Михаил МОСКАЛЕВ

 

Родился в г. Осташкове Тверской области. Окончил филологический факультет МГУ им. Ломоносова. Печатался в журналах "Венский литератор", "Новая Юность". Участник семинара прозы Совещания молодых писателей (2017).

 

 

ПОСЛЕДНЯЯ КОМНАТА

Рассказ

 

Я перебрался в самую дальнюю часть своего жилища. Я нашел комнату, в которой раньше еще не был. Проходил пару раз мимо, возможно, но внутрь никогда не заглядывал. И оно понятно, почему. Что может быть хорошего за ржавой железной дверью, исцарапанной сверху донизу похабными рисунками и самой отборной руганью? Подвал? Тюремная камера? Подсобка? Когда после пяти минут возни с замком я вошел, передо мной обнаружилось нечто среднее между этими тремя помещениями. Низкий потолок, грязный матрас прямо на полу, зарешеченное окно, тусклая лампочка в стене. Но выбора у меня не было, я захлопнул за собой дверь и начал обустраиваться на новом месте.

Вообще, когда-то у меня была просторная комната с прекрасной кроватью, столом, креслом, платяным шкафом и – что я ценил больше всего – огромной печью, которая давала столько тепла, что даже в самый лютый мороз я частенько открывал окно и ложился спать, не боясь не то что заболеть, но даже немного озябнуть. Жил я так довольно долго и был, можно сказать, вполне счастлив, пока не стал слышать шум за стеной.

Там тоже кто-то жил, но кто именно, я не знаю. Иногда до меня доносились голоса, грохот, смех, но я их почти не замечал. Не такими уж и громкими они были, чтобы обращать на них внимания. Да и потом, в дневные часы за разными хлопотами я обычно настолько забывался, что, кольни меня кто булавкой, я б и то, наверно, никак не отреагировал, а уж о каких-то шумах за стеной и говорить нечего. Их для меня просто не существовало. К ночи же, когда приходило время укладываться спать, все как правило смолкало – лишь иногда раздавался крик или плач, и то ненадолго – пара секунд, и вновь становилось тихо. Но потом что-то случилось. Причем, случилось что-то со мной. Шумы остались такими же. По крайней мере, мне кажется, что они остались такими же. Изменился я. Я стал замечать их. Привычные дела мне надоели, прежний азарт ушел, и я делал все машинально, особо не вдумываясь в смысл своих действий. Не знаю, почему так произошло. Я старался изобрести себе новые занятия, но все без толку – два-три дня, и я опять начинал скучать и волей-неволей прислушивался к постукиваниям, шумам, грохоту из-за стенки. Я стал раздражительным. Особенно по вечерам. По вечерам эти шумы стали особенно досаждать мне. Иногда я затыкал уши пальцами и сидел, пересчитывая удары сердца. Но это лишь на время успокаивало нервы, потом становилось еще хуже. Стоило только убрать руки, и то, что до этого было шумом, мгновенно превращалось в рев Иерихонских труб, от которых своды моего бедного черепа сотрясались не меньше, чем когда-то стены злополучного города. Наконец я понял, что единственным выходом для меня было переместиться в другую комнату. Я и раньше иногда проводил время в соседних комнатах, пару раз даже добирался до более дальних помещений, но о том, чтобы поселиться в одном из них окончательно, никогда даже не задумывался. А тут меня словно осенило. Что может быть легче? Собрать вещи и перейти в другую комнату? В первый момент я даже обрадовался такому простому решению проблемы. Однако потом мне стало как-то не по себе. Что это мне такое вдруг в голову взбрело? Покинуть мою замечательную комнату, в которой мне нравилось абсолютно все – и то, что окно выходит на север, и внутри почти всегда, даже в самые солнечные дни, царит полумрак, и сами ее размеры и конфигурация – не добропорядочно-прямоугольная, а вытянуто-ромбовидная с зачатками углов и ниш, и дверь – дверь мне тоже нравилась – она находилась в очень правильном месте, а это не часто случается, обычно двери делают в самых неприспособленных для этого местах, оттого людям в таких комнатах живется беспокойно, непривычно, а в моей – дверь на месте, там, где она и должна быть. И вот теперь из-за этих шумов за стенкой мне на ум приходят всякие нелепости. Переехать. Как бы не так! Я долго упрямился, злился, но, наконец, решил переночевать в соседней комнате. Двери я оставил открытыми, чтобы видеть кусочек прежнего жилища – стол и стул. Так мне казалось проще справиться с чувством утраты, которое я немедленно ощутил, перешагнув порог своей теперь уже бывшей комнаты.

Первая ночь на новом месте была, конечно, бессонной. Хотя диван, на котором я спал, только немногим хуже моей кровати – чуть-чуть меньше и жестче – несколько часов я проворочался, не в силах избавиться от неприятных мыслей о будущем, пару раз укладывался головой то на один подлокотник, то на другой и заснул только под утро. Весь следующий день я привыкал к новой обстановке. Посидел минут пятнадцать на стуле (всего их в комнате два, но сесть на второй в первый день я так и не решился), порылся в шкафу, посмотрел в окно, расставил по полкам свои вещи. Однако, несмотря на открытую дверь в мою прежнюю комнату, в которую я постоянно поглядывал, мне, не скрою, было не по себе и даже тоскливо. Как-то удастся мне здесь устроиться, думал я, или, может, плюнуть на все и вернуться обратно? Ведь жил же как-то до этого? И неплохо жил, а теперь...  

Прошло какое-то время, и постепенно я успокоился и привык. Что мне еще оставалось делать? Снова стал заниматься своими ежедневными делами. Утром вставал и пил чай, затем топил печь – она была поменьше и давала не так много тепла, как прежняя – в мороз с распахнутым настежь окном не поспишь, но форточку вполне можно оставлять открытой. Потом прибирался, стирал одежду, чинил мебель – так незаметно в домашних хлопотах проходил день. Вечером ел ужин, рассматривая темноту за окном, пил чай и ложился спать.

Но вскоре шумы стали проникать и в эту комнату. Сначала едва слышные шорохи, которые со временем превратились в довольно отчетливые постукивания, голоса, смех, шаги. Дверь в свою предыдущую комнату я уже давно держал закрытой, но это не помогало, шумы проникали в мое нынешнее жилище через две стенки. Я пытался вести себя как ни в чем не бывало, но чем дальше, тем больше нервничал. Постепенно жизнь моя превратилась в самый настоящий ад. Я не мог сосредоточиться ни на чем. Все буквально валилось из рук. Наконец мне стало понятно, что нужно снова перебираться в другое помещение, и снова при мысли об этом все внутри меня зашевелилось от негодования. Селиться на новом месте из-за какого-то шума, от которого меня отделяет целая комната – две стенки – это слишком даже для такого раздражительного человека, как я, это уже блажь какая-то. Ладно, если бы у меня над самым ухом днем и ночью орало радио или под окнами гуляла какая-нибудь развеселая компания, но нет, ничего подобного, просто далекие звуки, непонятно отчего возникавшие, сводили меня с ума.

Я переехал внезапно посреди ночи, когда шорохи, как мне казалось, превратились в настоящий вой сирены. Просто вскочил с дивана, схватил подушку с одеялом и быстро перебежал в соседнюю комнату, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка. На следующий день я перетащил в новое убежище все свое добро и зажил по-прежнему с чаем и затапливанием печки по утрам. Комната была хуже предыдущей, кровать жестче – не кровать, а кушетка, вместо шкафа – комод, вместо большого письменного стола – журнальный столик.

В третьей комнате я прожил меньше, чем во второй, в четвертой – еще более неудобной – меньше, чем в третьей. Дальше жизнь моя превратилась в постоянные переезды из комнаты в комнату. Сколько их было – я точно не помню. В последней я пробыл всего лишь один день. Утром заселился, а вечером, схватившись за голову от нестерпимого грохота, выбежал, проклиная все на свете.

Так я очутился в каморке. На полу, как я уже сказал, разостлан дырявый матрас с большими желтыми разводами. Лежать на нем можно только согнув ноги в коленях, иначе упираешься в стенки. Встать в полный рост тоже не получится – потолок совсем низкий. Печки, естественно, никакой нет, для обогрева – ржавая батарея, за которую понатыкана куча сигаретных бычков. Наверху в стене патрон с ввинченной в него тусклой лампочкой. Зато тихо, как в гробу. Хотя бы на время. Я точно знаю, что только на время, причем на очень короткое время. Если, конечно, не случится чуда. Но его не случится. Через пару часов мой слух обострится настолько, что я снова начну слышать вначале едва различимые шорохи, постукивания, а потом нестерпимый гул, шум, треск, словно от работающего в три смены гигантского завода.

