам на восьмой этаж. Наташа же, как только за ними закрывалась дверь, садилась к Сухану на колени, заглядывала в его темные глаза, в узкие зрачки, льнула к нему и говорила:

– Принес для меня что-то? Ты же помнишь, я хочу попробовать герыч.

Сухан отстранял ее, слегка встряхивая за плечи, и говорил:

– Дурочка! Зачем тебе? – целовал ее в нос. – Я же ради тебя брошу.

 

* * *

Наташа была одна, когда раздался знакомое поскребывание. Она решила не переодевать шелковый халатик, Сухану он нравится. Но на пороге стоял Серый. Он выглядел иначе, чем в тот вечер. Его не трясло, лицо было жестким и самоуверенным, острые черты лица складывались в какое-то решительное устремление. Двигался он медленно, как сонная муха. «На героине», – поняла Наташа и хотела закрыть дверь.

– Надо поговорить. Я войду, – он оттолкнул ее и прошел в комнату, не снимая обувь. Наташа пошла за ним, не зная, что делать.

Разговор выходил странный. Он вроде как признавался ей в любви, говорил, что она перевернула его жизнь, заставила его взглянуть иначе, и он мог бы… Что угодно мог бы ради нее. Наташа молчала, придерживая на груди халатик. Тягостное и удручающее впечатление производил на нее разговор. «К чему все это?» – думала она.

– Думаю, тебе пора.

– Ладно, понял. Надо сменить тему, – он быстро обшарил взглядом комнату и заметил на столе карточную колоду. – О! Давай сыграем. На интерес в дурачка. А?

– Тебе лучше уйти.

– Сыграем и уйду. Обещаю!

Наташа кивнула. Ею овладело какое-то тупое и безвольное безразличье. Единственное, чего она хотела – чтобы он ушел. Она не понимала, как играла, скидывала все подряд, с трудом различая масти. Конечно, она проиграла.

– Все, пока. До встречи! – с облегчением сказала она.

– Нет, нет, нет, девочка! – он хищно улыбнулся. – Ты проиграла. А знаешь, что значит «на интерес»? Ты себя проиграла, лохушка, – его тон так разительно отличался от того извиняющегося, заискивающего, в котором он только что признавался в любви, что Наташа совсем растерялась.

– Теперь я могу с тобой что угодно сделать, – тянул Серый. – И никто не поможет. Даже Сухан. По понятиям карточный долг – святое. Да, девочка, таки-е-е делааа…

Наташа слушала его в каком-то тумане. Будто она была кроликом, а он удавом, и он как-то гипнотизировал ее.

– Думаешь, я в тебя влюблен? Да, смазливая мордашка. Можно дать пососать. А больше еще заслужить надо. Знаешь, сколько таких, как ты, молодых и тупорылых. Ты мне на хуй не сдалась! За долг я отрежу тебе палец. Тащи нож?

Наташа послушно принесла. Она не могла поверить, что это правда, ей казалось, что он вот-вот рассмеется, скажет, что пошутил. Она положила на стол указательный палец и протянула Серому нож. Ее трясло. Полы халата разошлись на груди, на коже выступила испарина.

– Указательный тебе еще пригодится. Давай средний.

Руки не слушались, пальцы дрожали. Он сам выпрямил ее средний палец, положил на стол, опустил лезвие, надавил. Она молчала. Он надавил сильней и слегка резанул. Наташа не двигалась. Он осмотрел ее, скользнув взглядом по груди.

– А ты смелая! – облизнул губы. – Я передумал! На хрен мне твой палец, – он бросил нож. – Давай лучше я тебя угощу. Ты же хотела попробовать. Исполню твое желание. В ванну пошли.

 Наташа послушно шла за ним. Они закрылись. Он достал из кармана шприц с мутной, коричневой жидкостью.

– Давай руку. Да сядь ты на край, что ты трясешься! Поработай-ка кулачком. Вот так, да, моя девочка, сейчас все будет!

Он ввел иглу в выступивший на ее руке бугорок вены, потянул за поршень, в шприц ворвалось облако крови. Серый медленно надавил на шприц.

 

В ее глазах взорвалась тысяча солнц, волна прошла сквозь нее и смыла все, память, страх, стыд, сознание. Она перестала существовать. Остался только холодное и приятное безразличие.

– Ах ты, сучка. Хапнула передоз! – услышала она издалека.

Кафель медленно поплыл вверх, потолок закружился и сузился, сознание погасло. «Вот я и попробовала героин», – подумала Наташа перед тем, как совсем исчезнуть.

В ее уме вспыхивали какие-то картинки. Ширинка у ее лица. Он расстегивает. Соси. Ей смешно. Все гаснет.

Очень холодно. Звездное небо кружит над ней. Звезды безразлично подмигивают. И она, такая же безразличная, как звезды, летит к ним. Чье-то лицо склоняется над ней:

– Жива?

Она безразлично блюет с крыши. Кто-то держит ее сзади поперек тела. Ветер обдувает ее, треплет распахнутый халат, груди беспомощно болтаются. Ей становится смешно.

– Холодно, – говорит она, ощущая холод не только телом, но всем своим несуществующим существом.

– Иди, согрею!

Вдруг она сидит на стуле в какой-то комнате. Тяжело поднять веки. За столом незнакомые люди, они смотрят на нее и испуганно шепчутся. Среди них он, ее спаситель. Он подходит и небольно бьет по щекам.

– На, хлебни чайку, – подносит к ее губам чашку.

Но она не может сделать глоток, ее мутит и рвет на пол. Кто-то кричит. Она медленно падает в липкую лужу на паркете. Но он ловит ее. Она думает, что надо поблагодарить, но ей становится безразлично.

Последняя вспышка сознания в ее комнате. Наташа стоит на коленях. Он что-то делает с ней сзади. Соседки спят. Ей стыдно, но накатывает новая волна, и сознание потухает.

 

* * *

Очнулась Наташа на следующий день, когда солнце светило в окна. В комнате никого не было. Ее подташнивало, голова гудела, а в душе было так пусто, что хотелось крикнуть внутрь себя, чтобы услышать эхо. Медленно наплывали воспоминания, заполняя чем-то противным эту безразличную пустоту. Наташе хотелось заснуть, чтобы проснуться, когда из памяти сотрутся события ночи. Стыда еще не было, но появилось отвращение, которое медленно нарастало, превращаясь в ненависть к себе.

– Этого не было! – прошептала она. – Этого не было!

Наташа зажмурилась и накрылась одеялом.

В дверь поскребли. Тонкая нить надежды оборвалась. Наташа покрылась холодным потом. Она медленно встала и подошла к двери.

