Александр ГЕРАСИМОВ

 

Поэт, переводчик. Родился в Подольске в 1978 г. Окончил МГТУ им. Н.Э.Баумана (2001) и Литературный институт им. А.М.Горького (2007). Автор сборников стихов «Стиходрамы» (Москва, 2001), «Сейчас и здесь» (Белград, 2013), «Буквенное просо» (Тверь, 2014), ряда коллективных поэтических книг, а также литературоведческих статей в периодической печати. Член редколлегии билингвальной поэтической серии книг «Из века в век. Славянская поэзия XX-XXI веков». Лауреат поэтических премий «Начало» имени Риммы Казаковой (2010), «Поющие письмена» (2013). Член Союза писателей Москвы.

 

  

БЛИЖНИЙ КРУГ

 

 

*  *  *

 

Мы с дочкой приносим с прогулки лёд,

Чтоб таял в тепле, в квартире...

Мы верим, что скоро весна придёт;

Мне – сорок, а ей – четыре.

 

Но дело не в возрасте... Видеть снег

Уже настолько противно,

Что мы заявляем морозам «нет»!

Решительно. Коллективно.

 

Пускай скорей потекут ручьи!

Соскучились без проталин!

И пусть на деревьях шумят грачи,

Которые не улетали!

 

Достала метельная кутерьма.

Весна же не только названье...

Подснежников хочется! А зима

Давай-ка уже, до свиданья!

 

 

*  *  *

 

У моей почемучки – энергия самоучки...

Но когда утомится, она – как все дети – плачет:

«Я хочу на мамучки, где нет ни грозы, ни тучки!

Я хочу на маму-у-учки…» На мамины руки, значит.

 

На мамучках уютно; сиди себе, словно барин…

Но рукою махать, как будто бы с аэротрапа,

Незнакомым прохожим а-ля космонавт Гагарин

Можно только с папучек! И в дело вступает папа.

 

 

*  *  *

 

Пришёл к порогу сорока сквозь день сурка,

Как будто сорок – это срок для дурака...

Всё так же безбород, безус... Не Иисус.

А что: кто образно оброс – уже не трус?

 

Пусть даже имидж – хохлома; внутри – Фома.

Напасти будут трын-трава – сойду с холма

За поворот и до ворот, к братве Петра,

Просить пин-код на главный вход... Прощай, ботва!

 

Пускай дорожка нелегка, броня – крепка.

Я прошагал до сорока... Несёт строка...

Да-да, теперь мне сорокет – почти что дед.

Десятки сношенных штиблет, в шкафу – скелет.

 

И, вроде, то, что должно – есть (так не перечь!):

От «хлеб насущный даждь нам днесь» до новых встреч.

Но отчего-то неуют на чердаке.

И даже птицы не поют... те, что в руке.

 

Циничен, груб... То – не от круп. Умом окреп.

При освоении наук чуток ослеп.

Ну, а вообще: что толку в том, что есть диплом?

Раз под порог не врыт дублон, как строить дом?!

 

И вот покорно захожу на новый круг;

Иду. Простуженно жужжу. Держусь за плуг.

Плетусь – как ослик – простаком... Маячь, морковь!

Ведь не постигнута нутром завета новь...

 

Отсыпят срока с облаков... Ходи да сей!

Глазей на сорок-сороков, не всё – музей.

А не отсыпят, вот тогда пиши – «пропал»,

Но на такой ответ суда не будет, пан.

 

Казалось бы: ну что за бред я тут несу?!

Не рефлексировал бы... Нет, бельём трясу.

Свести страданья требухи легко к рублю.

Но скоро третьи петухи...

Л ю б л ю

 

 

*  *  *

 

Я память ловлю, словно сёрфер волну;

На миг оседлаю, опять притону...

Всплываю – играю в ладушки...

Я – в детстве, в комнате бабушки...

 

Смотрю на рисунок ковра на стене.