Я еще раз оглядел каморку. Рядом с моей головой прошмыгнуло два таракана, из трещины в стене вытекла капля воды и неспешно поползла вниз, лампочка – видимо, из-за напряжения в сети – потускнела и снова вспыхнула.

Что за жалкое положение, подумал я. Что же мне теперь делать? Что я буду делать через пару часов? Куда пойду? Я перевернулся на другой бок и тяжело вздохнул. Как я мог докатиться до такого? Оставить мою прекрасную комнату из-за каких-то шумов за стенкой. Перебегать с одного места на другое, словно я не человек, а дикий зверь какой-нибудь. Да и у того есть, наверно, нора, в которую он может забиться. А я?.. Меня словно передернуло от возмущения. Да что со мной, в самом деле? Неужто так трудно было взять себя в руки и просто продолжать жить? Как все живут, а не бежать позорно при первом же затруднении. А теперь... Что теперь?

Крайне раздраженный, я вскочил с матраса и больно ударился головой о потолок, от чего разозлился еще больше и вне себя вылетел из каморки. Как бы не так, думал я, шагая через все свои предыдущие комнаты и распахивая двери с такой силой, что некоторые из них слетали с петель, а другие еще долго не могли остановиться и болтались туда-сюда, как листья на деревьях в ветреную погоду. Как бы не так!

Не помню, как я добрался до своей первой комнаты. Перед тем, как войти в нее, я остановился. Дыхание у меня было тяжелое. Со лба катился пот. По дороге я непонятно где оцарапал щеку и порвал штанину. Я был словно бешеный бык, перед которым целые сутки размахивали красной тряпкой. В голове пульсировала только одна мысль – покончить с этим бесконечным бегством. В ушах у меня была абсолютная тишина.

Я вошел. Я осторожно прикрыл за собой дверь и замер на пороге, чтобы осмотреть милое место. На кровати, на моей кровати, сидел какой-то тип в трусах и майке и что-то ел из тарелки. Кажется, картошку с капустой. Почему-то ложкой. Его одежда – брюки, пиджак и рубашка – висели на спинке стула. Из кармана брюк торчал желтоватый платок. Рядом с кроватью валялись ботинки и носки, немного отличавшиеся друг от друга по цвету. На тумбе стояла куча грязных стаканов и кастрюля. Рядом с печкой лежали щепки, головешки, пол был вымазан золой. По углам клубились комки пыли, занавески потемнели от грязи. По-видимому, тип жил здесь уже довольно давно. Когда я появился, он от неожиданности встал и выронил тарелку из рук. Она упала на мой ковер, которому, судя по всему, и до этого уже немало досталось. Скорее всего, этот тип знал, кто я такой, потому что когда я схватил метлу, лежавшую на горке дров, и стал колотить его куда попало, он даже не пытался сопротивляться, а только прикрывался руками, чтобы удары не были слишком болезненными. Трудно сказать, что на меня нашло. Я бил его со всей силы и не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы метла не сломалась. Буквально переломилась на две части, которые держались между собой с помощью одного прутика. Я еще раз взмахнул черенком, оставшимся в моей руке, бросил его в угол и, обессиленный, тяжело дыша, сел на стул. Тот, другой, все так же продолжал стоять, глядя на меня испуганными глазами и прикрываясь руками. На щеке у него висел кусочек капусты. Потом мне показалось, что он пытался что-то мне объяснить, так как губы у него, еще жирные от еды, быстро зашевелились, а щеки вместе с кусочком капусты заходили вверх-вниз. Не знаю, что он там говорил, и говорил ли. Я постепенно стал приходить в себя. Дыхание снова стало нормальным. Мне было противно и от жирных губ, которые все продолжали шевелиться передо мной и оттого, что я так по-животному избил их обладателя. Кажется, он благодарил меня за то, что я позволил ему пожить в комнате, хотя ничего я ему, конечно, не позволял, так как даже не видел его никогда до этого момента. Я нашел более или менее чистое место на полу и, уставившись в него, пытался сообразить, сам не знаю что. Я подумал, что надо бы извиниться перед этим типом и посмотрел на него. Он прекратил шевелить губами и, кажется, заплакал. Потом нагнулся  и начал подбирать свою картошку с пола. Ну нет, это уже невыносимо, подумал я, пускай остается, только переедет в какую-нибудь другую комнату вместе со своей картошкой и капустой. И только я хотел ему об этом сказать, как из-за стены послышался легкий шорох. Потом кто-то засмеялся, послышался топот, звон упавшей тарелки и, множась с невероятной скоростью, как снежная лавина, все эти звуки в несколько секунд слепились в нестерпимый гул. Я схватился за голову, все еще надеясь пересилить себя и остаться в комнате. Ведь всего лишь несколько минут назад я ничего не слышал. Не тут-то было. Стоило мне подняться, чтобы узнать, что там делает этот любитель капусты, и убрать руки от ушей, как меня словно пронзило чем-то острым. В затылке нестерпимо закололо, в висках заныло, ощущение было такое, словно рядом работала целая зенитная батарея.

Я выскочил из комнаты, теперь уже точно понимая, что возврата к прежней жизни не будет. Мне не дано выдержать этот кошмар. Я шел обратно в каморку, плотно запирая за собой двери, придвигая к некоторым из них шкаф, комод или тумбу в надежде, что мебель сможет как-то остановить шум. Но помогало ненадолго. Комнаты, в которых я жил раньше неделями, теперь могли послужить мне пристанищем только на несколько минут.  Мой слух, притупившись от вспышки гнева, быстро возвращал себе утраченную остроту. Меньше чем за час я проделал путь, на который до этого потратил почти год. Я заперся в каморке и засунул ключ под матрас. Мое состояние было ужасным. Путь к прежней жизни был закрыт. На меня накатила волна жалости к самому себе. Я свернулся в позу эмбриона, ухватился за коленки и стал ждать. Наконец я услышал характерное постукивание и легкий шорох. Это конец, решил я и стал лихорадочно осматривать каморку, надеясь забиться в какую-нибудь щель, чтобы выиграть еще хоть несколько минут тишины. Шум между тем нарастал, и меня стало одолевать знакомое мне отчаяние. Вдруг я увидел наверху в стене напротив двери решетку, закрывавшую какое-то отверстие. Это была вентиляционная шахта, которую я вначале из-за тусклого освещения  не заметил. Я схватился за решетку и потянул ее на себя несколько раз, но она не поддавалась. Я принялся колотить по ней кулаками и колотил до тех пор, пока на костяшках пальцев не появились ссадины. Но и это не помогало. Наконец, разбив руки в кровь, я вспомнил, что в предыдущей комнате видел молоток. Собравшись духом, я кинулся туда, быстро перерыл все ящики стоявшей там тумбы, схватил молоток, оказавшийся в самом последнем ящике, и забежал обратно в каморку, плотно прикрыв за собой дверь.

Несколько ударов оказалось достаточно, чтобы решетка отвалилась. Я быстро запрыгнул в открывшуюся шахту и пополз что есть силы, неуклюже отталкиваясь коленями и локтями от металлических стенок.  

Это случилось пару часов назад. Я не знаю, насколько далеко я уполз вперед по шахте. Но здесь пока ничего не слышно и не будет слышно еще какое-то время. Теперь я надеюсь только на то, что шахта не начнет сужаться, и у меня получится пролезть дальше, когда шум доберется и досюда. Иногда у меня даже возникает мысль, что в конце шахты я найду комнату, в которой смогу поселиться и пожить еще какое-то время. Но чаще мне все же кажется, что шахта закончится глухой стенкой, за которой не будет больше ни комнат, ни дверей, ни даже тесной грязной каморки с гнилым матрасом на полу.