– Кто там?

– Открой! – голос Серого был странным. Наташа приоткрыла дверь.

– Чего тебе?

Серый суетливо оглянулся, проскочил в дверь и несколько раз повернул в замке ключ.

– Ну я вчера очканул, – он обнял ее. – Думал, откинешься от передоза. Таскал тебя по всей общаге.

Серый отстранился, и, глядя ей в лицо, начал говорить очень быстро:

– Видели нас. Сухану уже наверняка стукнули. Он так не оставит.

Наташа молчала.

– Поехали со мной? Я в тебя реально влюбился. Я ради тебя колоться брошу.

– Что ты несешь? – она оттолкнула его и удивилась, какой он легкий. – Меня это больше не касается, понял. Вся ваша шайка-лейка. Плевать на Сухана, на тебя плевать. Я никому из вас ничего не должна!

– Слушай меня, слушай… – он старался ее обнять. – Ты не понимаешь расклада, дура! Они изнасилуют или кончат тебя.

– Пошел ты!

– Как знаешь, – сказал он холодно. – Я предупредил. Держи на память! – он протянул ей брелок, резиновую пятнистую корову с ромашкой во рту.

Закрыв за Серым дверь, Наташа вернулась в постель. Она с головой накрылась одеялом и уснула бредовым беспокойным сном. Ей снились грязные стены, шприц с мутной жидкостью, фонтанчик крови, растекающаяся блевотина на паркетном полу, коридор общаги, шаркающие шаги и шепелявый говорок Сухана: «Наташшшшшенька, Наташшшшша!»

 

* * *

В дверь так ударили, что она сразу слетела с петель.

– Здрасссссти! Можно зайти? – мягко и вежливо спросил Маныч.

Их было пятеро, все – вмазанные. Один – незнакомый усатый мужик высокого роста, с неприятным жестким лицом. Глазами-иголками он быстро осмотрел комнату, бросил взгляд на Наташу.

– Пахан, – Сухан кивнул на нее, – эта.

Вышел из своей комнаты сосед Антон.

– Что вы себе позволяете? – испуганно спросил он.

– Ты кто такой? – спросил пахан.

– Я здесь живу! А кто вы такие?

– Да мне пох, где ты живешь! Кто ты по жизни?

– Сейчас час ночи! Моя жена спит. Вы шумите, выламываете двери. С какой стати?

– Иди сюда, объясню! – пахан взял его за шиворот и завел в комнату. Юля и Лена спросонья с ужасом озирались и натягивали под горло одеяла. Никто не обращал на них внимания.

– Наташа, в чем дело? – спросила Юля.

– Не знаю.

-Ты меня удивляешь! – раздраженная, она встала, придерживая ночнушку, сняла с крючка халат. – Я ухожу спать к Наумовой. Завтра контрольная по вышке. Ты помнишь?

– Да, – еле слышно сказала Наташа и проглотила вставший в горле ком.

Она смотрела на Лену и Юлю, пока те застилали кровати, и мысленно умоляла их: «Не оставляйте меня. Позовите на помощь. Пожалуйста! Не бросайте!»

Но Юля специально отворачивалась. Она взяла свою подушку и вышла из комнаты. Следом за ней ушла Лена.

– До свиданья, девочки, – вежливо попрощался Сухан, цинично улыбаясь. Как только Витя и Турболет прикрыли сломанной дверью вход, Сухан схватил Наташу за локоть и втащил в ванную.

– Пошли, поговорим.

В ее глазах потемнело, за миг в уме пронеслось все, что было вчера в этой ванной. Наташе показалось, что Сухан понял это по ее лицу и сейчас ударит. Она обернулась, ища помощи, и увидела, как пахан толкнул Антона в грудь.

– Кто ты такой? – спрашивал он его.

– Человек.

– Волк ты позорный, а не человек! Я спрашиваю кто ты по жизни?

Дверь закрылась. Наташа осталась с Суханом наедине. Она смотрела в пол и дрожала.

– Что, вмазалась и натрахалась под кайфом?

Наташа молчала.

– Отвечай, – он резко пихнул ее от себя. Она ударилась головой о батарею и вскрикнула.

– Где спрятала своего дружка?

– Я не понимаю...

– Не понимаешь? Эта крыса общак украл! Тебя с ним вчера видели. Вы шарились обкумаренные по этажам... Сука! – лицо его скривилось, будто от боли, он замахнулся. Но не ударил. – Как я ненавижу тебя! – прошипел он. – Я хочу вырвать твои глаза!

– Я не понимаю, о чем ты...

– Попробовала девочка героин? – голос его вдруг стал елейным. – Понравилось, да? А хочешь еще попробовать? У нас есть!

– Не хочу, – тихо сказала она.

– А что так? Не понравилось? Ааа? Мразь! – он толкнул ее. Она опять ударилась о батарею и тихо всхлипнула.

– Будем тебя судить, мразь. По понятиям. Ответишь, за себя и за крысу.

Наташа смотрела в пол, чувствуя, как слезы застилают глаза.

– Подними свои глазки синенькие, бесстыжие. Ну же, посмотри на меня, куколка! – Сухан поднял ее голову за подбородок. – Ну почему? Объясни мне, почему? Неужели ты так хотела вмазаться, что тебе было безразлично, с кем, какой иглой? Серый – он же конченный! Десять лет сидит! У него ВИЧ. Вы хоть разными шприцами кололись?

– Не знаю-у-у, – она заплакала, вжимаясь в стену.

– Дура, конченая дура. Убил бы тебя. Мразь!

Наташа испуганно посмотрела в его лицо, перекошенное болью и злобой.

– Прости, – еле слышно выдавила она.

– По хер, – он холодно отстранил ее и презрительно сплюнул. – Пахан решит, что с тобой делать. Денег у тебя все равно столько нет, сколько он украл. Трахнем тебя и выкинем в окно, чтоб заяву не кинула. Пошла, сука! – он открыл дверь и вытолкнул ее в коридор.

Когда они вернулись в комнату, Антона уже не было. Наташа подумала, что он мог бы вызвать милицию или хотя бы коменданта общежития. Но почему-то на это было мало надежды.

Маныч и Турболет презрительно лыбились, глядя на нее. Витек суетился у журнального столика, прикручивая краник к бочонку пива. Он старался не смотреть на Наташу. Пачки фисташек, кальмары, сухая рыба были разложены на столе. Пацаны, развалясь на кроватях, пили пиво, грызли фисташки и бросали очистки на пол. Они обменивались шуточками и посмеивались свои скабрезным наркоманским смехом.