Там «Мишки в лесу» улыбаются мне –

Картина с приметой неброской,

Прижжённая папироской.

 

Тут дедушка Коля сидит, деловит...

Я взглядом к руке его будто прибит.

Наколка синеет угрозой –

Кинжал, обвиваемый розой.

 

И всё мне казалось, что это ему

Немецкие гады набили в плену!

Ох, долго ж смеялся папа,

Когда я спросил про гестапо...

 

А дедушка смотрит на телеэкран,

Где мямлит в режиме ч/б истукан...

И «Социндустрию» листает.

И тут же в тумане тает...

 

Дедули мои до начала войны

По возрасту были совсем мал-малы...

И порох при детонации

Понюхали в оккупации.

 

В их годы я фильмы про это видал.

Когда же с друзьями в войнушку играл,

Бодали друг друга амбициями –

Никто не хотел быть фрицами...

 

Ещё в этой комнате – шкаф платяной

(Со шкуркой хорька, подзывающей моль)

И запах от склянок провизора...

В коробке от телевизора

 

Игрушки мои ожидают меня,

Мне с ними не скучно в течение дня:

За группой «ковбойцев» гонятся

Индейцы и красная конница...

 

Из наших в квартире – давно никого;

Другие жильцы наблюдают в окно

Пейзажи с закатным маревом...

Но вот же – в углу аквариум!

 

Влезаю на стул, чтоб кусок колбасы

Крошить с бутерброда на рыбьи усы –

Желаю из норки-домика

На ужин выманить сомика...

 

И вновь накрывает подлянка-волна...

Всплываю... За окнами - ночь и луна...

А в зеркале – тип стареющий:

Толстеющий и седеющий.

 

И век поменялся! И город – другой!

Хоть просто напейся, хоть песню запой...

Заняться рыбацкой сноровкой?

Украситься татуировкой?

 

И чтобы умерить идей ураган,

Тихонько надеюсь: живёт мальчуган!

Со смехом играет в ладушки

Всё там же, в комнате бабушки...

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ ИЗ ДЕТСТВА. ВЗРОСЛЕНИЕ

 

Памяти отца, навсегда оставшегося в 2016 г.

 

В эпоху, когда ещё про мобильник

Не знали мы все до поры,

Отец заготавливал чернобыльник

На склоне у Белой горы...

 

А я из кроличьей шапки-ушанки

Глядел и запоминал,

Как он, выбирая потолще палки,

Покуривал. И ломал

 

Растущий по краю снежного поля,

Склоняемый долу, бурьян...

Разгоряченный без алкоголя.

Задорен, весел, румян...

 

Чтоб после, на кухне, на половинки

Ножом щепить сухостой

И, выковыривая личинки,

Готовить прикорм простой

 

Для тихой, медленной, медитативной

Подлёдной ловли плотвы.

(С наживкой этой, весьма активной,

Рыбак переходит «на Вы»...)

 

Мороз покусывал нас буквально,

Как будто сбежал с цепи.

Но папе было тогда нормально,

Ведь не было тридцати...

 

Ко мне на санки мы клали хворост

Уже без сухой листвы.

И на морозце позванивал голос

Про то, как живут клесты:

 

Про то, как кормят птенцов зимою,

Про то, что им вьюга – мать...

Я был поражён (и сейчас не скрою)

Их силами выживать.

 

Судьба пернатого – не чужая!

И папа – чисто Тартюф –

Давал спектакль, изображая

Клестов и их редкий клюв...

 

Он пальцы скрючивал и позывки

Копировал враз: «Кле-кле!»

А после мы шли, как уставшие сивки,

По полю, под гору, к реке...

 

По-над сугробами вьюга выла...

А дома нас ждал обед.

Я шёл за папой, чтоб легче было,

Ступая за ним след в след...

 

Вокруг – величественно раздольно!