 

 

В СУББОТУ

Рассказ

 

Страшно болела шея и ныли мышцы рук. В голове гудело от блеяния, мычания, шума прибоя, шуршания насекомых и каких-то других звуков, которые он успел наслушаться за неделю. Перед глазами плавали разноцветные круги, как после нечаянного взгляда на солнце. Когда он попытался перевернуться на бок, в пояснице что-то щелкнуло, и ему пришлось снова лечь на спину. Наверно, поднял накануне что-то тяжелое. Бревно, может быть. Хотя нет, это был камень, большой серый валун, который он хотел перетащить куда-то, но так и оставил лежать на своем месте. Надо было делать все осторожнее. Ну да ладно. Главное, что он наконец выспался, а все эти боли в теле, за исключением, пожалуй, неожиданного щелчка в пояснице, были даже приятными. Да и с поясницей можно было бы запросто что-нибудь сделать. Он втянул воздух и почувствовал аромат цветов, росших в нескольких шагах от него. Цветы появились там во вторник, но только сейчас он разобрал, как они пахнут. Сладко и, честно говоря, даже немного приторно. Сквозь цветочный аромат пробивался легкий запах земли, который ему понравился гораздо больше, потому что не был таким навязчивым.

Он нахмурил брови, вспоминая, что было еще. Ах, да! Вода, много воды, ушаты, бочки, да что там - огромные дыры и впадины, заполненные прохладной соленой водой. Одна из таких дыр начиналась, насколько он помнил, прямо за теми деревьями неподалеку. Вода ему сразу понравилась. Если вокруг было тихо, вода становилась похожей на зеркало, и в ней отражалось небо с облаками и солнцем. Когда поднимался ветер, на воде появлялась легкая рябь, как будто она хмурилась. При сильном ветре вода складывалась в большие, а иногда огромные волны, которые стройными рядами бегали друг за другом до тех пор, пока ветер не загонял их в какую-нибудь бухту, где они с шумом разбивались о берег на множество мелких брызг.

Повсюду на суше он устроил водоемы меньших размеров. Они были похожи на длинные голубые ленты, и вода в них, подчиняясь изобретенному им правилу, медленно текла куда-то по своим делам, а иногда неслась с безумной скоростью, врезаясь в камни и выплескиваясь на берега, чтобы, докатившись до обрыва и со страшным грохотом упав вниз, снова успокоиться и тихо плыть себе дальше, а то и вовсе замереть на одном месте и не подавать никаких признаков жизни, словно и нет ее.   

А еще небо. Это то ли в воскресенье, то ли в понедельник, но когда точно он уже не помнил. Казалось, с тех пор прошла целая вечность. Большое, синее. Он так толком его и не рассмотрел. Но это ничего. Теперь у него будет столько времени, что он сможет в подробностях разглядеть каждое облако. Для этого даже не надо вставать, просто откинуться на спину и смотреть вверх. Только еще немного полежать вот так, закрыв рукой лицо, чтобы шум в голове и разноцветные круги перед глазами совсем исчезли.

Дальше, после воспоминаний о суматохе и неразберихе первых дней, в которые он и сам еще толком не понимал, чего именно хочет добиться, а потому действовал наугад, безо всякого плана, стала складываться более ясная картина. В ней, конечно, было тоже немало пробелов, но это и неудивительно - он столько всего успел переделать, что взять и просто так все вспомнить, было бы не по силам даже ему.    

Во вторник он придумал населить только что отделенную от воды земную твердь, пустынный вид которой его очень быстро утомил, растениями. Он начал с самого простого, первого, что пришло ему на ум, и создал фиалку – скромное одинокое растение с пятью лепестками, пятью тычинками, две из которых он предусмотрительно снабдил пахучими нектарниками, для того чтобы пчелы, – их смутный образ уже вертелся у него в голове – привлеченные сладким запахом, могли бы переносить пыльцу, содержащуюся в нектарниках, от одного растения к другому, с листьями, чтобы свет не исчезал в темных провалах земли, а помогал превращать исходящие от земли же вредоносные испарения в чистый воздух, с тонким, но сильным стеблем, удерживающим всю конструкцию в вертикальном положении и корнем, добывающим влагу и полезные вещества из почвы. Маленькое, едва заметное сиреневое пятнышко посреди огромной черной пустыни, смиренно ожидающей своей участи. Но это было только начало. Он пронесся над землей, и она покрылась тонкими зелеными ростками, прилегающими другу к другу настолько плотно, что черноты стало почти невидно; черными остались только прибрежные скалы и глубокие ущелья, в которых зелень вырасти не пожелала. Он насадил повсюду кустарники и спрятал под ними грибы и камни, а потом в самом центре суши вырастил дуб с мускулистыми корнями, доходящими до самого центра земли и огромной кроной, обнимающей полмира. Дневной свет только-только успел до конца разогнать тьму второй ночи, а он где-то далеко на юге уже доделывал большую тяжелую раффлезию с мясистым оранжевым цветком, растущим прямо из земли и распространяющим вокруг себя настолько отвратительный запах, что ему пришлось даже задержать дыхание на пару секунд и задуматься, а стоит ли этому растению существовать в его мире. Но тут им овладела новая идея, и в следующее мгновение, напрочь позабыв о своих сомнениях, он уже стоял на скалистом берегу холодной западной реки возле только что созданной из ничего секвойи с необъятным стволом, покрытым толстым слоем коры, иголками вместо листьев и макушкой, упирающейся в облака. Эта секвойя была так огромна, что ее древесины хватило бы на деревья для нескольких рощ, а в больших растопыренных во все стороны корнях мог бы поместиться небольшой океан. От этого гиганта он устремился на восток и создал нежную пальму, у которой не было веток, а лопастевидные листья росли прямо из чешуйчатого коричневого ствола, а потом на север, где среди снегов вырастил неприхотливую карликовую березу. Он насадил по всей пустыне куст диптам, листья которого в жаркую безветренную погоду охватывает голубовато-красное холодное пламя, горящее, но не сжигающее, и куст тамариск, который в весеннюю пору выделяет сладковатую жидкость, быстро застывающую на воздухе в виде белых шариков, похожих на град. В джунглях он поселил лиану, растение с тонким и слабым стеблем, способное, однако, цепляясь за стволы сильных деревьев усиками и присосками, подниматься высоко вверх и греть свои листья в лучах солнца. И там же, в джунглях, он создал сводящие с ума сады дьявола, в которых может расти лишь дерево дуройя, а всякое другое растение гибнет, не успев даже пустить ростков. И так метался он по земле во все стороны, не следуя никакому правилу, но сообразуясь лишь со своей фантазией, которая влекла его то на вершины гор, то в долины, то на пустынные берега, то глубоко под воду, то в холод, то в раскаленный жар, пока в самом конце дня, пребывая в несколько меланхоличном настроении, он не выдумал перекати-поле, которому предназначил кочевую жизнь без дома и без надежды на окончание пути. После этого он вернулся к дубу и отдыхал под ним. И был вечер, и было утро: день третий.

Следующая ночь была так длинна, что напомнила ему ту бесконечность, из которой он вынырнул в воскресенье, произнеся как бы в шутку пару ничего не значащих слов, а в среду – самый тяжелый день творения, когда ему впервые по-настоящему пришлось почувствовать, что значит усталость, - он создал нечто невообразимое, настолько невообразимое, что даже испытал страх перед своим детищем. Он собрал весь свет, до того беспорядочно раскиданный по кочкам и пригоркам, в один шар чудовищных размеров и оттащил его на своих плечах высоко в небо так, чтобы днем его было видно с любой точки земной тверди, и любая созданная им тварь смогла бы греться в исходящем от шара тепле. А потом из остатков света, проскользнувших у него сквозь пальцы при восхождении на небо и  уже успевших остыть и почти превратиться в лед, он создал шар меньших размеров, чтобы даже ночью все лицезрели и славили его творение. В конце, почти на исходе сил, через жерло вулкана он спустился к центру земли, зачерпнул горсть бурлящей магмы и разбрызгал ее по уже начинавшему темнеть небосводу, так что капельки ее, застыв, превратились в звезды, только затем и нужные, чтобы днем желать их скорейшего появления, а ночью, рассматривая причудливые фигуры, которые они образуют, гнать от себя мысль о неминуемом восходе солнца.