Сухан подвел Наташу к пахану.

– Ты, что ли, Наташа?

– Я...

– Знаешь, в чем виновата?

– Да.

– В чем?

– В том, что хотела попробовать героин, – Наташе казалось, что если она честно на все ответит, ее отпустят.

– Тю! И все?

– Да.

– А то, что ты пацанов поссорила, не виновата?

– Нет.

– Ты знаешь, где Серый?

– Нет.

– Приходил к тебе сегодня?

– Да.

– Что сказал?

– Сказал, что собирается бежать, и позвал с ним. Я отказалась.

Наташа заметила, как Сухан дернулся. Он кинул чем-то в нее, но промахнулся. Маленькая пятнистая корова ударилась об стену и упала на пол.

– Он ей брелок сраный подарил! Оттрахал и подарил брелок! Я же был рядом, когда он его тиснул. Еще сказал: «Подарю бабе»! Сука! Удавлю!

– Успокойся, Сухан! Витек, сними-ка люстру и сделай из шнура петлю. Ага. Привязывай петлю к потолку.

Вместо лампы зажгли ночник. Происходящее становилось все менее правдоподобным. Наташа беспрекословно забралась на стол, Сухан надел петлю ей на шею.

Пока Наташа там стояла, она перестала различать звуки. Сухан что-то кричал, но ей казалось, что он беззвучно открывает и закрывает рот. Она смотрела, как люди с грязными ртами, темными лицами и колючими глазами почему-то смеются над ней и бьют по столу ногами, будто собираются выбить его. Она каждый раз вздрагивает и умирает. Но потом оказывается опять живой, и опять стоящей на столе в своем легком халатике, с петлей на шее.

Наташа не могла сказать, сколько это продолжалось. В какой-то момент она перестала понимать, очнулась только тогда, когда Сухан снял ее со стола и посадил на подоконник.

– Хочешь повисеть вниз головой, куколка? – он подтолкнул ее в окно.

– Нет, пожалуйста, не надо, – она цеплялась за его одежду.

Наташа пыталась заглянуть ему в глаза и найти в них хоть что-то близкое, родное. Ведь оно было в нем, когда он гладил ее по голове, обнимал и всхлипывал после оргазма. Ведь она знала, как он пахнет, как сопит во сне. Она знала его.

Но это был другой человек. Как в помешательстве Сухан выталкивал ее, пытаясь отцепить от оконной рамы ее пальцы. И она вдруг поняла. Есть только один способ прекратить это – пожертвовать собой. Она посмотрела на него и отпустила руки, откинулась и полетела.

Сухан успел поймать ее за щиколотки и втянул обратно. Лежа на полу, Наташа хохотала. Сухан ошалевшими глазами смотрел на нее.

– Пошла на хрен, курица тупорылая!

– Да, да! – как безумная хохотала Наташа. – Я – тупорылая курица. Тупорылая курица поссорила пацанов!

Она больше не чувствовала страха, он перегорел, как лампочка от сильного напряжения. Вместо него было отчаянное безрассудство, будто она уже умерла и ей нечего терять.

– А ты, Сухан, посмотри, кто ты. Ты мразь! Подонок! Вы все! Вы – воры, наркоманы! Шваль! Отбросы! Вы никогда не сможешь выбраться из своего дерьма! Оно будет вас догонять каждый раз. Ваша жизнь кончена. Она даже не начата! Вы как крысы всегда должны бежать по коридору, полному дерьма, и жрать друг друга. Это ваша природа, и нет другой! Вы все – крысы!

Сухан молчал. Его злость, будто питаясь ее страхом, теперь кончилась. Все они, устало развалившись на кроватях, о чем-то переговаривались и грызли фисташки, не обращая больше на Наташу внимания. За окном над домами и дымящими трубами Москвы медленно поднимался красный диск солнца.

Маныч выцедил из бочонка остатки пива и сказал:

– Кумарит. Надо валить.

Турболет проверил разорванные пакеты сухариков и кальмаров. Все было пусто. Наташа сидела на загаженном очистками от фисташек полу и молчала, обессиленная. Сухан напоследок презрительно посмотрел на нее, сплюнул, и они ушли.

Через час пришли Лена и Юля.

Как оказалось, из комнаты пропали все деньги: у Юли – из сумки, у Лены – из-под матраса. Юля начала было ругаться на Наташу, но та заплакала, и Юля все поняла. Она села рядом, обняла ее и, прижимая к себе, сказала:

– Какая же ты дура!

Наташа заревела еще сильней. В ней будто прорвалось что-то. Рыдания душили ее. Вместе с ней заплакали Юля с Леной.

– Хватит, ну хватит уже! – просила Лена. – Надо в институт ехать. Опаздываем. У нас контрольная.

– Пошли умоемся, – словно ребенку сказала Юля и подняла Наташу за плечи. Наташа послушно пошла.

 

 

НИТИ

Рассказ

 

«Юрик совсем на тройки скатился. Последний класс. Куда он со своими оценками поступит? Ему плевать на будущее. Я в его возрасте не такая была. К чему-то стремилась. У него это началось, как мы с Гошей расстались. Интересно, какой бы он был…».

Загорелся и замигал на светофоре зеленый. Вика осторожно перешагнула снежную слякоть у бордюра и ступила узконосым замшевым сапожком на проезжую часть.

Думая о сыне, Вика ощущала тревогу, от которой вставал в горле острый ком. Это было неприятно, и Вика переключилась на другое. «После парикмахерской зайти на почту. Продуктов купить. Черт, список на столе оставила. Творог не забыть, завтра сырников сделать. Пилку электрическую для натоптышей. Стара я уже на каблуках ходить».

Она смотрела под ноги, обходя серую клейковатую жижу и увиливая от столкновения со встречными пешеходами. Слева завизжала женщина. Вика оглянулась. На нее неслась серебристая машина с хищно расставленными фарами, между которыми блеснул перечеркнутый логотип. Вика увидела вытянутое в безмолвном крике лицо водителя. «Не старше Юрика», – подумала она. Удар подбросил ее, перевернул, швырнул на капот и выкинул под колеса. Водитель затормозил, но машину протащило еще несколько метров, увлекая колесами мертвое уже тело.

Вика стояла на другой стороне дороги рядом со светофором и смотрела на сбитую женщину. Тело было изуродовано: голова вывернулась назад, лицо залито кровью, руки, раскинутые в стороны, похожи на крылья. С одной из ног слетел сапог. Вика недавно купила себе такие же, замшевые с острыми носами, на тонких высоких каблуках. Как такой узкий сапог мог слететь с ноги? Вика посмотрела на лицо мертвой женщины и брезгливо отвела взгляд. Стало жаль ее, только что была жива, и, наверное, даже не думала, что все закончится. «Интересно, что станет с телом?» – подумала Вика.