Внутри же – испуг голосил:

«Идущий по следу – даже невольно –

Лишает прошедшего сил...»

 

Вот почему-то эта примета

Цепляла, ум бередя...

И я на себя накладывал вето,

На иноходь переходя.

 

И, не вставая в следы от папы,

Меняя шаги на бег,

Я двигался далее некультяпо,

В ботинки сгребая снег.

 

Пусть папа будет большим и сильным!

Судьба, не тащи в поворот!

Мы шли бы так же, под небом синим,

Но только наоборот...

 

И я бы делал побольше лунки,

Подстраиваясь шагам...

Но никогда уж такой прогулки

Не выпадет больше нам.

 

Идут мужики ловить на мормышку,

Хоть зимы уже не те.

Клесты, вышелушивающие шишку,

Всё так же кричат: «Кле-кле»...

 

Да, в мире подлунном ничто не ново,

И нет у него беды.

А папа лежит теперь в Лемешово...

В снегу – лишь мои следы...

 

 

БОЛЬШИЕ ОЗЕРКИ

 

В Больших Озерках не то, чтобы ох и ах...

Дороги латают. И в воздухе – запах дыма

Пока не Отечества... Впрочем, в его сортах

Я в целом не очень... Тем паче, что езжу мимо.

 

Однако бывает, что я выхожу дышать...

Точнее, вздыхать... под сводами местного храма,

И сердце сжимается: некого утешать -

Один на ветру, на кучах помёта и хлама.

 

Кирпич и извёстка... Скрещение сквозняков...

И нет ни намёка на весть, на ту, на благую,

Что славил помещик, тому только пару веков

Поставивший церковь. Красивую. Дорогую.

 

Тут в честь Благовещенья люди пролили пот;

Украсили замысел портики и колонны.

Крестились, венчались и землю им сыпал поп...

Тут многая лета осмысленно клали поклоны...

 

Здесь – битые стёкла. Повсюду – следы кострищ.

Кусты бузины, толкаясь, спешат на службу.

А под колокольней, у чёрных оконных глазищ,

Братва лопухов заводит с крапивою дружбу.

 

От росписи прежней выжил один фрагмент -

Лишь «рожки да ножки»: четыре малых копытца

На пальмовых листьях... То есть такой момент,

Когда Иисус въезжает во град на ослице.

 

Берёзки на паперти горбятся не ропща.

Иные смогли схватиться корнями за кровлю...

Спасти эту церковь можно ещё сообща,

Но где бы найти помещику прошлого ровню?!

 

В Больших Озерках кукушка – «ку-ку» – в кустах.

(В колючий терновник здесь переродилась слива...)

Есть газ магистральный, но вместо надежды – страх.

И сколь ни кукуй, пророчество – сиротливо...

 

В воде – отражение тучек и облаков...

И бьют роднички сквозь толщи придонного ила.

Воркуют голубки... О чём? Из каких веков?

Уж нет ли вестей от архангела Гавриила?

 

 

ДЕНЬ ВОСКРЕСНЫЙ

 

Справа – кладбище. А слева –

Свалка, где кружат грачи.

И кричат остервенело... 

Ты-ся-чи...

 

Им – раздолье общепита,

А Саврасову – не спать,

Ведь ни сажи, ни шунгита

Нет, чтоб всех переписать.

 

Много их. Почти в полнеба

Туча, смерч, пернатый рой.

То ли квест за крошки хлеба,

То ли танец боевой...

 

Снег идёт и даже валит...

Через толщу белых мух

Проводник направо манит,

В край крестов, венков, старух...

 

Чуть колышутся берёзы,

Обречённые расти

Там, где будут литься слёзы

На финале повести...

 

Холод. Облачность. Сугробы.

День воскресный, но слаба

Тут надежда, что утробы

Побеждают власть гроба.

 

И бессмыслица такая –

Хочешь, с птицами кричи!

Мёрзнут, рая ожидая,

Ты-ся-чи...