Дальше было что-то смешное. Идея пришла ему в голову еще во вторник вечером после растений, но заниматься ею он начал только в четверг. Звери, много разных зверей. Пятнистые, полосатые, большие, маленькие, с копытами и мягкими лапами, клыками и клювами, с хвостами разной длины, когтями и рогами, они неподвижно лежали на земле и молча смотрели на него своими широко раскрытыми грустными глазами. А он бродил между ними, придумывая, что будет дальше, так как ясно понимал, что дело еще не закончено, что чего-то очень важного не хватает. И вот в пятницу, ближе к полудню, его осенило, и он почувствовал прилив сил, как в первый день. И тогда он отыскал среди тел, распростершихся по земле от моря до моря, большого белого льва с длинной косматой гривой и повелел ему встать и идти, выставляя вперед сначала переднюю правую лапу, затем заднюю левую, потом переднюю левую и в конце заднюю правую, и лев, словно проснувшись от тяжелого кошмара, вздрогнул всем телом, встал и пошел в точности, как ему было велено, немного, впрочем, покачиваясь и помогая с непривычки себе хвостом. И когда он увидел, что это хорошо, то велел встать и пойти всем остальным четверолапым животным, и они безропотно встали и, перебирая в разном порядке своими конечностями, побрели в ближайшую рощу. Шествие замыкал слон, который, проходя мимо него, поднял длинный хобот и издал громкий протяжный звук.

А еще были птицы. С этими пришлось повозиться. По земле они передвигались как попало, их маленьких костистых лапок едва хватало на то, чтобы пройти небольшое расстояние, после чего они садились и начинали удивленно крутить головой по сторонам. Он наблюдал за их неуклюжими телодвижениями, затем нашел пеликана с огромным клювом, который ходил по земле хуже всех остальных птиц, и легонько его подтолкнул, чтобы тот побыстрее освоил науку хождения. Но пеликан сделал несколько быстрых шагов, споткнулся о камень и растянулся на земле. Тогда, решив, что ходить этой нелепой птице не суждено, он дал ей способность летать, и пеликан, почувствовав в себе это новое умение, расправил крылья, удивительно легко разбежался и взмыл в небо. За ним, размахивая крыльями всех цветов и размеров, последовали остальные птицы.

Проще всего оказалось с рыбами. У них не было ни лап, ни клювов, ни клыков, а вместо шерсти и перьев тело покрывали серебряные чешуйки, и он, недолго думая, просто опустил рыб в воды, одних - в реки и озера, других -  в моря, а кита, беспомощного монстра с маленькими глазками, бережно отнес в середину самого большого океана, на дне которого уже плавали невесть откуда там взявшиеся рыбы с выпученными глазами и фонариками на тонком усике, которые при встрече друг с другом сонно разевали свои зубастые пасти, мигали фонариками и пытались друг друга сожрать, а через некоторое время, не преуспев в этом занятии, медленно расплывались в разные стороны.

Когда у него, наконец, выдалась свободная минута, он вдруг понял, что упустил кое-что еще. Все эти жирафы и волки, все эти носороги и пантеры, от которых у него уже рябило в глазах, не могли жить вечно, а заводить постоянно новых зверей решительно не входило в его планы, и тогда он придумал, как сделать так, чтобы время от времени они воспроизводили себя сами: он разделил всех животных на самцов и самок с тем, чтобы, соединяясь, они могли давать жизнь себе подобным существам без его вмешательства. Сначала никто не понимал, что нужно делать: самцы бродили вокруг самок, пытаясь как-то приладиться к ним, подходя то сзади, то спереди, то наскакивали на них, то подлезали снизу. А он лежал в тени дуба и тихо посмеивался, гадая про себя, какая пара окажется самой сообразительной. Все им созданное его ужасно веселило, и он даже удивлялся, как это ему раньше не пришла мысль устроить себе такое замечательное развлечение. День подходил к концу, и только на закате он услышал чье-то довольное сопение – это была парочка бегемотов с короткими хвостами и безразмерными пастями. Кто бы мог подумать! Толстокожие, неповоротливые… Он скорее рассчитывал на пятнистых кошек с мягкими лапами и острыми клыками или на проворно скачущих длинноухих зайцев. Но вышло по-другому, и это было хорошо. И вообще, все было хорошо. 

Где-то рядом зашуршала трава, послышались осторожные шаги, и из-за деревьев вышло существо на двух ногах  с гладкой кожей. На левом боку у него был шрам. Существо остановилось и стало оглядываться вокруг, а потом, заметив его отдыхающим под дубом, в нерешительности замерло.

Это было тоже вчера, в пятницу, только очень поздно, когда даже самые недогадливые звери сообразили, как им нужно соединяться, а над горизонтом оставался лишь небольшой кусочек солнца. Он, собственно, и не думал больше чем-либо заниматься, и уже начинал дремать, постепенно забывая обо всем, что успел сделать за эти шесть дней, как внезапно ему пришла еще одна идея. Странная идея, настолько странная, что сначала он даже не стал ее обдумывать, а поскорее отогнал от себя. Но через пару минут она снова возникла, а потом, сколько бы он ни пытался отвлечься на что-нибудь другое, ничего кроме этой идеи в голову ему не приходило, пока неожиданно для самого себя он не задумался всерьез - а почему бы нет? Здесь даже ничего не надо было изобретать, просто копировать себя и посмотреть, что из этого выйдет. Когда он все-таки окончательно решился, на небе уже стали появляться первые робкие звезды.

Мужчина лежал на боку, ухватившись руками за колени и прижав подбородок к груди. Тихий ветер колыхал над ним темные ветви дуба, трава нежно обвивала его руки и ноги, откуда-то из сумрака глядели чьи-то желтые глаза. Да, именно так все и было. А что потом? Что было после того, как он заботливо убрал с тела мужчины не пошедшие в работу комочки глины и земли? Смахнул с него паутинки и листочки и запустил мягкое сердце? Ах да, потом он вынул из мужчины ребро и нарастил на него плоть, и это была женщина, потому что, вспоминал он свои мысли, которые обдумывал вчера, натирая тело женщины благовониями и маслами, не хорошо, чтобы даже и его подобие, на создание которого он так легкомысленно решился, оставалось в одиночестве, так как оставаться в одиночестве мог себе позволить только он.

 И вот теперь женщина тоже смотрела на него, прячась за спиной своего спутника.

- Ну? – он бросил на них вопросительный насмешливый взгляд.

Мужчина оглянулся на женщину, как бы передавая ей немой вопрос, а та немного подтолкнула его вперед.

Мужчина сделал несколько нерешительных шагов и, не разжимая рта, сказал:

- Хочу есть.

И снова оглянулся на женщину, словно ища у нее поддержки.

Хочет есть. Хм. Ну что же…

- Иди вниз, к реке, там есть сад с плодовыми деревьями, - он показал в сторону маленькой зеленой долины.

Мужчина кивнул головой в знак согласия, отступил немного назад, развернулся и медленно, ожидая, когда за ним последует и женщина, сделал пару шагов в сторону сада. Почти дойдя до спуска, он остановился. Женщина стояла на своем месте и, смущенно улыбаясь, посматривала на что-то около дуба.

- А ты почему не идешь? - спросил он взглядом.

Женщина опустила глаза, немного покраснела и так же беззвучно сказала:

- Хочу цветок.

Он оглянулся на цветок, запах которого при пробуждении показался ему слишком навязчивым, потом перевел взгляд на женщину и кивнул головой.

Она бесшумно подошла к цветку, сорвала его и, не оглядываясь, побежала за мужчиной.

Он усмехнулся про себя.

Значит, вот как я выгляжу со стороны. Вот кто будет стоять, после того как я удалюсь, над всем творением. И все эти рыбы, плавающие в морях, и птицы, прочерчивающие в небесах невидимые линии, и топчущие землю животные, и другие животные, роющие в земле ходы и норы, и вся эта мягкая трава, и все кустарники и деревья, и даже та огромная секвойя где-то далеко на западе будут подчиняться этому голодному любителю пахучих цветов?

А самое главное и самое смешное, что это слепленное из земли существо сможет, пожалуй, еще и творить… и не будет знать смерти … да, это наверняка… а еще будет свободным и разумным …

И при этой мысли что-то отдаленно напоминающие чувство тревоги, настолько неуловимое, что он даже не понял точно, чего именно оно касалось, - то ли бессмертия человека, то ли человеческой разумности, то ли свободы, - заставило его крикнуть, все так же беззвучно, вслед удаляющимся людям, что они могут есть плоды со всех деревьев, кроме того, что стоит в самом центре сада. По крайней мере, хоть какой-то изъян…

Мужчина обернулся, приветливо махнул рукой, давая понять, что ему все ясно, и, увлекая за собой женщину, пошел дальше.

Да, пожалуй, с этой вишней… или грушей… или что там у меня в центре сада, будет лучше…

И перед ним снова стали всплывать воспоминания о прошедших днях.