Кто-то кричал: «Вызовите скорую! Скорую, срочно!». Кто-то уже вызывал. Водитель – белобрысый ушастый парень с бледным лицом вышел из машины и смотрел на мертвую женщину. Его застывшая фигура показалась Вике мертвее лежащего на асфальте тела, которое в силу своей неестественности будто лишалось всего человеческого и переходило в класс вещей. Водитель шептал: «Это неправда! Не может быть! Господи, что же я натворил? Не может быть, неправда», – но губы его почему-то не шевелились.

Приехала скорая и полиция. Водителя увели в полицейскую машину. Вика хотела было последовать за ним, но мертвое тело казалось интереснее. Какое-то непонятное любопытство приковывало ее к трупу неизвестной женщины. Тело неловко укладывали на носилки, грузили в скорую, везли, накрытое салатовой простыней, по вечерним пробкам. Вика видела все из салона скорой и как бы сверху, одновременно снаружи и изнутри. Все было в легкой дымке, будто где-то пожар, и дымом заволокло воздух. Но запаха не было. И Вика не могла понять, снится ей сон или все взаправду.

Вика проснулась раньше будильника. Или будильник не звонил? Она не могла вспомнить, какой сегодня день, выходной или рабочий. Посмотрела на календарь в часах. Четверг, двадцать четвертое ноября. Рабочий.

Вика вскочила и поняла, что чувствует себя непривычно. В каждом движении, в каждой мысли были легкость и чистота, кристальная ясность в окружающих предметах. Вика будто трогала их взглядом. Постельное бирюзовое белье лежало крупными выпуклыми складками, дверца шкафа казалась рельефной под слоем лака: древесные линии жизни и янтарная глубина, переход из темно-коричневого в светло-серый. Репродукция Матисса светилась: танцовщицы будто выдвинулись из полотна, мускулы их красных тел переливались, доставляя телесную радость Вике, будто это она сама несется в хороводе на зеленом лугу посреди синего неба. Даже пыль на мебели была чем-то удивительным: бархатистая, ощутимо-мягкая.

За окном над крышами начиналась мистерия, всходило солнце. Ширилась оранжево-пурпурная линия рассвета, приоткрывая завесу в иной мир, из которого уже выглядывало красное остекленевшее со сна око. Вика засмотрелась, чувствуя себя не столько зрителем, сколько частью всего.  

Наконец она оглядела себя. Одетая в ночную рубашку, она выглядела как обычно, но тела не чувствовала. Не было привычных тянущих по утрам ощущений, от которых с возрастом все сложней избавляться: не болела поясница, не ныл низ живота, в голове не пульсировал отдаленно нерв. Тела будто не было. Совсем как в молодости, когда она этого еще не ценила. Теперь Вика понимала, какое счастье – тело не ощущать, не чувствовать постоянно его ноющей боли.

«Может, я была в каком-то удивительном спа, из которого вышла обновлённой и легкой?» – подумала она.

Вика улыбнулась и открыла дверь ванной. Хотелось посмотреть на свое лицо, может быть и оно каким-то чудесным образом изменилось после процедуры, про которую Вика не помнила. Краем глаза она заметила на краю стиральной машинки синий стакан с зубными щетками, показалось, что задела его локтем. Вика дернулась, чтобы поймать, но стакан стоял на месте. «Странно», – она подошла к раковине, посмотрела в перламутровое зеркало. В нем отражались кафельные стены ванной комнаты, полосатая шторка из Икеи, дверь. Вики не было. Она поднесла к зеркалу руку и помахала. Отражения не было. Вика потрогала свое лицо, все было ощутимо: нос, лоб, щеки. А в зеркале пустота. Вика попробовала включить воду, взялась за кран, но пальцы прошли сквозь металл и встретились друг с другом. Вика попыталась еще раз, но рука снова прошла насквозь. В ужасе Вика хваталась за все предметы: зубные щетка, раковина, крем, ополаскиватель для рта – ничего из этого больше не являлось материальным.

 

В ванную зашла бывшая свекровь. Откуда она?

– Зеркало надо занавешивать, когда покойник, – раздраженно сказала она кому-то. Вику она не заметила, и тянулась, пытаясь зацепить наволочкой край зеркала сверху. – Да Господи ты боже мой, – выругалась она.

Вика вышла из ванной. На кухне сидели Юрик и его отец. Позы были напряженными, будто что-то давило на них.

– Что будешь делать, сын?

– Не знаю, – Юрик пожал плечами.

– Гошенька, пойди, помоги мне, – раздался из ванной голос свекрови.

Юрик остался один. Худые подростковые плечи его были опущены, он сидел ссутулившись, низко опустив голову. Вика подошла и обняла сына. «Почему я ничего не чувствую. Абсолютно ничего. Я – урод. Моральный урод. Пластиковый, как пакет. И все как будто нереальное. Может, она просто уехала. Сейчас откроется дверь, войдет и скажет: «Снусмумрик, чего сидишь? В школу опаздываешь».

Вика поняла, что слышит мысли сына.

– Снусмумрик, – ласково позвала она. Он не откликнулся, даже не обернулся. – Я здесь, я не уехала! – она погладила его по голове, но он не обратил внимания. Какая-то страшная догадка зашевелилась в ней неприятным холодным беспокойством.

Вошел отец Юрика.

– Ну что сын, надо решить, когда переедешь.

– Не собираюсь никуда переезжать, – тихо, враждебно сказал Юрик.

– И что, будешь один жить? – Георгий испытующе посмотрел на сына. – Ты пока несовершеннолетний. И я не могу позволить …

– Ты потерял право позволять, когда развелся с мамой.

– Зачем ты так?

– Как?

– Ты не знаешь, что такое жить с женщиной, которая всегда несчастна.

– Она не была несчастной.

– Ты не знаешь ее, как я.

В Вике поднялось почти забытое, но хорошо знакомое, как вкус овсянки, чувство, которое она испытывала к бывшему мужу. Жалость и презрение, которые, поворачиваясь разными сторонами, то умиляли, то раздражали Вику. Она так четко ощутила сейчас эту двусторонность чувства, из которого лепилась ее любовь.

Вика всмотрелась в бывшего мужа. Что такого он знал о ней, чего она не знала сама?

Она попыталась прочитать его мысли, но вместо этого почему-то перенеслась в прошлое. Воспоминания казались живыми, будто она снова переживала их.

Они сидели на кухне по разные стороны стола и старались не смотреть друг на друга. Вика бессмысленно водила пальцем по столешнице и наблюдала, как расплываются от слез, застилавших глаза, древесные линии жизни. Она мучительно обдумывала все снова и снова, пытаясь найти выход из капкана, в который они оба попали, выход, от которого не будет больно. Она посмотрела на мужа. Он сидел растерянный и ошеломленный.

– Я не вижу способа, как мы могли бы склеить все, – устало сказала Вика. – Я больше не могу так. Я хочу развода.

– Хорошо. Давай разводиться.

Вика посмотрела на него испуганно, лицо ее сморщилось, потекли слезы. Несмотря ни на что, она все же надеялась, что он станет умолять, поклянется, что любит только ее. Ей хотелось от него признания, что она – смысл его жизни. Но он в этот момент (и сейчас, вспоминая, Вика ясно поняла это) взвешивал на внутренних весах детей: пятилетнего Юрика, который через год-два пойдет в школу и нерожденную еще Олю, которой была уже беременна его любовница. Если бы на этих весах оказался вместе с Юриком второй ребенок, их семья перевесила бы, и муж остался. А так выходило, что он больше нужен там.

 

Вглядываясь в свое прошлое, Вика видела, что логика мужа была менее эгоистичной, чем ее. Глупо было требовать от него какого-то особого отношения, другой любви, кроме той житейской заботы, которую он мог дать ей как матери своего ребенка. Ему тоже больно было расставаться, не так, конечно, как ей, когда казалось, что отрываешь часть себя, но все же. Она увидела в муже того растерянного мальчика, которого одновременно презирала и любила, мальчика, который старается измерить мир линейкой, подвести статистическую основу под хаотические события мира, чтобы упорядочить его. Этот мальчик боялся женщин, как проявления непостижимого хаоса, не поддающегося линейке. Поэтому он всегда в конечном итоге отдалялся от женщины, боясь чего-то непредвиденного и абсурдного, как, например, ее аборт. А она, что сделала она, чтобы помочь ему разобраться? Ничего. Она только подтвердила его опасения, только доказала его страхи. Вике стало так горько от того, что она не смогла понять мужа. А сына? Понимала ли она Юрика когда-нибудь?

Вика оказалась рядом с Юриком. Он сидел в своей комнате и играл в приставку. Вика посмотрела на экран. В игре кто-то бегал вокруг деревянного дома, огороженного низким забором. На него время от времени кособоко шли зомби: мужчины с отвалившейся челюстью или однорукие женщины с одинаковыми лицами. Юрик стрелял по ним из винтовки, прицеливаясь в голову. “На тебе, тварь! На!” – комментировал он. Если кому-то из них удавалось приблизиться, в руке у Юрика появлялся топорик, которым он с хрустом бил по голове зомби. Красные брызги летели в разные стороны. Юрик командовал: “Сдохни, сдохни, я сказал!”

Картинка вдруг стала мигать, откуда-то сбоку полезли зомби. Все погасло, сменившись заставкой «Game over».

– Блядь! – выругался Юрик и бросил джойстик на пол.

– Сынок, зачем так ругаться? – укорила его Вика, но он не обратил внимания.

И вдруг заплакал. Тело его вытянулось, кулаки сжались. Юрик застонал. Вика почувствовала, как напряглись мускулы в его теле, будто их свело судорогой.

– Сынок, Юрик! Ну что ты? Тихо, тихо. Снусмумрик мой! – она обняла его, прижала к себе, испытывая любовь, от которой заболело сердце. Хотелось накрыть его собой, как в детстве, когда маленькое тельце можно было спрятать от мира одной рукой.

Юрик упал на бок, поджав к груди ноги, и лежал неподвижно в позе эмбриона. Из глаз лились слезы. Он рыдал, вздрагивая худым телом. 

– Мамочка, мама. Как я без тебя? 

– Я здесь. Рядом. Тихо, тихо, мальчик мой, мой Снусмумрик. Я люблю тебя. Я с тобой.

Казалось, это подействовало. Юрик понемногу успокаивался. Теперь он просто лежал, уже не плача, а только всматриваясь внутрь себя в поисках ответа на обычный для всех людей, переживающих горе, вопрос. «За что?»

В заднем кармане его джинсов завибрировал телефон. Он достал его и провел по экрану пальцем.

«Завтра появишься? Будет тест по русскому, предварительный перед ЕГЭ», – было в сообщении от Лары.

«Нет», – ответил он.

«Тебе наверно херово, но мы тут все мысленно с тобой. Держись»

«Идите нахер», – набрал он, но не отослал, а положил телефон рядом с собой на край дивана.

Вика вслушалась в его мысленный обрывочный монолог.

«Блядь, еще этот ЕГЭ. Похуй. Какая разница. Все равно теперь идти работать. Урод... Ублюдок! Тварь! Его придушить надо. Повесить, посадить на электрический стул. Бля! Нахер. Нахер. Надо просто как-то пережить это!»

Юрик стал думать про школу, и в его мыслях появился образ девушки Лары. Вика уловила какое-то щемящее томление, связанное с ней.

Раздался телефонный звонок. Звонил домашний. Юрик нехотя встал и поднял трубку.

– Алле!

– Здравствуйте! Вы – Самойлов Юрий? Отец погибшей.

– Сын.

– Ой, простите. Я из морга. Сегодня будет судмедэкспертиза, а потом можно забрать тело. Когда вы планируете?

– Судмедэкспертиза уже прошла?

– Нет, вот-вот будет. Тело потом сразу забрать надо. А то придется опять в холодильник. Заберете сегодня?

– Я… Не, не знаю. Этим не я занимаюсь. Жена отца.

– А! Можете у нее уточнить и перезвонить мне по телефону. У вас определился?

– Да.

– Отличненько. Тогда жду.

Вика смотрела, как сын положил трубку и стал набирать с мобильного номер отца. Она лихорадочно сопоставляла услышанное: Юрик – сын погибшей, жена отца занимается мертвым телом. Тело матери Юрика. Чье тело? Ее?

Как только Вика подумала про свое тело, она оказалась в другом месте.

Грязная казенная комната, на стенах белая плитка в сколах и трещинах. В потолке зияют темные дыры от выпавших кусков штукатурки. Грязный пол. Несколько облезлых металлических кушеток. На двух лежали мертвые тела, похожие на восковых кукол. Вика всмотрелась в женское и с трудом узнала себя. Она была голая и как-то распухла. Тело лежало выгнутое влево, сильно вдавлен внутрь правый бок. Голова неестественно задрана.