На самом деле, было еще очень много всяких разных мелочей, о существовании которых он только сейчас начал догадываться. Может быть, стоило бы даже лишний раз проверить, как они работают. Например, не слишком ли фараонова крыса докучает крокодилу, не перегревается ли на солнце ящерица, успевает ли бычок вовремя предупредить креветку об опасности, не отлынивает ли волоклюй от своей обязанности собирать насекомых с тел травоядных… Ему даже стало не по себе от того, как замысловато у него все устроилось.    

Вскоре он снова услышал, как в траве что-то зашуршало. Что-то тихое и медленное. Уже возвращаются? Он прислушался. Нет, это были не человеческие шаги и не звериные, но, без сомнения, звуки живого существа. Он начал гадать, что же это за создание, которое он заставил двигаться, производя такой странный звук. Он закрыл глаза, чтобы лучше себе представить, что это такое, но не найдя в своей памяти ничего подходящего, снова открыл их и увидел, что перед ним, уложив нижнюю часть своего тела в кольца и покачиваясь из стороны в сторону верхней частью, возвышается змей. Cухое длинное тело, голова, почти неотличимая от хвоста, маленькие глазки… Это было даже не живое существо, а заготовка, о которой он просто-напросто позабыл. Ни лап, ни крыльев. И как у него только хватило сил приползти сюда?

- Я взял немного жизни от всех твоих созданий, - словно услышав его вопрос, ответил змей.

Ответ его развеселил, и он улыбнулся:

- Ты называешь это «взял»? Я бы назвал это по-другому.

Змей недовольно зашипел и высунул язык.

- Я взял то, что мне причитается по праву.

Он засмеялся. Нет, это действительно было смешно… В этом мире у кого-то уже появились права, уже кто-то обижен… И недели не прошло… А что дальше будет? Кстати…

- Так что же ты хочешь еще?

Змей неожиданно перестал шипеть и наклонил голову.

- Я хочу отблагодарить своего создателя.

Поднялся легкий ветерок, от которого где-то над его головой зашелестели листья и закачались, скрепя, как будто им уже было несколько тысяч лет, а не два дня от роду, большие дубовые ветки. Но тут же все стихло.

- За что же ты хочешь благодарить создателя?

- За что? - змей тихо расправил туловище и вытянулся во всю длину на траве, так что кончик его хвоста достиг склона, по которому только что ушли люди, а голова оказалась рядом с ногами его собеседника.  - За то, что он создал небо и землю,  - змей высунул язык и дотронулся до стопы сидящего перед ним, как бы пробуя ее на вкус.  -  За то, что он приказал свету стать, и свет стал, -  змей прикоснулся головой к стопе и потерся об нее несколько раз, словно ласкаясь, сначала правой щекой, потом левой, и снова правой и опять левой, а потом наклонил голову и потерся макушкой. -  За то, что он отделил свет от тьмы и назвал свет днем, а тьму ночью,  - змей подтянул хвост и положил голову на колено своего создателя, как бы требуя, чтобы его, забытое и брошенное на произвол судьбы создание, погладили и утешили. - За то, что отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью, - и змей обвился вокруг колен, заключив их в кольцо своего горячего тела, внутри которого что-то билось, как будто пытаясь вырваться наружу. - За то, что собрал воду, которая под небом, в моря и явил сушу, -  и змей уткнулся мордой в бедро и слегка, как бы играючи, прикусил его, а потом поднял голову и виновато заглянул в глаза обладателю укушенного бедра, словно раскаиваясь в своем нелепом поступке и выпрашивая себе прощение. - За то, что произрастил на земле зелень, траву, сеющую семя, и плодовитое дерево, - и змей, отыскав узкую щель между телом вседержителя и дубом, на который тело опиралось, обвился несколько раз вокруг его талии, достиг груди и остановился. - За то, что создал светило большое, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды, - змей снова заглянул в глаза того, кто так жестоко уязвил его своей забывчивостью, но уже не как прежде, заискивающе и ища прощения, а как-то задумчиво и почти печально. - За пресмыкающихся и птиц, летающих по тверди небесной, - и вот точно так же он сделал несколько витков вокруг шеи своего обидчика, немного сдавив ему кадык и затруднив дыхание, но не силою мышц, а только тяжестью тела, так что это было похоже на то, как маленький детеныш ползает по телу своего родителя, неумышленно причиняя ему боль в разных местах. - За скотов и гадов,  - и туловище змея, которым он успел уже полностью опутать тело демиурга, так легкомысленно позволившего ему это сделать, на мгновение обмякло и сделалось похожим на веревку, у которой ослабли узлы. - За человека, твой образ и подобие, - и змей, собрав все силы, удесятеренные осознанием проявленной в отношении него несправедливости, которую он совершенно ничем не заслужил, и особой милости, дарованной этому самому последнему из всех созданий, тоже совершенно ничем не заслуженной, напряг мышцы и не ослаблял их до тех пор, пока по телу его творца не разлилась приятная прохлада, постепенно остудившая сухой жар змея.

А когда гнев прошел, и мышцы змея снова сделались мягкими и податливыми, он увидел, что то, вокруг чего он обвился и с ненавистью душил, было всего лишь огромным серым валуном, совершенно не похожим на забывчивого устроителя вселенной, а он, мудрый и хитрый змей, вот уже несколько часов висит на этом валуне как последний дурак, которому больше нечего делать.

 

 

ДОГОВОР

Рассказ

 

В середине июля, в самый разгар летних каникул, с Владимиром Александровичем Ивановым, отдыхавшим  на Лазурном берегу, приключилась крайне неприятная история.

Однажды в полдень, хорошо пообедав, Иванов возвратился к себе в номер с намерением немного вздремнуть перед вечерним походом на пляж. Едва он коснулся кровати, раздался хлопок, повалил густой дым, запахло серой, и в середину комнаты вышел красный рогатый черт метра под два ростом. В одной руке черт держал трезубец, в другой – папку для бумаг. Иванов сначала опешил, однако поняв, что происходит, хлопнул себя по лбу и тихо выругался. Черт сел в кресло, положил папку себе на колени и посмотрел на Иванова.– Иванов Владимир Александрович? – рявкнул черт.

– Нет, – грубо ответил Иванов.

Черт покопался в папке, достал из нее два листочка, затем напялил очки и прочитал:

– Договор АД6/66 от 15 июля 1988 года на оказание услуг по улучшению жизненных условий и увеличению материального благосостояния.

Черт протянул Иванову листочки:           

– Подпись ваша?

– Нет, – еще грубее ответил Владимир Александрович, даже не поглядев на договор.

Черт схватился было за трезубец с несомненным намерением пустить его в ход против Иванова, но вдруг как будто что-то вспомнил и поставил трезубец рядом с креслом.

– Слушайте, Иванов, – сказал черт, едва сдерживая гнев. – Хватит ломаться. Как маленькая девочка. Ей-богу. Договор подписывали? Кровь ваша?

Иванов состроил недовольную физиономию, как он всегда поступал в разговорах с подчиненными, и капризным тоном сказал:

– Уважаемый, как вас там по имени-отчеству, во-первых, я много бумажек подписываю и не знаю иногда даже их содержания, но чернилами, понимаете, чернилами, не кровью. А во-вторых, – голос Иванова даже немного задрожал от негодования. – Я совершенно не понимаю, кто вы и по какому праву врываетесь в чужой номер без спроса.

Черт потер переносицу и уже без всякого рыка в голосе ответил:

– Кто я и по какому праву, как вы сказали, врываюсь, вам и так хорошо известно. Так же, как на ресепшене – и мне, стало быть, тоже – хорошо известно, что в этом номере проживает Владимир Иванов и Мария Сушко.

Услышав имя своей любовницы, Иванов поморщился.

 – И мне кажется, Иванов, – продолжил черт, – лучше решить все наши вопросы до того, как Мария Сушко вернется, чтобы моим видом, а еще больше подробностями вашей биографии не травмировать молодое поколение, так сказать.

– Да уж, ее-то травмируешь, – процедил сквозь зубы Иванов. – За два дня столько денег из меня выкачала…

- Ну, ладно, ладно, Иванов. Вы тоже из разных мест немало повыкачали. Вам грех жаловаться…

Иванов промямлил в ответ что-то нечленораздельное, а черт снова взял листочки и принялся читать:

– Я, Иванов Владимир Александрович, обязуюсь по истечении двадцати пяти лет предоставить свою душу в полнейшее распоряжение ада и его обитателей, взамен чего

мы, ад и его обитатели, обязуемся в кратчайшие сроки прибрать на тот свет Маргариту Алексеевну Краснову, тетку  Владимира Александровича Иванова, предварительно понудив ее состряпать завещание в пользу последнего. Также мы обязуемся переместить Иванова с тысяча одиннадцатого на третье место в очереди на покупку жигулей и убедить его сожительницу, Ромашкину Александру Сергеевну, передать Иванову... – черт вскинул голову и спросил с издевкой. – Вспоминаете теперь?

Иванов сидел, заложив ногу за ногу, и рассматривал небо за окном с таким видом, будто в номере кроме него никого не было. Иванов знал, что времена нынче не те и что в ад даже таких подлецов, как он, так просто не утащишь. Что если упираться изо всех сил, то никакие черти, как бы двухметровы они ни были, ничего с ним поделать не смогут.  

– Иванов, я, конечно, понимаю, что времена нынче не те, – проговорил черт. – Что даже подлецов, вроде вас, просто так в котелок не посадишь. Но уж хоть какое-никакое уважение нужно иметь. И хотя бы перестать разглядывать облака, когда с вами разговаривает ангел, пусть даже несколько поверженный и потрепанный временем.

Иванов неохотно повернул голову и уставился на люстру, которая висела прямо над рогами черта.

– Это тебе, наверно, Верзилин рассказал? – спросил черт, внезапно принимая дружеский тон и переходя на «ты».

Иванов едва заметно кивнул головой. Верзилин был его однокурсником и периодически что-нибудь ему рассказывал.

– Да, за ним Хозяин из своего личного окружения присылал, – черт состроил почтительную рожу, – и то не смогли уволочь. А у Хозяина там такие спецы по этой части… Говорят, и любовницей его стращали, и любовником, и детьми, и налоговой … Уперся как баран… Так они и не смогли ничего с ним поделать.

Черт вздохнул.

– А что тебе Верзилин рассказывал?

– Ну что, – Иванов лениво зевнул и прислонился к спинке кровати. – Пришли к нему двое, метра полтора ростом, псиной еще от них сильно несло.

– Хватало и Косорыл, – уважительно заметил черт.

Иванов пожал плечами, давая понять, что ему все равно, какие имена носят в аду.

– А дальше? – спросил черт.

– А дальше Верзилин подумал, что это его на бабло пришли разводить. Он даже удивился, что они так грубо заявились. – Иванов немного оживился, – Времена-то нынче не лихие, – за баблом просто так не приходят – цивильно через суд отжимают… А эти… мимо охраны как-то проскочили, в закрытую на ключ дверь вошли – точно за этим. Ну, Верзилин по старой памяти, чтобы утюгом брюхо ему не прожгли, побежал к сейфу и весь нал, какой у него был, им и притащил. А они вместо того, чтобы в зубы ему дать и еще бабла стрясти, вытащили какую-то бумажку и так вежливо стали ему зачитывать. Верзилин даже растерялся – психи какие-то, натурально. А они ему все так же вежливо – вы, мол, садитесь, в ногах правды нету. Ну, делать нечего. Сел в кресло, начал слушать. Пока эти два косорыла читали, он смутно начал припоминать, что двадцать пять лет назад на пьянке в институтской общаге, действительно, какую-то бумажку в шутку подписал кровью. На спор, за стакан водки. И тоже было два каких-то вонючих недомерка, которых он потом никогда не видел. И текст, вроде, такой же был. Что-то там про досдачу сопромата, из-за которого Верзилина собирались отчислять, про то, чтоб ему пара красивых девок с курса дала, про настоящие американские джинсы и чтоб ему председателем студенческого профкома стать. Ну, а в обмен через двадцать пять лет он, естественно, обязался отдать свою душу.

– Сложней всего с джинсами оказалось. Пришлось их из Финляндии переть, – черт усмехнулся. – Я-то этим и занимался.

– Да, джинсы эти он потом мне втридорога впарил, – Иванов поморщился. – Ну, в общем, подписал он. А вскоре в гору пошел, да так быстро, что все вокруг только диву давались. До этого-то тюфяк тюфяком был. Никто его серьезно и не воспринимал. Сопромат, бабы, джинсы – все фигня. Через месяц он в институт на новой вольво приезжать начал, а еще через год у него уже свой кооперативный банк был. Про договор он, естественно, сразу же забыл.

А тут такие дела, какие-то черти, рога, копыта. В общем, закончили эти два клоуна свою бумажку читать и говорят ему, так, мол, и так, мы свою часть договора выполнили. Теперь вы, гражданин Верзилин, по всем адским законам должны свою часть договора выполнить. Давайте душу, говорят, выкладывайте. Ну, Верзилин, конечно, замер, как морковка перед кроликом, и слова произнести не может, а те ему опять, и все так вежливо, все на «вы» – извольте, пожалуйста, с нами в ад проследовать. Тут Верзилин сообразил, что что-то не так. Что-то вежливы они больно – извольте да позвольте – только что в реверансе не приседают. Ну, он с духом собрался и послал их куда подальше. Мало ли, что у них рога и копыта. В конце концов, брюхо ему утюгом несколько раз прижигали, еще когда он кооператив по продаже ночных горшков пытался устроить, и то он не дался. А тут добровольно в ад с каким-то оленями переться. Пусть попробуют, уж рога-то он одному из них, перед тем как его в котелок посадят, точно отгрызть сумеет.

Настроение у чертей сразу испортилось, всю их вежливость, все эти «извольте да позвольте» как рукой сняло, один, который повонючее был, даже копытцем от злости в ковер бить начал – пойдем, говорит, по-хорошему, не заставляй нас силу применять. Ха, не тут-то было. Верзилин им в ответ что-то такое кучерявое завернул, что ему самому даже неудобно стало. В общем, так и не смогли его в тот раз умыкнуть, даже не тронули, хотя видно было, что очень хотели.

С тех пор стали эти два чурбана каждую неделю к Верзилину являться и требовать, чтоб он свою часть договора выполнил. То по-хорошему, то по-плохому, то в квартире, то в офисе, даже в туалете как-то раз, когда он облегчиться пошел, из унитаза вылезли, но чтоб силком утащить или хоть пальцем тронуть – ни-ни. Со временем Верзилин даже привык. Они только появятся, а он им уже рукой машет и какую-нибудь матерную веселость орет. А народ вокруг только по сторонам шарахается.

Иванов зевнул прямо в лицо своему посетителю и лениво почесал живот.

– Очень скоро Верзилин про эту историю с чертями растрепал всем, кому только можно было. Одни, у которых никаких дел с адом не было, думали, что он умом тронулся, а те, которые в свое время  договоры подписали, вздохнули с облегчением, и когда черти за ними являлись, впадали в полную несознанку: нет, не я, не мое, ничего не подписывал, никуда не пойду. Как у прокурора в кабинете. Черти к ним походят, походят и отстанут. Нескольких хмыренышей, правда, все-таки сцапали. Уж слишком они дисциплинированными и ответственными оказались – сами пошли.  А остальных – нет, так до сих пор и сидят на своих местах.

Иванов опять зевнул, надел тапки, встал с кровати, как ни в чем не бывало прошел мимо черта к маленькому холодильнику, достал из него бутылку воды и начал жадно пить.

– Фу, аж в горле пересохло, – сказал он, отпив полбутылки, и так же, как ни в чем не бывало, возвратился мимо черта к кровати. – Пекло, – Иванов, не снимая тапок, забрался с ногами на кровать и снова оперся о спинку, подложив под себя подушку.

– А что, в аду так же жарко, как здесь или еще жарче? – спросил он с интересом.

– Еще жарче, – ответил черт.

– А зимой? – не унимался Иванов.

– И зимой жарко.

–Так вот почему вы все такие чингачгуки краснорожие, – Иванов сделал еще несколько глотков из бутылки. – Хорошо, что я теперь к вам не попаду. – Он довольно помолчал, потом с грубоватым любопытством спросил: – А что у вас случилось-то, что вы все такие шелковые стали? 

–Да так, порядки новые завели, – черт глубоко вздохнул. – А покрепче воды что-нибудь есть?