«Какие уродливые мозоли», – подумала Вика, осматривая свои ступни. Между раздвинутых ног контрастно выделялись и притягивали внимание темные волосы на желтовато-белой коже. «Прикройте меня, – попросила неизвестно кого Вика. – Это же стыдно так лежать. Прикройте меня! Прикройте! Прикройте!» – просила она, чувствуя, что лишается сил, но не могла отвести взгляд. Она смотрела и беззвучно плакала.

В комнату вошли трое. Две женщины в белых халатах с отекшими бледными лицами, и выбритый до синевы мужчина в костюме и небрежно наброшенном на плечи халате.

– Что тут у нас, дэтэпешечка? – весело спросила женщина, натягивая перчатки. Она была выпивши, и часто встряхивала мелкими кудрями, откидывая назад челку.

– Мг, угу – пробубнил мужчина.

– Который. Так. Эта. Чей-то ее уже раздели.

– Я в акте про одежду потом напишу, – оправдывалась вторая, серьезная и молодая, стараясь держаться трезвой. – Чтобы товарища не задерживать.

– Зафиксировала?

– Конечно!

– Понятых еще долго ждать?

– Начинайте. Все ж понятно, – сказал мужчина, брезгливо озираясь.

– Ну окей. Тамарк, пиши. Наружный осмотр. Ага, про одежду, значит, напишешь. После снятия одежды обнаружено: труп женского пола, правильного телосложения, хорошего питания, длиной 167 см. Трупные пятна, расположенные на задней и боковой поверхностях туловища и конечностей, выражены слабо. На голове русые волосы длиной до 50 см. Лоб прямой, покатый кзади. В области лба многочисленные ссадины темно-красного цвета, в области левой надбровной дуги ссадина буро-красного цвета, брови густые светло-русые, правая щека в многочисленных кровоподтеках.

Женщина все говорила и говорила, но Вика не слушала. Она оглохла от ужаса. Тело, которое она лелеяла, о котором заботилась столько лет, оказалось ненужным куском мяса, изуродованным мешком потрохов. Она – живая, а тело – мертвое. Кто она теперь?

Неизвестность накатывала на нее волнами ужаса. Но еще больший страх Вика испытывала от того, что не помнила своей смерти.

– Можно не вскрывать, и так ясно. Смерть наступила в результате черепно-мозговой травмы и перелома позвоночника.

– Вскрывать надо, – равнодушно сказал мужчина.

– Ну, надо так надо. В заключении что пишем? Сбила машина?

– Мг-угу, – подтвердил мужчина.

И Вика вспомнила. Вспомнила, как загорелся и замигал на светофоре зеленый свет. Как она осторожно перешагнула снежную слякоть у бордюра и ступила на проезжую часть. Как неслась на нее серебристая «Вольво». Вспомнила лицо парня за рулем. Удар о капот. Кувырок в воздухе. Хруст костей. И как она, уже с другой стороны дороги, смотрит на мертвую изуродованную себя.

Это воспоминания захватили Вику с такой силой, будто она снова пережила их, но теперь находилась в ясном сознании, ощущая каждую сломанную косточку, разорванный мускул, содранный лоскут кожи. Боль казалась невыносима даже теперь, когда тела, чтобы чувствовать, у Вики не было. Она не могла больше вынести это, и сознание ее погасло.

Вика проснулась без звонка будильника. Какой сегодня день? Посмотрела на календарь в часах. Пятница 25 ноября.

Вика встала, зашла в ванную и увидела наволочку, накинутую на зеркало. Перед глазами пронеслось воспоминание: светофор, бордюр, «Вольво», лицо, удар и боль, БОЛЬ! БОЛЬ! БОЛЬ! БОЛЬ! БОЛЬ! БОЛЬ!

«Нет! Нет! Нет!» – она обхватила голову и зажмурилась, стараясь заставить себя забыть. Но с закрытыми глазами картинки становились еще ярче. Она осмотрелась в поисках зацепки, которая отвлечет и вытянет из воспоминаний. Апельсин. На краю раковины лежал апельсин. Он поразил Вику своим насыщенным оранжево-красным цветом, ноздреватой влажной поверхностью и необычайно-притягательным ароматом. При жизни Вика никогда не думала, что можно так сильно захотеть апельсин. Вика представила, как подносит к носу и вдыхает запах пористой кожуры. Рука прошла сквозь оранжевую поверхность. Вика вспомнила, что бесплотна. Это было непривычно. Она наклонилась, чтобы вдохнуть запах, и вдруг вспомнила, что на лобовом стекле, под зеркалом серебристой «Вольво» болтался ароматизатор – круглый оранжевый апельсин. Он раскачивался и подмигивал нарисованным глазом. Под ним было лицо водителя, вытянутое и испуганное. Его глаза расширялись от ужаса, и затягивали Вику, как две темные страшные воронки.

Его звали Макар. Вика прочла это в мыслях его матери, с которой он жил в однокомнатной квартире в хрущевке на втором этаже. Вика видела заросший липами двор, дом с высоты птичьего полета, стаю ворон, которая кружила над мусорными баками, и убогую аккуратную обстановку квартиры. Лишившись тела, Вика могла наблюдать пространство одновременно с разных сторон.

Макар сидел на диване в комнате и листал в телефоне ленту фейсбука. Это был обычный молодой человек, на три года старше Юрика. Мысли Макара, придавленные отчаянием, устало крутились вокруг суда, института и несчастного случая. Он будто старался вызвать у себя чувство вины, желая мысленно наказать себя за смерть неизвестной и, в общем-то, безразличной ему женщины. Его подсознание услужливо прятало воспоминания, и уже трудно было восстановить последовательность событий. Лишь несколько стоп-кадров застряли в уме: ее удивленное лицо, удар и подлетевшее вверх тело, запрокинутая голова и нога без ботинка. Эти кадры пугали, и Макару хотелось поскорее вычеркнуть их из памяти.

Вика тоже не хотела смотреть эти мысли в голове Макара, боялась, что они затянут ее в переживание смерти. Она переместилась на кухню, где мать Макара, женщина пятидесяти девяти лет, полноватая, растрепанная, с напряженным скорбным лицом, что-то готовила, стоя у плиты. Она думала о сыне, которого, скорее всего посадят на пять или семь лет. Доживет ли она? И что будет с ним там, с ее домашним мальчиком, который привык к паровым котлетам? Она растила его одна, для себя, как отраду и смысл жизни, опору на старости лет. И вот вырастила. «Надо продать квартиру и дать взятку в суде, – думала она. – Но адвокат сказал, не поможет, много свидетелей, что он ехал на красный свет. Боже мой, боже мой!» Вика почувствовала, как в груди у женщины сдавило, как перехватило дыхание. Женщина несколько раз икнула, хватая ртом воздух, села на стул и потянулась к пачке таблеток. Вике стало жаль ее, эту несчастною, одинокую бабу, родившую в сорок лет от случайной связи. У нее был только один родной человек, и теперь его посадят.