Иванов сделал приглашающий жест в сторону холодильника. Черт подошел к холодильнику, осмотрел его содержимое, выбрал бутылку виски и сел обратно в кресло:

– Теперь вообще непонятно, как работать, – черт свинтил у бутылки крышку, – а все ничего, если бы не случился однажды у Хозяина приступ жесточайшей апатии. Ни разу такого за все то время, что он в аду делами заправляет, не было, – черт вылил в себя полбутылки и вытер рукавом рот. – Вроде все как всегда: сидит на троне, в самом центре преисподней, к нему всякое жулье приводят, а он говорит, кого куда пристроить надо. Но только видно по нижайшему его лику, что не приносит ему это никакого удовольствия. Без огонька как-то все, скучно. И ему скучно, и нам, простым честным бесам, тоже невесело. Бывало, приведут к нему душегуба, так Хозяин, прежде чем его в какое-нибудь кровяное озеро определить, обязательно шуточку придумает: вскочит, например, неожиданно с трона, оторвет негодяю голову и зафутболит ее к матери или к бабушке, так что бедняга потом еще пару сотен лет ходит, бабушку с матерью ищет, а заодно и свою кочерыжку. А вокруг такой гогот стоит, что того и гляди потолок у преисподней рухнет.  Или явится какой-нибудь очередной прощелыга и начинает заливать, что его-де оклеветали, что он невиннее ребенка, и вообще, ошибка какая-то вышла, не по адресу он попал, вроде как. А Хозяин ему так ласково-ласково – ну конечно, голубчик, не по адресу, об чем речь, ты постой здесь рядом со мной, я сейчас с остальными разберусь и отошлю тебя на небо, прямо к Пете. А тот и рад, успокоился, заулыбался, подходит к трону, а Хозяин хвать его за шиворот и прямо в пасть к себе, прожует как следует, проглотит, потом два пальца в глотку засунет, обратно паскудника выблюет и опять так ласково-ласково – извини, мол, дружочек, опять ошибочка вышла, но сейчас исправим, и опять его в пасть к себе засовывает. Зрелище, скажу я тебе, Иванов, просто уморительное. Ни в каком цирке такого не увидишь.

А тут вдруг, на тебе: сидит с кислым видом, сквозь зубы едва что-то цедит, ни подзатыльника никому не отвесит, ни пинка под зад не поддаст. Проходит так день, два, неделя. Хозяин совсем разговаривать перестал, смотрит на всех отсутствующим взглядом. В аду тоскливо, только грешники то там, то здесь вскрикивают, как птицы в лесу.

Месяц спустя собрал к себе Хозяин всех старших бесов и говорит им: «Так, мол, и так, слуги мои верные, скука и печаль меня одолели. Черна душа моя, как ночь, а тоска моя еще чернее. Развлечения адовы больше не веселят меня, и чинить над грешниками суд более я не в состоянии». Говорит, а сам мрачный, как будто его тыщу лет в чане с дерьмом варили. «А тоскую я, – говорит, – по жизни моей прежней и по небесам. Раньше был я первый по красоте среди ангелов и сиял как солнце. А теперь вместо ангельского лика у меня звериная рожа, вместо гладкой бархатистой кожи – животная шерсть, а вместо небесного света вынужден лицезреть я…» – и нас глазами обводит, вроде как на наши рожи ему смотреть тошно… Ну, в общем, понесло его. То есть такое, конечно, и раньше бывало, особенно в самом начале, как на престол адский сел, много жаловался, сердешный, но как-то все проходило, – сдерет кожу с какого-нибудь ловкача, расцарапает когтями пузо барыге – и как рукой все снимет – опять бодр и весел, как теленок. А в этот раз чувствуем, ну совсем ему никак. Доставили к нему двух новоприбывших политиканов, – он одному без особой охоты глаз выковырял, потом начал было второму язык вырывать, да на полдороге бросил это занятие, вздохнул, на трон обратно сел и опять жаловаться начал. И так часа два без малого жалел себя. Ну, думаем, пропадет наше Чернейшество, нужно что-нибудь делать.

Тут вышел вперед маркиз Декарабиа, такой двадцатипудовый бурдюк с жиром на тонких козлиных ногах, и с важным видом говорит: «Разреши, Низкородие, мне сказать», - а сам такой жирный, что у него при малейшем движении волны по телу идут и колени дрожат. Хозяин на него глянул, виду его отвратительному усмехнулся и головой кивнул – говори, мол.

«Что же, – начал маркиз. – Раз не можешь ты, Мерзейшество, больше на троне своем сидеть и дела вести, как прежде, раз снедает тебя тоска по родине твоей небесной, раз удручает тебя облик твой звериный, не остается нам ничего другого, как родителя нашего постараться задобрить, чтоб вернул он хотя бы часть прежних твоих ангельских привилегий. А поскольку известен ты, Злодейшество, как клятвопреступник, нарушитель обещаний и искатель кривых путей,  то, думаю я, не стоит идти напрямую к Главному или обращаться с жалобами и мольбами в небесную канцелярию, а так нужно сделать, чтоб сами тебя к себе позвали и сами же вернуть все предложили».

Хозяин, услышав все это, так заржал, что чуть с трона не скатился. « Ты, – говорит, – хоть и маркиз, но мозгов у тебя меньше, чем у самого последнего черта. Это что ж такого сделать надо, чтоб Главный меня сам к себе вызвал и все вернул?»

А маркиз, даром что вслед за Хозяином смехом все черти зашлись, не растерялся и с еще более важным видом дальше продолжил: «Прикажи, – говорит, – Гнилейшество, слугам твоим верным порядки в аду изменить, но не так, чтобы чуть-чуть, а совсем изменить: никого не истязать и не мучить, озеро кровяное осушить, котлы и сковородки убрать, а поступать впредь по новейшей методе – клиентов наших воспитывать словами, ввести для них исправительные работы – дорожки мести или за клумбами ухаживать, чтоб ад благоустроить, библиотеку завести, книжки их заставить читать, самодеятельный театр устроить и прочее в том же духе. Может, даже позволить кому-нибудь заочно а райских университетах обучаться, чем черт не шутит. Но все это не ради клиентов, эти-то – фиг с ними, перевоспитаются, не перевоспитаются – все равно им в аду торчать вечность. А все это ради Главного, папаши нашего небесного, в расчете на то, чтоб узнал он, что стал ты лучше, что даже грешников, которые в твоей власти находятся, не истязаешь и не мучаешь, а сожалеешь о них и горько скорбишь, чем и он, твой гонитель и ниспровергатель, по словам его небесных холуев, денно и нощно занят. А как только станет ему известно о новых порядках, то по великой доброте своей душевной, которая на самом деле простота и старческое слабоумие, сжалится он над тобой, Лютейшество, и вернет тебе, хотя бы частично, прежний твой облик, чтоб не так страдал ты. А может, дай бог, и о нас тоже не забудет».

Выслушав маркиза, Хозяин снова стал серьезным и задумался, черти вокруг притихли, маркиз, потрясая своим жиром, на место вернулся. Думал Хозяин несколько дней, а потом все-таки решил по-маркизову сделать – порядки в преисподней круто изменить.  

Черт вылил в себя остатки виски, подошел к холодильнику, извлек из него бутылку коньяка, вернулся на свое место и, отпив немного, снова заговорил:

– И недели не прошло, все в аду по-другому стало, зайдешь – не поверишь: никто не кричит, не стонет, в смоле не варится, на дыбе не висит, никому в глотку кипяток не заливают, пятки не щекочут, куски мяса баграми не вырывают. Тишь да блажь. Сначала низшие черти, которые о маркизовом плане не знали, растрепали про изменения эльфам и гномам, те какой-то другой лесной сволочи, оттуда духам, через них низшим ангельским чинам, серафимам, престолам, затем до архангела Рафаила дошло, ну, а уж этот карьерист такой, что своего не упустит: побежал поскорее Главному доносить о метаморфозах в аду, только чтоб его кто-нибудь другой не опередил. А через пару дней спускается в ад сам Михаил, впервые с тех времен, как он нас в этой дыре замкнул. В аду, ясное дело, переполох, черти бегают, места себе не находят. Хозяин сам навстречу Михаилу выходит, а тот ему, как всегда, в своей пижонской манере: «Я ангел Господень, я голос и длань его, повинуйся – бла-бла-бла – Отец наш небесный оказывает тебе, ничтожному, величайшую милость за всю историю мироздания и призывает тебя  пред свои очи. Завтра в полдень» Развернулся, крылышки расправил и обратно к себе на небо полетел, голубок.  

Хозяин от радости чуть какому-то рядом стоявшему бедолаге кишки не выпустил, но сдержался, маркиза к себе позвал, в курфюрсты его произвел, а на следующее утро, чуть свет, почистился, когти наточил, копыта подковал, по рогам напильником прошелся, шерсть на хвосте ножницами подравнял, из зубов остатки человечины выковырял, глотку одеколоном ополоснул, на кобылу свою адскую залез и к Главному поскакал. Подъезжает, Петр ему ворота открывает, ангелы в дудки свои дудят, херувимы что-то там поют, вокруг какие-то дети с крыльями порхают. В общем, слез Хозяин с кобылы, с непривычки чуть с облака не грохнулся и за Петром к Главному пошел.

Не знаю в точности, что там у них было, только слышал я, что вроде как Главный, увидев Хозяина через столько лет, прослезился и сказал, что уж слишком жестко с ним поступил, и даже назвал Хозяина сыном, хотя и блудным. Короче, пообещал он Хозяину за его хорошее поведение вернуть постепенно облик, а потом, если тот совсем хорошо вести себя будет, и нимб к макушке приделать, как у всех архангелов.

С тех пор ад стали регулярно инспектировать божьи посланцы. То архангел Михаил прилетит, то Гавриил. Весь ад облазят, все углы обнюхают, каждому черту в пасть заглянут, на грешниках каждый клочок кожи осмотрят, нет ли следов кнута или обваренных мест, и обратно в рай летят, Главному докладывать, что так, мол, и так, Сатана ведет себя хорошо, можно поощрить. Главный что-то там себе в бороду пробормочет, и, глядь, через пару секунд у Хозяина что-нибудь изменится – хвост отпадет, физиономия немного краше станет, запашок неприятный исчезнет.

Черт на секунду замолчал. – Вот и нам тоже кое-чего иногда перепадает, – он повернул свою морду в профиль. – Мне вот, например, новый нос сделали. А с маркиза Декарабиа лишний жир убрали, он теперь как балерина стал. В общем, еще тыща лет примерного поведения, и нас обещают обратно на небо забрать, ад распустить, а Хозяина архангелом снова сделать.

Только вот с вами, контрактниками, тяжело стало. Срок договоров у вас выходит, по доброй воле в ад идти вы не хотите, а силой вас утащить нельзя – Главный сразу все свои поощрения обратно заберет. Хозяин строго велел все по – новому делать – никаких кнутов и побоев, только словами воздействовать, и то сначала желательно без хамств и угроз. Те, что побоязливее, на слова ведутся и сами идут, а остальные упираться начинают, отказываться, а сейчас, после того, как твой Верзилин всем про происшествие с Хваталой и Косорылом растрепал, в ад совсем никого не затащить стало – ни просьбы не помогают, ни угрозы, – упрутся как ослы и ни с места. Не знаешь, что и делать с ними. Вот и ты тоже, Иванов, ничем теперь тебя не проймешь.

Иванов хмыкнул:

– Ну, после этой истории – точно. Да и зачем, если вас все равно распускать собираются?

– Ну, тыщу лет выждать еще надо, архангелы тоже не лыком шиты, им лишних конкурентов не нужно, а Главный, может даже слышал, раскаявшихся любит больше, чем, тех, кто верой и правдой ему служит. А уж как постарел, совсем сентиментальным стал, чуть что – сразу плачет и всех жалеет. Вот божьи посланцы все Хозяина и соблазнить пытаются, чтоб он так в аду и остался. То Гавриил во время инспекции как бы невзначай рядом с троном Хозяина хлыстик оставит, чтоб Хозяин, значит, по старой памяти какому-нибудь шаромыжнику всыпал, то Михаил как бы в шутку меч свой огненный вытащит и начнет им вертеть, повертит-повертит, да и обратно в ножны засунет, а Хозяина аж трясет, так ему хочется тоже свой меч достать и кому-нибудь череп раскроить. Но ничего, пока держится. Так-то. Да и с вами, душепродавцами, все равно делать что-то надо, не в рай же вас посылать. Через тыщу лет, если все пойдет гладко, может, и для вас что-нибудь новое придумают.  

Черт убрал договор Иванова в папку, затем снял с носа очки и аккуратно их сложил.

– Ну ладно, Иванов, вижу, утащить тебя в ад пока не получается, так что буду по новой инструкции действовать, зайду еще раз на следующей неделе. Понимаю, что скорее всего без толку, но любовницей и детьми для проформы постращать тебя должен. Ты уж не обессудь. А теперь мне пора, может, кого-нибудь все-таки сцапаю сегодня.

Черт взялся за трезубец и только собирался встать с кресла, как откуда-то снова пошел дым, раздался хлопок, и в комнату ввалились Хватало и Косорыл. Хватало держал за волосы голого Верзилина, на теле которого были заметны большие красные ожоги, а у Косорыла в лапах дымился здоровенный утюг, изготовленный никак не раньше позапрошлого века. Иванов почувствовал, как все его внутренние органы от этого неожиданного зрелища на мгновение остановились, а потом заработали с удвоенной скоростью. Верзилин испуганно оглядел комнату, уставился на Иванова и всхлипывающим заикающимся голосом произнес что-то нечленораздельное.    

– Спекся Хозяин, – прохрипел Хватало.

– Не вышло из него святоши, – подхватил Косорыл и гнусно заржал.

– Схавал двух клиентов прямо при Гаврииле, – снова прохрипел Хватало. – Довели его ханжи пернатые – не выдержал.

– Не видать ему теперь никакого рая.

Косорыл смачно харнул на утюг, отчего тот угрожающе зашипел, и приложил его к спине Верзилина. Верзилин громко вскрикнул, а его мучитель, загоготав во весь голос, треснул ему копытом по животу.

– Теперь все как прежде, – подхихикивая, сказал Хватало. – Так что можешь со своим засранцем больше не церемониться.

Иванов перевел взгляд на своего недавнего собеседника и с ужасом увидел, как в мгновение ока облик черта катастрофически изменился: глаза налились кровью, вены на шее вздулись, на лице появилась недобрая ухмылка. Черт с шумом выдохнул воздух, и в следующее мгновение в шею Иванову вонзилось пять острых когтей и приподняли его над кроватью. Иванов, еще не чувствуя боли, начал двигать ногами и поднимать носки ступней вверх, чтобы с них не свалились тапочки. Таким образом он несколько секунд отчаянно боролся за жизнь, пока, наконец, тапок с левой ноги предательски не соскочил на пол. Тут силы окончательно покинули Иванова, и он ощутил, как его засасывает в огромное зеркало на стене комнаты.

 

* * *

Через полчаса в номер вошла высокая блондинка лет двадцати пяти с двумя пакетами.

– Я вернулась, – крикнула она, кидая пакеты на кровать, – ты в ванной? Давай быстрее, мне тоже нужно. На улице адская жара.

Она вытряхнула на кровать содержимое одного из пакетов и стала открывать вывалившиеся свертки. В первом была зеленая юбка, во втором – еще одна юбка, только фиолетовая и немного короче предыдущей. 

– Зайка, я там такое колечко видела, – блондинка раскрыла новый сверток, в котором оказалось платье, –  золотое с маленьким бриллиантиком. Я немного потратилась, и мне на него не хватило. Но тебе понравится… Стоит копейки… Я его надела, мне очень подходит. Последнее осталось… Давай перед ужином заскочим?

Не дождавшись ответа, она встала с кровати, подошла к большому зеркалу, приложила к груди платье и стала себя разглядывать.  

– А что за запах? Ты опять курил в комнате, что ли? Ведь просила же на балкон выходить.

Она повернулась пару раз перед зеркалом, бросила платье на кровать и отправилась к ванной комнате.

– Ну, скоро ты там?

Дверь в ванную оказалась открытой.

– На пляж, что ли, уже пошел? – пробормотала она про себя.

Убедившись, что нигде в номере Иванова нет, она приняла душ, вернулась в комнату и вытряхнула на кровать содержимое второго пакета – две коробки с туфлями, пару шарфиков и джинсы. Примерив все это, она подошла к тумбочке возле кровати, открыла верхний ящик, порылась в нем и достала кошелек Иванова.

 – Так, так, так, что у нас здесь?

В кошельке оказалось несколько сотенных купюр евро и две банковских карты. Блондинка вынула одну из карт, забрала все купюры и пошла к двери. По дороге она споткнулась о тапок Иванова.

– Вот козел старый, разбросал по всей комнате, – она отшвырнула тапок в сторону и вышла в коридор.