Вика увидела Макара и Юрика одновременно. Будто оба они были теперь ее сыновьями. «Как это тяжело, – думала она, – выносить, родить, воспитать. Сколько сил, сколько сил».

Она вспомнила, как шла босая, держась за большой живот, по пустому ночному коридору.

– Помогите, рожаю! – гулко звала Вика кого-нибудь.

Из ординаторской выглянула угрюмая медсестра.

– Куда поперлась? Иди в палату, сейчас доктора позову.

– Мне в родильное надо.

– Доктор скажет, тогда пойдешь. Возвращайся в палату.

Вика ощутила, как хлынуло по ногам теплым.

– Твою ж мать, – повеселела медсестра. – Ладно, пойдем в родильное.

В родильном Вика оказалась одна. За окном была ночь. Падали крупные хлопья снега в свете фонаря. Между схватками Вика так ясно и четко ощущала все вокруг себя, почти точно так же, как теперь, после смерти. Она чувствовала спящий город, и самое себя, как пространство, через которое приходит в мир ребенок. А потом накатывала новая волна схватки, и сметала болью всякое понимание и осознание себя. Неумолимость накатывающих волн обескураживала Вику. С ней происходило нечто, что невозможно было ни контролировать, ни остановить. Это свершалось независимо от ее воли. Следствие неумолимо следовало за причиной, как эта боль, которая растворяла сознание, оставляя только ужас и желание спрятаться от света, несущего эту боль. А потом лицо сына. Маленькое, сморщенное, скопированное с ее лица. Эти серьезные умные глаза. Вике казалось, что он все понимает. Она увидела такую надежду и страх в глазах сына, что все внутри нее устремилось к беззащитному существу, которое безраздельно, невыносимо ее любит, надеется на нее. Такое доверие нельзя обмануть. Это сильнее всего другого, сильнее любви к мужчине, сильнее любви к себе. За это все прощаешь, даже неумолимую причинно-следственную связь.  

 Вика вынырнула из воспоминания оглушенная. Как она могла это забыть? Самое сильное переживание ее жизни. «Наверное, сейчас я могла бы вспомнить свое собственное рождение», – подумала Вика, и тут же уловила отголосок такой боли и ужаса, что поспешила отвернуться от воспоминания. Откуда-то Вика знала, что оно неизбежно ее настигнет. Но сейчас еще была возможность сбежать.

Вике хотелось вернуться к Юрику. Теперь, когда она вспомнила момент его рождения и тот взгляд, которым он посмотрел на нее впервые, сердце ее мучительно и сладко заныло, стремясь к сыну. Но было что-то другое, другая боль, непонятная, которая удерживала ее здесь, притягивая к Макару. Нечто тревожившее, тягостное, что требовало разгадки. Вика почувствовала, что связана с Макаром нитью, которую, казалось, можно явственно ощутить. Она сконцентрировалась и пошла за ней.

Она оказалась в комнате. Рядом стояла молодая медсестра и протягивала стопку белья.

– Переодевайтесь и пойдемте. Доктор уже в операционной.

В комнате, где ее ждали, было холодно. Вика, одетая только в одноразовый медицинский халат, мерзла.

– Ложитесь, – девушка показала на кушетку с гинекологическими подставками для ног.

В комнате было двое мужчин и еще одна женщина. Никто не смотрел на Вику. Она влезла на кушетку, но стыдилась раздвинуть ноги.

– Кладите сюда, – попросила ее медсестра, показывая на подставки. Вика положила. Руку ее перетянули жгутом, над ней нависло доброе мужское лицо:

– Считай от десяти в обратном порядке.

– Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять…

– Она уснула. Можно начинать.

Вика смотрела со стороны на свое молодое, двадцатилетнее тело. Хирург выскребал кровавую кашицу у нее между ног. Взгляд Вики приковало к красной трещине. Там внутри было что-то живое, что испытывало боль и ужас, безграничные, как Вселенная. И вдруг это прекратилось. Вика почувствовала душу нерожденного ребенка, которая словно бабочка, устремилась на свет медицинской лампы, и исчезла. Вика не могла последовать за ней, это было видение прошлого, которое она разглядела по связывающей ее с Макаром нити. Доктор тем временем взял длинные металлические щипцы, засунул их в Вику, внутри что-то еле слышно хрустнуло, но боли уже не было. Внутри был труп, вернее, остатки маленького трупа.

Понимание навалилось на Вику десятитонной тяжестью. Что-то придавливало ее к земле. «Если ад существует, – думала она, – я должна попасть в ад!» От этой мысли Вика стала проваливаться куда-то. Ее окружили неприятные хрюкающие звуки. Голоса, крики, стенания слышались со всех сторон. Было тесно, темно, что-то охало и копошилось, влажно дотрагиваясь до ног и лица. От отвращения Вика закричала и стала карабкаться вверх. И все вокруг тоже стало карабкаться, какие-то холодные отвратительные сущности ползли и взбирались по ней. Ее затаптывали, толкали и били со всех сторон, и она тоже топтала и била. Это длилось долго. Вика потеряла понимание, куда лезет, где верх, где низ. У нее кончились силы, и она проваливалась глубже, глубже – в темный и беспросветный сон.

Она проснулась в своей постели и не могла понять, какой сегодня день. Было ощущение, что она вынырнула из сна, словно из бездны. Вика вспомнила, что мертва, и тут же подумала про своих сыновей.

В зале суда народа было мало. Юрик, его отец, свекровь Вики. Несколько незнакомых людей. Перед судьей, некрасивой полной женщиной с застывшим лицом, за столами напротив сидели две женщины помоложе с такими же равнодушными заспанными лицами: адвокат и прокурор. Мать Макара в первом ряду тихо плакала, закрываясь руками. Сам Макар сидел в клетке на широкой деревянной скамье, уперев локти в колени и обхватив голову. Вика приникла к нему, и ощутила, что он раздавлен. Он предчувствовал свою судьбу и старался смириться с тем, что его прежняя жизнь кончится, и начнется другая, пугающая и неизвестная.

 

Юрик, сидящий в другом конце зала, тоже был раздавлен. Его удерживала от апатии ненависть. Ему хотелось бороться, бить, рвать на куски убийцу своей матери. Он то и дело сдавливал челюсти и с силой сжимал кулаки.

Судья что-то читала. Вика не сразу это заметила, она металась между сыновьями, которым уже никак не могла помочь. «Дети мои, мальчики!» – шептала она, пытаясь обнять обоих. Душа ее, испытывая то же, что и они, старалась внутри себя примирить их, но это не удавалось. Вика разрывалась от боли в центре самой себя, там, где раньше находилось сердце.

«Суд постановил признать вину подсудимого Тимофеева М.Н. по статье 264 пункт 3, в нарушении лицом, управляющим автомобилем, правил дорожного движения, повлекшим по неосторожности смерть человека...»

Голос судьи был необычно высоким для такой полной женщины: визгливый и назидательный. Вике хотелось, чтобы эта женщина замолчала, потому что она не знала и не понимала ничего в обстоятельствах этого дела. Вика видела, как убого ее правосудие, не имеющее ничего общего с той справедливостью, которую видела она сама.

Но судья продолжала:

«Причиной смерти потерпевшей Усачевой В.Т. явилась травма позвоночника в виде множественный переломов позвонков шейного и грудного отделов…»

Вика слушала и не соотносила это собой. Она только чувствовала в словах угрозу. Что-то важное решалось в судьбах ее детей, и она должна была повлиять на решение, облегчить, сгладить, смягчить острые углы их судеб. Она пыталась найти хоть какую-то возможность, зацепку, ниточку, на которую могла бы влиять.  

Юрик и Макар были связаны между собой нитью сильного зловещего чувства, причиной которого была она. Такие же, менее насыщенные по цвету и эмоциям нити тянулись от Юрика к Викиной свекрови и отцу, а от Макара к его матери. Тонкие светящиеся провода, по которым в обе стороны бежало электричество, заряженные ионы эмоций. Или что-то другое, невидимое, но ощутимое Викой в ее посмертном состоянии. Тонкие, едва заметные нити связывали между собой остальных людей в зале. Вика поднялась над зданием суда и увидела, что нити тянутся в разные стороны пространства, которое само сплетено из нитей, будто один большой клубок, смотанный чье-то огромной рукой. Вика посмотрела на свою руку, состоящую из живых переливающихся волокон. Нити из ее тела уходили в землю, в небо, за горизонт, переплетались с деревьями и травою. Все связано. Эта истина, которую Вика много раз слышала при жизни, теперь стала такой очевидной, невыносимой, обрекающей нести последствия всех своих дел, слов и мыслей. Нити хранили в себе все, и когда приходило время, они дергали, натягивались, принуждали что-то делать, думать и говорить. Даже теперь, когда Вика умерла, и ее нити разматывались, они вовсе не исчезали, а лишь распутывались, готовясь сплестись в новый узор.

Вика вернулась в зал суда. «…вышеизложенные обстоятельства, суд приговаривает Тимофеева М.Н. к наказанию в виде лишения свободы сроком на пять лет…».

У Вики в груди что-то лопнуло и зашипело, как от порвавшегося насосного шланга. Звук исходил отовсюду и в тоже время его издавала мать Макара, которая схватилась за сердце и сдавленно хрипела.

– Нет! Нет! – шептала она.

… дополнительное наказание в виде лишения права управлять транспортным средством…

– Его нельзя наказывать! Он мой сын! Слышите?

… заявили гражданский иск о взыскании с подсудимого Тимофеева М.Н. денежных сумм в счет возмещения …

– Это я ему должна возместить! Слышите? Это я! Моя вина! Я во всем виновата! Я убила его!

Вика колотила в объемную спину судьи, обтянутую черной тканью, но та не прерывала чтение. Словно безжизненный механизм, она монотонно исполняла свою работу.

 

* * *

Прошло много времени. Вика не могла сказать, сколько именно. Дни перестали существовать. Оказалось, что смену дня и ночи, сна и бодрствования задает сердце, телесный часовой механизм. Если тела нет, ритм становится ненужным, второстепенным, существующим по привычке до тех пор, пока привычка не растворится вместе с иллюзиями о теле.

Вике почти ничего не осталось. Она пересмотрела свою прошлую жизнь и потеряла интерес к ней. Вика очень устала. Она сидела в кресле у себя дома.

На диване, лицом в потолок, лежал Юрик. Он еще тосковал по матери, и тоска заслоняла жизнь. Все тускнело, куда бы он ни посмотрел. Вика плакала без слез, глядя на сына. Она не могла ни помочь, ни утешить. Не могла она ничего сделать и для Макара, который лежал теперь на нарах в камере и так же смотрел в потолок. Оба мальчика были так удивительно и мучительно похожи, что Вика перестала различать, кто из них кто.

Ее восприятие все более расширялось, смещалось и путалось. Она старалась не думать ни о чем, потому что малейшая мысль переносила ее в другое место и время, заставляя переживать что-то из прошлого, настоящего и, возможно, будущего. Вика выдохлась. Хотелось спрятаться куда-нибудь от новой реальности, в которой все накладывалось, путалось и слоилось. События следовали не одно за другим, а все вместе, связкой нитей, которые одновременно распутывались и запутывались сильней. Внимание Вики рассыпалось, сама она распылялась и расползалась на чувства, которые уже не имели смысла. Усилием воли она концентрировалась на сыне. Это Юрик или Макар? Она забыла. Но эта привязанность на некоторое время удерживала ее.

Когда она снова собрала свое расползающееся внимание, она увидела, что Юрик не один. Рядом с ним была девушка. Лара. Она сидела у Юрика на коленях и целовала его напряженное, сдержанное лицо.

– Я не могу, Ларик!

– Уже месяц прошел. Что же теперь, не любить друг друга? Надо жить. Я уверена, твоя мама этого бы хотела.

Юрик размяк и позволил Ларе себя целовать.

Вика кинулась к нему, между ними. Это был ее мальчик. Она не могла потерять. По-крайней мере, не сейчас, когда он – единственное, что у нее осталось. Может быть позже, когда сознание окончательно перестанет существовать.

Но призрачное тело Вики не могло разделить любовников. Ни Юрик, ни Лара ее не заметили. Они продолжали делать то, для чего создала их природа. И Вика невольно стала с ними единым целым, одним и другим, и в тоже время становилась чем-то третьим, обретая телесность, пока еще неуверенную, тонкую, едва заметную материальную сущность, которая успокаивалась, убаюкивалась в чем-то новом для нее.